 |
Фронтовой театр Бебры
|
|
|
|
В середине июня сорок второго моему сыну Курту исполнился год. Оскар,
отец Курта, отнесся к этому событию спокойно, думая про себя: еще два
годика. В октябре сорок второго зеленщик Грефф повесился на столь
совершенной по форме виселице, что я, Оскар, начал с тех пор считать
самоубийство наиболее возвышенным видом смерти. В январе сорок третьего было
много разговоров про город Сталинград. Но поскольку Мацерат произносил
название этого города тем же тоном, что -- в свое время -- названия
Пирл-Хар-бор, Тобрук или Дюнкерк, я уделял событиям в этом далеком городе не
больше внимания, чем другим городам, известным мне из экстренных сообщений,
ибо для Оскара сводки вермахта и экстренные сообщения служили своего рода
уроком географии. Как мог бы я иначе узнать, где протекают реки Кубань, Миус
и Дон, кто мог бы лучше растолковать мне географическое положение Алеутских
островов Атту, Киска и Алак, чем это делали подробные радиопередачи о
событиях на Дальнем Востоке. Вот так в январе сорок третьего года я узнал,
что Сталинград лежит на реке Волге, но все равно судьба Шестой армии
занимала меня куда меньше, чем Мария, у которой в ту пору был легкий грипп.
Покуда грипп Марии шел на убыль, дикторы продолжали давать мне по радио
уроки географии: Ржев и Демьянск и по сей день остаются для Оскара городами,
которые он без долгих раздумий отыщет на любой карте Советской России. Едва
Мария выздоровела, мой сын Курт подцепил коклюш. И покуда я силился
запомнить трудные названия оазисов Туниса, ставших центром жарких боев,
нашему африканскому корпусу, равно как и коклюшу, пришел конец.
О, прекрасный месяц май: Мария, Мацерат и Гретхен Шефлер были заняты
|
|
|
подготовкой второго дня рождения Куртхена. Этому празднику Оскар тоже
придавал большое значение, ибо после двенадцатого июня сорок третьего года
оставался всего лишь год. Будь я дома, я мог бы прошептать на ушко своему
сыну Куртхену: "Подожди немного, выбьешь дробь и ты". Но сложилось так, что
двенадцатого июня сорок третьего года Оскар находился не в Данциге --
Лангфуре, а в старинном римском городе Метц. Причем отсутствие его настолько
затянулось, что ему стоило больших трудов своевременно попасть в милый
сердцу и все еще не подвергавшийся бомбежке родной город, чтобы двенадцатого
июня сорок четвертого года отпраздновать третий день рождения Куртхена.
Какие же дела привели меня в Метц? Да будет здесь без всяких
околичностей поведано: перед школой Песталоцци, которую превратили в казарму
для летчиков, я повстречал своего наставника Бебру. Впрочем, будь Бебра
один, он не сумел бы подбить меня на это путешествие. Но Бебру держала под
руку Рагуна, синьора Розвита, великая сомнамбула.
Оскар как раз шел с Кляйнхаммервег, где нанес визит Гретхен Шефлер,
полистал там недолго популярную "Битву за Рим", обнаружил, что уже тогда, во
времена Велизария, историческая жизнь выглядела весьма пестро, что уже тогда
с большим размахом либо торжествовали победы, либо утирались по причине
поражения на речных переправах и у городов.
Я пересек Фребелев луг, превращенный за последние годы в барачный
поселок, принадлежащий организации Тодта, оставаясь мыслями возле Тагине,
где в пятьсот пятьдесят втором году Нарсес разгромил Тотилу. Но не эта
победа заставляла мои мысли задерживаться на великом армянине по имени
Нарсес, а скорей уж сама фигура полководца: Нарсес был уродцем, был горбат,
мал ростом, карлик, гном, лилипут. Может, Нарсес был на одну голову, на
детскую головку выше, чем Оскар, думал я, остановился перед школой
|
|
|
Песталоцци и поглядел, сравнивая, на орденские колодки некоторых слишком
быстро выросших офицеров авиации. Нарсес орденов наверняка не носил, не имел
в том надобности, -- и тут в главном подъезде школы возник собственной
персоной тот самый полководец, на руке у него висела дама, -- а почему бы
Нарсесу и не иметь при себе дамы? -- они двигались мне навстречу, крохотные
рядом с авиавеликанами, и все же оставались центром и средоточием картины,
овеянные дыханием истории, древние как мир среди свежеиспеченных героев
воздуха, -- чего стоила вся казарма, полная Тотилами и Тейями, полная
долговязых остготов против одного-единственного армянского карлика по имени
Нарсес, а этот Нарсес шажок за шажком приближался к Оскару, махал ему рукой,
и дама рядом с ним тоже махала: то приветствовали меня Бебра и синьора
Розвита Рагуна -- воздушный флот почтительно уступал нам дорогу, -- я
приблизил губы к уху Бебры и прошептал:
-- Дорогой учитель, я принял вас за великого полководца Нарсеса,
которого ценю гораздо выше, чем атлета Велизария.
Бебра смущенно отмахнулся, однако Рагуне мое сравнение пришлось по
вкусу. Как она красиво шевелила губами, когда начала говорить!
-- Бебра, прошу тебя! Разве он так уж и не прав, наш юный amico? Разве
не течет в твоих жилах кровь принца Евгения? Е Lodovico quattordicesimo?
Разве он не твой предок?
Бебра взял меня под руку, отвел в сторону, потому что авиаторы не
переставали восхищенно на нас пялиться, чем уже начали нам докучать. Когда
после этого лейтенант, а вслед за ним два унтер-офицера вытянулись перед
Беброй в струнку -- у моего наставника на погонах были капитанские знаки
различия, а на рукаве полоска с надписью "рота пропаганды", -- когда
орденоносные юноши попросили и получили у Рагуны автограф, Бебра подозвал
свою служебную машину, мы сели в нее и, уже отъезжая, слышали восторженные
аплодисменты авиаторов.
Мы ехали по Песталоцциштрассе, Магдебургерш-трассе, Хересангер. Бебра
сидел возле шофера. Уже на Магдебургерштрассе Рагуна использовала мой
барабан как предлог для разговора.
-- Вы все еще верны своему барабану, дорогой друг? -- прошептала она
своим средиземноморским голосом, которого я так давно не слышал. -- А как у
|
|
|
вас вообще обстоит дело с верностью?
Оскар не дал ответа, не стал докучать ей длинными историями про женщин,
однако с улыбкой дозволил великой сомнамбуле гладить сперва его барабан,
потом его руки, судорожно сжимавшие барабан, гладить и гладить, все более
по-южному.
Когда мы свернули на Хересангер, следуя по пятой линии трамвая, я даже
ответил, другими словами -- я погладил своей левой рукой ее левую, в то
время как ее правая нежничала с моей правой. Мы уже миновали
Макс-Хальбе-плац, теперь уже Оскар не мог вылезти, но тут в зеркале заднего
вида я увидел умные светло-карие древние глаза Бебры, следившие за нашими
нежностями. Однако Рагуна придержала мои руки, которые я, щадя друга и
наставника, хотел у нее отнять. Бебра улыбнулся в зеркале, потом отвел глаза
и начал разговор с шофером, тогда как Розвита, со своей стороны горячо
пожимая и поглаживая мои руки, заговорила своим средиземноморским ротиком,
который сладостно и неприкрыто подразумевал меня, вливался Оскару в ухо,
потом снова стал деловитым и конкретным, чтобы облепить этой сладостью все
мои сомнения и попытки к бегству. Мы проехали рейхсканцелярию, направление
-- клиника женских болезней, и Рагуна призналась Оскару, что все время, все
эти годы думала о нем, что она до сих пор хранит бокал из кафе "Четыре
времени года", на котором я вырезал своим голосом посвящение, что Бебра хоть
и отменный друг и отличный партнер по работе, но о браке здесь и думать не
приходится, Бебра должен оставаться одиноким, шепнула она в ответ на мой
вопрос, она предоставляет ему полную свободу, но и он, хоть и весьма ревнив
от природы, за все эти годы понял, что Рагуну невозможно связать, вдобавок у
доброго Бебры как руководителя фронтового театра и времени-то нет, чтобы в
случае брака выполнять супружеские обязанности, зато уж театр у него
первосортный, с такой бы программой да в мирные годы вполне можно выступать
в "Зимнем саду" или в "Ла Скала", так вот, не испытываю ли я, Оскар, желания
|
|
|
при наличии пропадающего впустую божественного дара, причем мой возраст мне,
вероятно, это дозволяет, один годик ну хоть попробовать, она ручается,
впрочем, у меня, у Оскара, есть, возможно, другие обязательства, ах нету?
Тем лучше, ехать надо прямо сегодня, сегодня они давали последнее, дневное,
представление в военном округе Данциг -- Западная Пруссия, теперь их путь
лежит в Лотарингию, потом во Францию, про Восточный фронт сейчас и речи нет,
это, к счастью, уже позади, и я, Оскар, вполне могу признать счастьем, что
Восточный фронт уже пройден, что теперь у них впереди Париж, без сомнения
Париж, приводил ли мой путь меня хоть когда-нибудь в Париж? Итак, amico,
если уж Рагуна не способна соблазнить суровое сердце барабанщика, тогда
пусть вас соблазнит Париж.
При последних словах великой сомнамбулы машина остановилась. Через
равные промежутки -- зеленые, истинно прусские деревья на Гинденбургаллее.
Мы вышли из машины, Бебра велел шоферу дожидаться, но я не хотел идти в кафе
"Четыре времени года", поскольку голова моя от всего этого пошла кругом и
требовала свежего воздуха. Мы начали прохаживаться до Штеффенспарку, Бебра
-- справа от меня, Розвита слева. Бебра разъяснял мне смысл и цели
пропагандистской роты, Розвита рассказывала анекдоты из жизни той же роты.
Бебра умел поговорить и о военных художниках, и о военных корреспондентах, и
о своем фронтовом театре. Розвита же выпускала из своего средиземноморского
ротика названия дальних городов, о которых я слышал по радио, когда
передавали экстренные сообщения. Бебра говорил: Копенгаген. Розвита
вздыхала: Палермо. Бебра выпевал: Белград. Розвита причитала, как
трагическая актриса: Афины. Но оба они то и дело восторженно возвращались к
Парижу, утверждали, будто Париж способен перевесить все только что помянутые
города, вместе взятые, и, наконец, Бебра -- я почти готов сказать:
официально и по всей форме, как капитан и как глава фронтового театра --
сделал мне предложение:
-- Присоединяйтесь к нам, молодой человек, барабаньте, режьте своим
голосом пивные кружки и лампочки! Немецкая оккупационная армия в прекрасной
Франции, в вечно юном Париже, будет ликуя приветствовать вас.
Время на раздумье Оскар испросил лишь для проформы. С полчаса я
прошагал в стороне от Рагуны, в стороне от друга и наставника Бебры среди
по-майски зеленеющих кустов, напускал на себя вид задумчивый и измученный,
тер лоб, внимал -- чего никогда раньше не делал -- птицам в молчании бора,
притворялся, будто жду от какой-нибудь красноголовки информации и совета, и,
|
|
|
когда среди зелени нечто заверещало особенно звучно и приметно, сказал:
-- Добрая и мудрая природа посоветовала мне, почтеннейший наставник,
принять ваше предложение. Отныне и впредь можете считать меня членом вашей
фронтовой труппы.
После чего мы все-таки пошли в "Четыре времени года", выпили по чашке
жидкого мокко и обсудили детали моего побега, который мы, однако, именовали
не побегом, а уходом.
Перед кафе мы еще раз повторили все детали запланированного действия.
После чего я попрощался с Рагуной и с капитаном Беброй, причем последний не
мог отказать себе в удовольствии: он предоставил в мое распоряжение свой
служебный автомобиль. Покуда оба решили пешком прогуляться по
Гинденбургаллее в сторону города, шофер капитана, уже не первой молодости
обер-ефрейтор, отвез меня назад в Лангфур, до Макс-Хальбе-плац, ибо я не
желал и не мог ехать до Лабесвег: Оскар, подъехавший на служебной машине
вермахта, вызвал бы слишком пристальный и неуместный интерес.
Времени у меня оставалось в обрез. Прощальный визит к Марии и Мацерату.
Я долго простоял возле манежика моего сына Курта, и, если не ошибаюсь, во
мне возникли некоторые сугубо отцовские мысли, я даже пытался погладить
белокурого малыша, но тот не позволил, зато позволила Мария, которая
удивленно принимала и добродушно возвращала мои уже много лет непривычные
для нее нежности. Трудней, как ни странно, далось мне прощание с Мацератом.
Он стоял на кухне и готовил почки в горчичном соусе, слившийся воедино со
своей поварешкой и, возможно, вполне счастливый. Вот почему я и не посмел
ему мешать. Лишь когда он завел руку назад и почти вслепую начал искать
что-то на кухонном столе, Оскар поспешил на помощь, схватил дощечку с
нарезанной петрушкой и протянул ему -- и я считаю вполне возможным, что
Мацерат долго, когда меня давно уже не было на кухне, держал дощечку с
петрушкой удивленно и растерянно, ибо до тех пор Оскар никогда ничего не
подавал Мацерату, не держал, не поднимал.
Я перекусил у мамаши Тручински, позволил ей вымыть себя и уложить в
постель, дождался, когда сама она окажется на перине и захрапит с тихим
присвистом, потом сунул ноги в шлепанцы, взял свою одежду, прокрался через
комнату, где посвистывала и похрапывала седоволосая мышка, становясь с
каждой минутой все старше, повозился с запорами в коридоре, сумел наконец
открыть дверную защелку, прокрался -- все еще босиком и в ночной сорочке, с
узлом одежды -- наверх по лестнице, на чердак, где в своем укрытии за горкой
черепицы и пачками старых газет, которые там продолжали складывать, несмотря
на правила противовоздушной обороны, несколько раз споткнулся о
противовоздушную кучу песка и противовоздушное ведро, отыскал новенький,
блестящий барабан, припрятанный мной в свое время тайком от Марии, там же я
нашел литературу для Оскара, Гете и Распутина в одном томе. Брать ли мне с
собой моих любимых авторов?
Надевая костюм и ботинки, вешая барабан на шею, пряча палочки за
подтяжки, Оскар вел переговоры одновременно с двумя своими богами --
Дионисом и Аполлоном. Покуда бог хмельного беспамятства советовал мне то ли
вообще не брать с собой никакого чтива, а если уж брать, то стопочку
"Распутина", сверххитрый и чрезмерно разумный Аполлон хотел вообще
отговорить меня от поездки во Францию, но, когда понял, что Оскар твердо
решил ехать, настоял на безукоризненном подборе дорожной клади: итак, мне
надлежало взять с собой ту благопристойную зевоту, которой предавался Гете
столетия назад, но из чистого вызова, а также сознавая, что "Избирательное
сродство" не способно разрешить все сексуальные проблемы, я взял заодно и
"Распутина" с его нагим, хотя и при черных чулках бабьим воинством. Если
Аполлон стремился к гармонии, а Дионис к хаосу и хмелю, то Оскар был
маленький полубог, наделяющий хаос гармонией и превращающий разум в хмельной
угар, превосходящий, если отвлечься от его смертности, всех с незапамятных
времен канонизированных богов в одном; Оскар имел право читать то, что
доставляло ему удовольствие, боги же сами себя подвергали цензуре.
До чего ж, однако, можно привязаться к доходному дому и к кухонным
запахам девятнадцати съемщиков. Я прощался с каждой ступенькой, каждым
этажом, каждой дверью, где на каждой висела дощечка с именем: о, музыкант
Мейн, которого как непригодного к службе отправили домой и который снова
играл на трубе, снова пил можжевеловку и ждал, что они снова придут за ним,
впоследствии они и впрямь пришли, только взять с собой трубу ему не
разрешили. О ты, бесформенная фрау Катер, чья дочь, Сузи, теперь именовала
себя девушка-молния, о, Аксель Мишке, на что ты выменял свой хлыст? Герр и
фрау Войвут, которые изо дня в день ели брюкву. Герр Хайнерт страдал
желудком, поэтому он и был на верфи в Шихау, а не в пехоте. А рядом родители
Хайнерта, они же семейство Хаймовски. О, мамаша Тручински -- мышка кротко
спала за дверями своей квартиры. Мое ухо, прижатое к дереву, слышало, как
она посвистывает. МалышКесхен, фамилия которого была, собственно говоря,
Ретцель, дослужился до лейтенанта, хоть его и заставляли носить в детстве
длинные шерстяные чулки. Сын Шлагера погиб, сын Эйке погиб, сын Коллина
погиб. Зато часовщик Лаубшад был жив и возвращал к жизни погибшие часы. И
старый Хайланд был жив и все так же прямил кривые гвозди. А фрау Швервински
по-прежнему была больна, а герр Швервински был здоров, но тем не менее умер
раньше, чем она. А вот напротив, в первом этаже, кто же там жил? А жили там
Альфред и Мария Мацерат и с ними почти двухлетний сынишка по имени Курт. А
кто покидал ночной порой большой, тяжко дышавший дом? Это был Оскар, отец
Куртхена. А что же он выносил на затемненную улицу? А выносил он свой
барабан и свою толстую книгу, по которой получал образование. Почему же
среди одинаковых, затемненных домов, веривших в противовоздушную оборону, он
помедлил перед одним затемненным, верящим в противовоздушную оборону домом?
Да потому что там жила вдова Грефф, которой он хоть и не был обязан своим
образованием, но зато был обязан некоторыми чувствительными навыками. Почему
же он снял шапку перед этим черным домом? Да потому что вспомнил зеленщика
Греффа, у которого были курчавые волосы и орлиный нос, который сам себя
взвесил и одновременно повесился, который и в повешенном виде сохранял те же
курчавые волосы и тот же орлиный нос, только карие глаза, обычно мирно
сидящие в глазных впадинах, выкатились от чрезмерного напряжения. Почему же
тогда Оскар снова надел матросскую шапку с летящими ленточками и уже с
покрытой головой зашагал дальше? Потому что у него была назначена встреча на
товарной станции Лангфур. А прибыл ли он вовремя на условленное место? Да,
прибыл.
Вернее сказать, в самую последнюю минуту я еще успел влезть на
железнодорожную насыпь неподалеку от подземного перехода Брунсхефервег. И не
сказать чтобы я задержался перед находящимся поблизости кабинетом доктора
Холлаца. Правда, мысленно я попрощался с сестрой Ингой, послал приветы
квартире пекаря, что на Кляйнхаммервег, но все это совершил на ходу, и лишь
портал церкви Сердца Христова заставил меня сделать ту остановку, из-за
которой я чуть не опоздал к поезду. Двери церкви были заперты. Однако же я
очень отчетливо представил себе голого розового младенца Иисуса на левом
колене у Девы Марии. И вновь она явилась мне, моя бедная матушка Она
преклоняла колена, она пересыпала в ухо его преподобию Винке все грехи,
которые совершила хозяйка лавки колониальных товаров, как имела обыкновение
пересыпать сахар в голубые фунтовые и полуфунтовые кулечки. Оскар же
преклонял колена перед алтарем в левом приделе, хотел научить младенца
Иисуса барабанить, а этот сорванец не пожелал явить мне чудо. Оскар поклялся
тогда и вторично поклялся теперь перед закрытым порталом: я еще выучу его
барабанить. Если не сегодня, то, уж верно, завтра!
Но поскольку впереди у меня было длительное путешествие, я заменил
завтра на послезавтра, повернулся к порталу спиной, убежденный, что Иисус
никуда от меня не денется, вскарабкался на железнодорожную насыпь возле
подземного перехода, потерял при этом малость Гете и Распутина, однако
большую часть своих учебных пособий сумел поднять наверх, между рельсами
споткнулся еще раз о шпалы и щебенку и чуть не сбил с ног поджидавшего меня
Бебру -- до того было темно.
-- А вот и наш виртуоз на жести, -- вскричал капитан, он же музыкальный
клоун. Потом, взаимно призвав друг друга к осторожности, мы начали ощупью
пробираться через рельсы, стрелки, заплутались между перегоняемыми товарными
вагонами и наконец отыскали поезд с отпускниками, где для фронтового театра
Бебры было выделено специальное купе.
На трамвае Оскару уже не раз доводилось ездить, теперь ему предстояло
ехать поездом. Когда Бебра затолкал меня в купе, Рагуна подняла глаза от
какого-то шитья, улыбнулась и с улыбкой поцеловала меня в щеку. Не
переставая улыбаться и в то же время не отрывая пальцев от шитья, она
представила мне остальных членов фронтового ансамбля: акробатов Феликса и
Китти. Кипи, медовокудрая, с чуть сероватой кожей, была довольно мила, а
размером примерно с синьору. Легкие признаки саксонского диалекта усиливали
ее привлекательность. Акробат Феликс был из всей труппы самый высокий. В нем
насчитывалось добрых сто тридцать восемь сантиметров. Несчастный очень
страдал из-за своего непомерного роста. Появление моих девяносто четырех
сантиметров еще пуще усугубило его комплексы.
К тому же профиль акробата демонстрировал известное сходство с профилем
племенного скакуна, почему Рагуна и называла его в шутку "Cavallo" либо
"Феликс-Cavallo". Подобно капитану Бебре акробат носил серую полевую форму,
только по знакам различия он был обер-ефрейтор. Обе дамы -- что их отнюдь не
красило -- тоже облачались в серое походное сукно, из которого были сшиты их
дорожные костюмы. Да и шитье под пальчиками Розвиты тоже оказалось на
поверку сукном серого, полевого цвета; позднее оно стало моей военной
формой, на которую скинулись для меня Феликс и Бебра. Розвита и Китти по
очереди ее шили, отрезая за ненужностью все больше и больше серого, покуда
китель, брюки и кепи не пришлись мне впору. Зато обувь по ноге Оскара не
удалось отыскать ни в одной из каптерок вермахта. Так я и остался при
гражданских ботинках на шнуровке, а короткие солдатские сапоги выкинул из
головы.
Бумаги мои пришлось подделывать, и акробат Феликс проявил в этом
сложном деле недюжинный талант. Уже хотя бы из чистой вежливости я не мог
возражать: великая сомнамбула выдала меня за своего брата, за старшего к
слову сказать. Оскарнелло Рагуна, родился двадцать первого октября одна
тысяча девятьсот двенадцатого года в Неаполе. До сего дня мне приходилось
существовать под разными именами, Оскарнелло Рагуна было одним из них, и,
видит Бог, звучало отнюдь не хуже прочих.
А потом мы, как это говорится, тронулись в путь. Поехали через Штольп,
Штеттин, Берлин, Ганновер, Кельн -- в Метц. От Берлина я практически ничего
не увидел. Мы там провели пять часов. И конечно же, как раз в это время
объявили воздушную тревогу. Нам пришлось спрятаться в погребке Томаса.
Отпускники набились под его своды, будто сардинки. Когда кто-то из полевой
жандармерии попытался провести нас вперед, раздались приветственные
возгласы. Некоторые солдаты, возвращавшиеся с Восточного фронта, знали Бебру
и его труппу по прежним гастролям на передовой, люди зааплодировали,
засвистели, Рагуна принялась посылать в толпу воздушные поцелуи. Нас
уговорили выступить. За несколько минут в углу бывшей пивнушки соорудили
некое подобие сцены. Бебра вообще не умел отказывать, тем более что один
майор из противовоздушной обороны сердечно и с подчеркнутой выправкой
попросил его чем-нибудь порадовать людей.
Оскару впервые предстояло принять участие в обычном представлении. И
хотя я не то чтобы был совсем уж неподготовлен -- пока мы ехали, Бебра
многократно отрабатывал со мной мой номер, -- меня все-таки охватил мандраж,
так что Рагуна улучила возможность погладить мои руки. Едва следом за нами
приволокли наш артистический реквизит -- солдаты прямо из кожи лезли от
усердия, -- Феликс и Китти начали свой акробатический номер. Оба работали
программу человек-каучук, сплетались в узел, сами себя сквозь него
продевали, сами себя расплетали, вокруг себя обматывались, от себя вычитали,
к себе прибавляли, выменивали то на это, вызывая у теснящихся и глазеющих
солдат сильные боли в суставах и мышцах, продолжавшиеся потом несколько
дней. Покуда Феликс и Китти сплетались и расплетались, Бебра выступал как
музыкальный клоун. На по-разному налитых бутылках, от полной до совсем
пустой, он играл самые популярные шлягеры тех военных лет, играл "Эрику" и
"Мамаша, купи мне лошадку", заставлял горлышки бутылок звенеть и вспыхивать
"Звездами Родины", но когда все это не произвело должного эффекта, обратился
к своему испытанному, к своему коронному номеру, и между бутылок начал
свирепствовать "Джимми-тигр". "Тигр" понравился не только отпускникам, тигр
проник даже в избалованное ухо Оскара, и, когда Бебра после нескольких
неуклюжих, но гарантирующих успех фокусов объявил Розвиту Рагуну, великую
сомнамбулу, и ее брата Оскарнелло Рагуна, убивающего стекло барабанщика,
зрители оказались уже достаточно подогреты: Розвита и Оскарнелло были
обречены на успех. Легкой дробью я предварил наше выступление, я подчеркивал
кульминацию, усиливая дробь, а после завершения номера искусным барабанным
боем потребовал аплодисментов. Некоторых солдат и даже офицеров Рагуна
вызывала из толпы зрителей, просила старых, закаленных обер-ефрейторов или
дерзких от робости юнкеров сесть, заглядывала тому или другому в сердце -- а
уж это она умела -- и сообщала публике, кроме неизменно совпадающих данных
из солдатских книжек, кой-какие интимные подробности из жизни
обер-ефрейторов и юнкеров. Делала она это вполне деликатно, при своих
разоблачениях проявляла остроумие, одному из разоблаченных подарила -- в
завершение, как полагали зрители, -- полную бутылку пива, затем попросила
одаренного поднять бутылку повыше, чтоб все могли ее видеть, и подала знак
мне, Оскарнелло: нарастающая барабанная дробь -- детская забава для моего
голоса, который решал задачи и потрудней, -- и пивная бутылка с грохотом
раскололась, в результате растерянное, забрызганное пивом лицо прошедшего
огонь и воду не то обер-ефрейтора, не то желторотого юнкера, после чего
восторг, продолжительные аплодисменты, к которым примешались звуки тяжелого
воздушного налета на столицу рейха.
Разумеется, то, что мы им предлагали, было не высшего сорта, но это
забавляло людей, помогало им забыть и фронт, и отпуск, это вызывало смех,
нескончаемый смех, ибо когда у нас над головой разорвались бомбы, встряхнув
и завалив подвал со всем его содержимым, погасив и нормальное и аварийное
освещение, когда все валялось вперемешку, сквозь этот темный удушливый гроб
все еще просачивался смех.
-- Бебра! -- кричали люди. -- Хотим Бебру! И добрый несокрушимый Бебра
откликнулся на зов, изображал в полной темноте клоуна, исторгал из
засыпанной массы взрывы хохота, а когда публика потребовала Рагуну и
Оскарнелло, пророкотал:
-- Синьор-ра Р-р-рагуна очень устала, дорогие мои оловянные солдатики.
Да и малютка Оскарнелло должен малость вздремнуть во имя Великого немецкого
рейха и окончательной победы.
На самом же деле Розвита лежала со мной и ужасно боялась. А Оскар
совсем не боялся, но лежал с Розвитой. Ее страх и моя храбрость свели вместе
наши руки. Я собирал повсюду признаки ее страха, она собирала признаки моей
храбрости. Под конец я и сам начал слегка бояться, она же расхрабрилась. И
когда я первый раз прогнал ее страх и вселил в нее храбрость, моя мужская
храбрость восстала вторично. В то время как моя храбрость насчитывала
прекрасные восемнадцать лет, она, уж и не знаю, на каком году жизни
пребывая, в какой раз лежа, отдалась своему натренированному, вселяющему в
меня бодрость страху. Ибо ее изготовленное с минимальным расходом материала,
но, однако же, вполне пропорциональное тело точно так же, как и ее лицо, не
являло ни малейших примет оставляющего глубокие следы времени. Со страхом
вне времени и храбростью вне времени отдавалась мне некая Розвита. И никто
никогда не узнает, сколько лет было той лилипутке, которая благодаря моей
храбрости утратила свой страх во время большого налета на столицу рейха,
когда нас засыпало в погребке Томаса, пока люди из противовоздушной обороны
не откопали нас, сколько, девятнадцать или девяносто девять; Оскару же тем
легче хранить молчание, что он и сам не знает, кем ему было даровано то
первое, соответствующее его физическим размерам объятие -- то ли храброй
старушкой, то ли податливой от страха девушкой.
|
|
|
