 |
Рождественское представление
|
|
|
|
В ту пору много говорили о чудесном оружии и об окончательной победе.
Мы, чистильщики, ничего не говорили ни о том, ни о другом, хотя у нас-то
чудесное оружие было.
Когда Оскар взял на себя руководство бандой в тридцать-сорок человек, я
попросил Штертебекера, чтобы тот для начала представил мне главаря
нойфарвассерской группы. Мооркене, хромой паренек лет семнадцати, сын
крупного чиновника в Нойфарвассеровском союзе лоцманов, по причине
физического недостатка -- правая нога у него была на два сантиметра короче
другой -- не стал ни вспомогательным номером на зенитной батарее, ни
солдатом. И хотя этот самый Мооркене сознательно и гордо выставлял напоказ
свою хромоту, был он человек робкий и говорил тихим голосом. Этот все время
коварно улыбающийся молодой человек считался лучшим учеником в выпускном
классе Конрадовой гимназии и имел все шансы -- если, конечно, русская армия
не станет возражать -- с отличием сдать экзамены на аттестат зрелости.
Мооркене собирался изучать философию.
Так же безоговорочно, как почитал меня Штертебекер, хромой видел во мне
Иисуса, ведущего за собой чистильщиков. Для начала Оскар велел обоим
показать ему их склад и кассу, поскольку обе группы хранили все добытое в
ходе своих разбойничьих набегов в одном и том же подвале. А подвал, сухой и
просторный, располагался под тихой и изысканной виллой на Йешкенталервег. На
этом укрытом всеми мыслимыми видами вьющихся растений и, благодаря чуть
наклонному газону перед домом, как бы отгороженном от улицы участке
проживали родители Пути, именовавшие себя "фон Путкаммер", точней сказать,
господин Путкаммер находился в прекрасной Франции, где командовал дивизией,
|
|
|
и был померанско-польско-прусского происхождения кавалером Рыцарского
креста; фрау же Элизабет фон Путкаммер, напротив, была дама болезненная и
уже несколько месяцев находилась в Верхней Баварии, дабы там выздороветь.
Вольфганг фон Путкаммер, которого чистильщики переименовали в "Путю",
единолично распоряжался виллой, ибо ту старую, полуглухую служанку, что
этажом выше пеклась о благе молодого господина, мы никогда не видели, так
как проникали в подвал через прачечную.
На складе громоздились горы консервных банок, курева, рулоны
парашютного шелка. С полки свисало до двух дюжин офицерских часов, а Путя по
приказу Штертебекера должен был исправно заводить их и следить за точностью
хода. Кроме того, он был обязан регулярно чистить два пулемета, автомат и
пистолеты. Мне продемонстрировали фаустпатрон, боезапас для пулеметов и
двадцать пять гранат. Все это плюс солидный ряд наполненных бензином канистр
было предназначено для штурма хозяйственного управления. И потому первый
приказ Оскара, который я произнес уже на правах Иисуса, гласил: "Оружие и
бензин закопать в саду, бойки сдать Иисусу. Наше оружие другого рода".
Когда ребята приволокли мне ящик из-под сигар, заполненный крадеными
орденами и прочими знаками отличия, я с улыбкой разрешил им оставить эти
игрушки себе. Вот парашютные ножи я у них зря не отобрал. Впоследствии
ребята пользовались этими лезвиями, потому что они очень удобно лежали в
руке и просто упрашивали, чтоб их пустили в ход.
Потом мне принесли кассу. Оскар велел подсчитать, проверил и записал
наличность в две тысячи четыреста двадцать рейхсмарок. А когда в середине
января сорок четвертого года Конев и Жуков совершили прорыв на Висле, нам
пришлось сдать всю эту наличность. Путя сделал добровольное признание, и на
стол Верховного суда в пачках и кучках легло тридцать шесть тысяч
|
|
|
рейхсмарок.
Соответственно своему характеру Оскар держался во время всех этих акций
на заднем плане. Днем по большей части один, а если и не один, то лишь в
сопровождении Штертебекера я подыскивал достойные цели для ночных свершений,
затем передоверял Штер-тебекеру и Мооркене организационную сторону дела,
после чего, не покидая квартиру мамаши Тручински, поздней порой из окна
спальни с расстояния, еще более отдаленного, чем когда бы то ни было, резал
своим голосом -- вот я и назвал его, наше чудесное оружие -- окна нижних
этажей, где располагались многочисленные отделения партии, выходящее во двор
окно типографии, где печатались продуктовые карточки, а один раз, с большой
неохотой идя навстречу просьбам, кухонные окна в квартире некоего
штудиенрата, которому ребята хотели отомстить.
Дело было уже в ноябре. Наше оружие возмездия Vi и Va было на пути в
Англию, а я послал свой голос поверх всего Лангфура, вдоль деревьев
Гинденбургаллее, через вокзал, Старый город и Правый город, на Фляйшергассе,
отыскал там музей, велел ребятам залезть туда и отыскать Ниобею, деревянную
галионную фигуру.
Только они ее не нашли. А рядом со мной плотно сидела в кресле мамаша
Тручински, голова у нее тряслась, и все же мы с ней занимались практически
одним делом, ибо, покуда Оскар посылал на расстояние свой голос, она
посылала на расстояние свои мысли, отыскивала в небе своего сына Герберта,
на участке группы Центр -- своего сына Фрица. Да и старшую дочь, Густу,
которая к началу сорок четвертого вышла замуж в Рейнланде, ее тоже
приходилось отыскивать на расстоянии, в Дюссельдорфе, потому что именно там
проживал обер-кельнер Кестер, хотя в настоящее время он находился в
Курляндии, так что Густа могла держать его при себе и познавать всего лишь
две недели отпуска.
Наши вечера протекали очень мирно. Оскар сидел в ногах у мамаши
Тручински, немножко импровизировал на своем барабане, вынимал из духовки в
изразцовой печке яблоко, скрывался с морщинистым плодом, предназначенным для
старух и детей, в темной спальне, поднимал затемняющую бумагу, чуть
приоткрывал окно, впускал малую толику ночи и мороза, после чего
|
|
|
целенаправленно посылал свой голос дальнего действия, но посылал не к
дрожащей звезде, да и Млечный Путь нисколько его не привлекал, а на
Винтерфельд-плац, не к радиостанции, а через дорогу, к той коробке, где
сплошняком один за другим шли кабинеты Управления.
При ясной погоде для моей работы не требовалось и минуты. Яблоко тем
временем успевало слегка остыть на подоконнике. Жуя, возвращался я к мамаше
Тручински и к своему барабану, а вскоре ложился спать и мог не сомневаться,
что, покуда Оскар спит, чистильщики именем Христовым грабят партийные сейфы,
похищают отпечатанные продовольственные карточки и -- что того важней --
служебные печати, заполненные формуляры или поименный список патрулей
гитлерюгенда.
Я благоразумно давал Мооркене и Штертебекеру возможность вытворять все,
что им заблагорассудится, с поддельными документами. Врагом номер один был
для банды патруль. Так пусть они отлавливают своих противников сколько
пожелают, пусть очищают их от пыли, пусть, как выражался -- и как поступал
-- Углекрад, полируют им яйца.
От этих мероприятий, которые были не более чем прелюдией и не выдавали
моих истинных планов, я держался в стороне и потому не могу утверждать,
чистильщики это были или нет, кто в сентябре сорок четвертого изловил двух
высоких чинов патруля, в том числе -- внушавшего страх Хельмута Нойтберга,
связал их и утопил в Моттлау повыше Коровьего моста.
А вот что между чистильщиками и пиратской группой "Эдельвейс" из
Кельна-на-Рейне существовали тесные связи, что польские партизаны с
Тухольской пустоши влияли, и не только влияли, но даже направляли наши
действия, я, возглавлявший банду в двойном качестве -- и как Оскар, и как
Иисус, -- решительно отвергаю и должен отнести это в область преданий.
В ходе процесса нам приписывали также связи с заговорщиками от
двадцатого июля, потому лишь, что Путин отец, Август фон Путкаммер, был
очень близок фельдмаршалу Роммелю и кончил жизнь самоубийством.
Путя, который за всю войну видел своего отца раза четыре-пять, бегло и
|
|
|
всякий раз с новыми знаками различия, узнал лишь во время процесса об этой,
по сути глубоко нам безразличной, офицерской истории и расплакался так
жалобно и так неприлично, что Углекраду, сидевшему возле него, пришлось на
глазах у всех судей хорошенько его почистить.
Лишь один-единственный раз за все время нашей деятельности взрослые
попытались установить с нами контакт. Рабочие с верфи -- коммунисты, как я
сразу же заподозрил, -- надумали утвердить свое влияние через наших учеников
с Шихауской верфи и превратить нас в движение красных подпольщиков. Причем
ученики даже и не особенно возражали, но гимназисты самым решительным
образом отвергли какую бы то ни было политическую окраску. Мистер, он же
вспомогательный номер зенитной батареи, циник и теоретик чистильщиков, так
сформулировал свои взгляды на одном из собраний банды:
-- Мы вообще не имеем отношения ни к каким партиям, мы боремся против
наших родителей и прочих взрослых, независимо от того, за кого эти взрослые
или против кого.
И если даже Мистер здорово преувеличивал, гимназисты дружно его
поддержали, после чего в банде произошел раскол. Ученики с Шихауской верфи
-- и я очень об этом сожалел, потому что ребята они были толковые, --
основали собственный союз, но, несмотря на возражения со стороны
Штертебекера и Мооркене, продолжали именовать себя бандой чистильщиков. В
ходе процесса -- потому что погорели они на пару с нами -- их обвинили в
поджоге базового корабля подводных лодок на территории верфи. Более ста
человек команды и фенрихов морской службы, которые проходили курс
подготовки, погибли тогда в огне ужасной смертью. Огонь вспыхнул на палубе и
преградил спящим под палубой членам команды дорогу, а когда едва достигшие
восемнадцати лет фенрихи попытались через иллюминаторы выпрыгнуть в
спасительную воду гавани, они все как один застряли в бедрах, бушующее пламя
охватило их сзади, и пришлось их пристреливать с моторных баркасов -- уж
слишком отчаянно звучал их непрекращающийся крик.
Но устроили пожар не мы, может, это были ученики с Шихауской верфи, а
может, люди из объединения "Вестерланд". Чистильщики не были поджигателями,
хотя я, их духовный наставник, вполне мог унаследовать от своего деда
Коляйчека страсть к поджигательству.
Еще я хорошо запомнил монтера, которого перевели с немецких верфей в
Киле к нам на Шихаускую. Незадолго до раскола банды он побывал у нас. Эрих и
Хорст Питцгеры, сыновья одного докера, привели его к нам в подвал
путкаммерской виллы. Он внимательно изучил наш арсенал, посетовал на
|
|
|
отсутствие пригодного оружия, не сразу, но все же вымолвил слово одобрения,
после чего спросил, кто командует бандой, и, когда Штертебекер без раздумий,
а Мооркене нерешительно указали на меня, разразился таким продолжительным и
таким заносчивым хохотом, что еще бы немного, и по приказу Оскара его
передали в руки чистильщиков.
-- Это что за гном такой? -- спросил он у Мооркене, тыча в меня пальцем
через плечо. Но прежде, чем смущенно улыбающийся Мооркене собрался ответить,
прозвучал пугающе четкий ответ Штертебекера:
-- Это наш Иисус.
Монтер по имени Вальтер не мог это спокойно слышать, он даже позволил
себе разгневаться -- в нашем-то подвале.
-- Вы в политике хоть что-нибудь петрите или вы все как есть церковные
служки и готовитесь к церковному представлению?
Штертебекер распахнул дверь подвала, подал знак Углекраду, тот выпустил
из рукава лезвие парашютного ножа и сказал, адресуясь скорей к банде, чем к
монтеру:
-- Мы служки, и мы готовимся к рождественскому представлению.
Впрочем, боли господину монтеру никто не причинил. Ему завязали глаза и
вывели прочь из виллы. А вскоре мы остались одни, потому что ученики с
Шихауской верфи от нас откололись, под руководством монтера основали свою
собственную банду, и я твердо убежден, что именно они подожгли базовое судно
под водного флота.
Так что, на мой взгляд, Штертебекер дал правильный ответ. Мы не
занимались политикой, а после того, как запуганные нами патрули гитлерюгенда
почти не осмеливались более покидать служебные помещения, ну разве что
проверяли на Главном вокзале документы у мелкотравчатых девиц легкого
поведения, мы решили переместить поле своей деятельности в церковь, дабы,
пользуясь выражением леворадикального монтера, готовиться к рождественским
праздникам.
Для начала предстояло подыскать замену довольно активным ученикам с
верфи, которых от нас сманили. В конце октября Штертебекер привел к присяге
двух служек из церкви Сердца Христова, а именно братьев Феликса и Пауля
Реннванд. Штертебекер вышел на братьев через их сестру Люцию. Несмотря на
мои возражения, эта еще не достигшая семнадцати лет девица присутствовала на
церемонии присяги. Братьям велели возложить левую руку на барабан, в котором
оба с присущей мальчишкам игрой воображения видели некий символ, и
произнести формулу чистильщиков: текст до того нелепый и полный всяких
вывертов, что я при всем желании не могу его сейчас воспроизвести.
Оскар мог наблюдать за Люцией во время присяги. Она высоко подняла
плечи, в левой руке держала подрагивающий бутерброд с колбасой, кусала
нижнюю губу, выставляла свою треугольную и неподвижную лисью мордочку,
сверлила горящим взглядом спину Штертебекера, и я всерьез начал беспокоиться
за судьбу чистильщиков.
Начали мы с переоборудования нашего подвала. Из квартиры мамаши
Тручински я, работая на пару со служками, возглавлял пополнение запасов. Из
церкви Св. Катерины мы добыли высотой в половину человеческого роста и, как
выяснилось впоследствии, подлинного Иосифа работы шестнадцатого века, не
сколько подсвечников, кой-какую церковную утварь и стяг к празднику Тела
Христова. Ночной визит в церковь Троицы принес нам деревянного ангела,
лишенного, однако, художественной ценности, и пестрый гобелен -- на стену.
Копия, сделанная по старинному образцу, изображала некую жеманную даму с
преданным ей сказочным зверем. И хотя Штертебекер не без основания заметил,
что тканая улыбка особы с ковра напоминает своей глубокой бездумностью
улыбку на треугольной лисьей мордочке Люси, я все еще не переставал
надеяться, что мой непосредственный заместитель окажется неспособен на такую
же преданность, как сказочный единорог. Когда ковер занял свое место на
передней стене подвала, где прежде была изображена всякая чепуха, например
"Черная рука" или "Мертвая голова", когда тема единорога начала определять
все наши совещания, я задался вопросом: "Скажи на милость, Оскар, зачем ты
-- раз уж живая Люси приходит и уходит когда ей вздумается, да еще хихикает
у тебя за спиной, -- зачем ты хранишь вторую, тканую, которая превращает
твоих помощников в единорогов, которая все равно, живая или тканая, по
правде говоря, положила глаз на одного тебя, ибо только ты, Оскар, поистине
сказочное существо, единственный в своем роде зверь со слишком причудливым
рогом".
Хорошо еще, что подошла предрождественская пора, адвент, и с помощью
больших -- в человеческий рост -- и примитивной резьбы фигур рождественского
действа, эвакуированных нами из окрестных церквей, мне удалось так плотно
загородить ковер, что сказка не выступала более на передний план, подстрекая
к подражательству. В середине декабря Рундштедт начал свое наступление в
Арденнах, да и мы завершили подготовку к грандиозному прорыву.
После того как, держась за руку Марии, которая, к великому огорчению
Мацерата, с головой ушла в католицизм, я несколько воскресений подряд ходил
к десятичасовой мессе, да и всей банде посоветовал исправно посещать
церковь, мы достаточно изучили местность и с помощью служек Пауля и Феликса
Реннвандов -- так что Оскару даже не пришлось резать голосом стекло -- в
ночь с восемнадцатого на девятнадцатое декабря вломились в церковь Сердца
Христова.
Снег падал, но тут же таял. Три тачки мы оставили позади ризницы. У
младшего из Реннвандов были ключи от главного входа. Оскар шел впереди, по
очереди подвел ребят к кропильнице, в среднем нефе приказал им опуститься на
колени лицом к главному алтарю, а потом сразу же распорядился завесить
статую пологом, чтобы голубой взгляд не слишком отвлекал нас от работы.
Колотун и Мистер доставили в левый придел весь необходимый инструмент. Для
начала надо было переместить в средний неф хлев и ясли с рождественскими
фигурами, а также еловый лапник. Пастухов, ангелов, овец, ослов и коров у
нас и так было больше чем достаточно. Статистами кишел весь погреб, а вот
актеров на главные роли пока еще не было. Велизарий убрал цветы с алтарного
столика. Тотила и Тейя скатали ковер. Углекрад выложил инструмент. Оскар же
все сто ял на коленях позади молитвенной скамеечки и наблюдал за процессом
демонтажа.
Сперва мы отпилили Иоанна Крестителя в накинутой на плечи косматой
шкуре шоколадного цвета. Как хорошо, что у нас нашлась пила по металлу.
Металлические прутья с палец толщиной внутри гипсовой фигуры соединяли
Крестителя с облаком. Углекрад пилил, как может пилить только гимназист, то
есть плохо. И снова я пожалел, что нет здесь учеников с Шихауской верфи.
Штертебекер сменил Углекрада. У него дело пошло несколько лучше, и через
полчаса ужасного шума мы смогли опрокинуть Крестителя, завернуть его в
шерстяной плед и отдаться на волю тишины, которая царит в полуночной церкви.
На отпиливание младенца Иисуса, который всем задом соприкасался с левым
бедром Девы, ушло больше времени. Колотун, Реннванд-старший и Львиное Сердце
потратили на это добрых сорок минут. Интересно, почему еще нет Мооркене? Он
ведь собирался прибыть со своими людьми прямо из Нойфарвасеера и встретиться
с нами уже в церкви, чтобы наше передвижение по городу не слишком бросалось
в глаза. Штертебекер был явно не в духе, по-моему он нервничал. Несколько
раз он спрашивал у братьев Реннванд, куда подевался Мооркене. Но когда в
конце концов, как мы все, собственно, и предполагали, прозвучало слово
"Люси", Штертебекер перестал задавать вопросы, вырвал пилу из неловких рук
Львиного Сердца и, исступленно работая, управился наконец с младенцем
Иисусом.
Когда младенца укладывали, у него отломился нимб. Штертебекер извинился
передо мной. Лишь с трудом мне удалось подавить овладевшее также и мной
раздражение, а обломки нимба я велел собрать в две шапки. Углекрад полагал,
что обломки вполне можно будет склеить. Отпиленного Иисуса уложили на
подушки и укутали в два шерстяных пледа.
Деву мы предполагали отпилить выше таза, второй же разрез сделать между
ее ступнями и облаком. Облако решили оставить на месте и лишь обе половинки
Девы, само собой -- Иисуса, а если удастся, то и Крестителя переправить в
путкаммеровские подвалы. Вопреки ожиданиям, мы переоценили вес гипсовых
фигур. Вся группа оказалась внутри полая, верхний же слой был толщиной всего
в два пальца, и лишь с железным каркасом пришлось повозиться.
Парни, особенно Углекрад и Львиное Сердце, совсем выбились из сил,
следовало дать им передышку, потому что остальные, включая даже братьев
Реннванд, вообще пилить не умели. Банда рассыпалась по церковным скамьям,
сидела там и мерзла. Штертебекер стоял и все глубже проминал свою велюровую
шляпу, которую снял, войдя в церковь. Мне не понравилось общее настроение.
Что-то должно было произойти. Ребят угнетал по-ночному пустынный Божий дом.
Да и отсутствие Мооркене тоже не улучшало настроения.
Реннванды явно побаивались Штертебекера, они стояли в сторонке и
шушукались, пока Штертебекер не велел им замолчать.
Медленно, со вздохом как мне кажется, поднялся я со своей молитвенной
подушки и двинулся прямиком к оставшейся Деве. Взгляд ее, направленный по
первоначальному замыслу на Иоанна Крестителя, падал теперь на засыпанные
гипсовой крошкой ступени алтаря. Ее правый указательный палец, устремленный
ранее на Иисуса, теперь устремлялся в пустоту, в темный левый придел. Я
поднимался со ступеньки на ступеньку, оглядываясь, искал глубоко посаженные
глаза Штертебекера, не находил, пока Углекрад не подтолкнул его и не
заставил откликнуться на мой призыв. Штертебекер поглядел на меня
неуверенно, таким я еще никогда его не видел, сперва не понял, потом
наконец, может, понял, но не до конца, подошел медленно, слишком медленно,
потом разом перемахнул через все ступеньки и усадил меня на белый, чуть
зазубренный из-за неумелых движений пилы срез на левом колене Девы,
повторявшем, хотя и неточно, выпуклости Иисусова зада.
Штертебекер сразу повернулся, одним шагом очутился на каменных плитах,
хотел снова погрузиться в раздумья, но все же оглянулся, сузил свои близко
посаженные глаза до ширины контрольных лампочек и, подобно остальной банде,
рассевшейся на церковных скамьях, был потрясен тем, до чего естественно и
достойно преклонения сижу я на месте Иисуса.
Вот ему и не понадобилось много времени, он быстро понял мой план и
даже сумел усовершенствовать его. Оба карманных фонаря, которыми
пользовались Нарсес и Синяя Борода во время разборки, он сразу направил на
меня и на Деву, затем, поскольку лампочки меня слепили, приказал переключить
их на красный свет, знаком подозвал Реннвандов, пошептался с ними, они не
хотели того, чего хотел он, подошел Углекрад, хотя Штертебекер вовсе не
подзывал его, показал группе свои уже готовые к чистке костяшки пальцев; тут
братья перестали сопротивляться и скрылись в ризнице под охраной Углекрада и
Мистера. Оскар спокойно ждал, приладил как следует свой барабан и ничуть не
удивился, когда долговязый Мистер вернулся в облачении священника, а оба
брата -- одетые служками, в бело-красном. Углекрад, наполовину одетый
викарием, принес с собой все, что нужно, для богослужения, возложил это
добро на облако и скрылся. Старший Реннванд держал кадильницу, младший --
колокольчик. Мистер, хоть и в слишком широком облачении, недурно изображал
его преподобие Вилке, поначалу -- с цинизмом первоклассника, но потом текст
и священнодействие увлекли его, и он явил всем, но главным образом мне не
какую-то жалкую пародию, а истинную мессу, которую позднее, на суде уже,
всякий раз и называли мессой, пусть даже черной.
Все трое начали с вводной молитвы. Банда на скамьях и на каменных
плитах преклонила колени, осенила себя крестом, и Мистер, до известной
степени знакомый с текстом и при профессиональной поддержке служек, запел
молитву. Уже во время вступления я едва заметно шевельнул палочками. Kyrie я
сопровождал более активно. Gloria in excelsior Deo -- я воздал хвалу Богу на
своем барабане. Я воззвал к молитве, но вместо эпистолы из дневной литургии
сделал небольшую увертюру, аллилуйя мне особенно удалась, во время Credo я
заметил, как верят в меня ребята, немного приглушил свою жесть, во время
Offertorium'a, дав Мистеру возможность преподнести хлеб, смешать вино с
водой, позволил кадить на себя и на чашу, проследил, как ведет себя Мистер,
умывая руки. Молитесь, братие, барабанил я в свете красных фонариков,
подводя к перевоплощению. Это плоть моя. Oremus, пропел Мистер,
подстрекаемый к тому святым распорядком службы, парни на скамьях выдали мне
два варианта "Отче наш", но Мистер сумел объединить за причастием католиков
и протестантов, а покуда они причащались, я пробарабанил им Confiteor. Дева
пальцем указывала на Оскара, на барабанщика. Я стал преемником Христа.
Богослужение катилось как по маслу. Голос Мистера вздымался и опадал, а как
же красиво преподал он благословение: помилование, прощение и отпущение, а
уж когда он бросил в неф слова: Ite messa est, ступайте же, отпускаю вам,
свершилось поистине духовное отпущение, после чего чисто мирское взятие под
стражу могло бы теперь совершиться лишь для банды, укрепленной в вере,
усиленной во имя Оскара и Иисуса.
Я услышал шум машины еще во время молитвы, да и Штертебекер повернул
голову, так что только мы двое не были удивлены, когда со стороны главного
портала, ризницы и, одновременно, правого придела послышались голоса, а по
церковным плитам загрохотали сапоги.
Штертебекер хотел снять меня с колен Девы. Я отказался. Он понял
Оскара, он кивнул, он заставил банду не вставать с колен и на коленях
встретить уголовную полицию, и все остались внизу, хоть и дрожали, хоть
кое-кто опустился сразу на оба колена, но все безмолвно ждали, покуда те не
вышли на нас через левый придел и со стороны ризницы и окружили левый
алтарь.
Множество ярких, не переключенных на красный свет карманных фонарей.
Штертебекер встал, осенил себя крестом, выставил себя на свет фонарей,
передал свою велюровую шляпу все еще коленопреклоненному Углекраду и
двинулся в своем плаще к какой-то расплывчатой тени, к его преподобию Винке,
извлек из-за этой тени нечто тонкое, размахивающее руками, вытащил на свет
Люцию Реннванд и бил по хитрому треугольному девичьему лицу под беретиком,
пока удар полицейского кулака не швырнул его в проход между скамьями.
-- Эй, Йешке! -- услышал я с высот своей Девы вопль одного из
полицейских. -- Дак это же сын нашего шефа.
Так Оскар с явным удовлетворением узнал, что в лице своего надежного
заместителя имел дело с сыном самого полицейпрезидента, после чего без
сопротивления, изображая хнычущего, совращенного скверными мальчишками
трехлетку, позволил заняться собой: его преподобие Винке взял меня на руки.
Кричали только полицейские. Ребят увели, его преподобие был вынужден
опустить меня на пол, ибо внезапный приступ слабости заставил его поникнуть
на ближайшую скамью. Я стоял рядом с нашим снаряжением и обнаружил за ломом
и молотками корзину, наполненную бутербродами с колбасой, которые приготовил
Колотун, перед тем как идти на дело.
Корзину я живо подхватил, подошел к тощей, зябнущей в тонком пальтеце
Люции и передал бутерброды ей. Она подняла меня, усадила на правую руку,
слева повесила бутерброды, вот уже один -- у нее в пальцах, еще немного -- и
в зубах, а я разглядывал ее пылающее, разбитое, сжатое, но полное лицо: в
черных щелках беспокойно шныряют глаза, кожа словно кованая, жующий
треугольник, кукла, Черная кухарка, поедает колбасу вместе с кожицей, жуя,
становится еще тоньше, еще голодней, еще треугольной, еще кукольней, -- вид,
который навсегда отметил меня своей печатью. Кто уберет этот треугольник с
моего лба, из-под моего лба? Как долго во мне будет продолжаться это жевание
-- колбаса, кожура, люди -- и эта улыбка, какой могут улыбаться только
треугольники да еще дамы на тканых коврах, воспитывающие единорогов себе на
по требу.
Когда двое полицейских уводили Штертебекера и он обратил к Люции, как и
к Оскару, свое измазанное кровью лицо, я, перестав узнавать его, посмотрел
мимо и на руках пожирающей колбасу Люции в окружении пяти-шести полицейских
был вынесен следом за моей бывшей бандой.
А что же осталось? Остался его преподобие Винке с обоими нашими
фонарями, которые все еще были переключены на красный свет, остался между
наскоро сброшенными одеждами служек и облачением священника. Чаша и
дарохранительница остались на ступенях алтаря, а спиленный Иисус и спиленный
Иоанн остались при Деве, которая была предназначена для того, чтобы создать
противовес ковру с дамой и с единорогом в подвале у Пути. Оскара же понесли
навстречу процессу, который я и по сей день называю вторым процессом Иисуса
и который завершился моим оправданием, -- следовательно, оправданием Иисуса.
МУРАВЬИНАЯ ТРОПА
Вообразите себе плавательный бассейн, выложенный лазурной плиткой, в
бассейне плавают загорелые люди, исполненные спортивного духа. На краю
бассейна перед купальными кабинками сидят исполненные того же духа мужчины и
женщины. Из прикрученного громкоговорителя, возможно, звучит музыка.
Здоровая скука, легкая, ни к чему не обязывающая, распирающая купальники
эротика. Плитки скользкие, и, однако же, никто на них не оскальзывается.
Лишь немного табличек с запретами, впрочем, и они не нужны, поскольку
купальщики приходят всего на два часа, а стало быть, нарушают все запреты
уже за пределами бассейна. Время от времени кто-то прыгает с трехметровой
вышки, но не может привлечь к себе взгляды плавающих, отвлечь взгляды
лежащих на берегу купальщиков от иллюстрированных журналов. Вдруг легкое
движение! Это молодой человек, который медленно, целеустремленно,
перехватывая одну перекладину за другой, поднимается по лестнице на
десятиметровую отметку. Опущены журналы с репортажами из Европы и Америки,
все глаза поднимаются вместе с ним, лежащие тела становятся длинней, молодая
женщина козырьком приставляет ладонь к глазам, кто-то забывает, о чем он
только что думал, какое-то слово остается непроизнесенным, едва начавшийся
флирт до срока обрывается на середине фразы -- ибо вот уже он, прекрасно
сложенный, исполненный сил, стоит на доске, припрыгивает, откидывается на
слегка закругленную огородку из стальных труб, как бы скучливо глядит вниз,
элегантным движением бедер отрывается от огородки, смело ступает на
пружинящий при каждом шаге трамплин, смотрит вниз, дает своему взгляду
опуститься вниз, в узкие пределы лазурного, удивительно маленького бассейна,
в котором снова и снова перемешиваются красные, желтые, зеленые, белые,
красные, желтые, зеленые, белые, красные, желтые шапочки пловчих. Там должны
сидеть знакомые, Дорис и Эрика Шюлер и Юта Даниельс со своим дружком,
который совсем ей не пара. Они машут, Юта тоже машет. Он тоже машет в ответ,
боясь потерять равновесие. Они кричат. Чего им надо? А чтоб не стоял, кричат
они, чтоб спрыгнул, кричит Юта. Но он вовсе и не собирался прыгать, он
просто хотел посмотреть, как оно там, наверху, после чего медленно, одолевая
перекладину за перекладиной, снова спуститься вниз. А они кричат так, что
всем слышно, громко кричат:
-- Прыгай! Прыгай же! Прыгай!
И это -- думаю, вы согласитесь со мной, как ни приблизился к небу
стоящий на вышке, -- дьявольски сложная ситуация. Вот точно так же, хотя и
после закрытия купального сезона, в январе сорок пятого, обстояло дело с
членами банды чистильщиков и со мной. Мы все, можно сказать, дерзнули
подняться на самый верх, а теперь толкались на трамплине, внизу же, под
нами, образуя торжественную подкову вокруг лишенного воды бассейна, сидели
судьи, заседатели, свидетели и судейские чиновники.
И тут на пружинящий трамплин без ограды вступил Штертебекер.
"Прыгай", -- ревел судейский хор.
Но Штертебекер не прыгал.
И тогда внизу, со скамей для свидетелей, поднялась узкая девичья
фигурка в берхтесгаденской вязаной жакетке и серой плиссированной юбке. Как
светящееся обозначение цели, подняла она белое, но не расплывчатое лицо, о
котором я и по сей день утверждаю, что оно имело форму треугольника; Люция
Реннванд не закричала, а прошептала: "Прыгай, Штертебекер, прыгай!"
И Штертебекер прыгнул, а Люция вновь опустилась на жесткое дерево
скамьи для свидетелей и вытянула рукава своей вязаной жакетки, закрыв ими
кулаки.
Мооркене прихромал на трамплин. Судьи призывали его прыгнуть. Но
Мооркене не хотел, смущенно улыбался, разглядывая свои ногти, подождал, пока
Люция отпустит рукава, выставит наружу кулаки и обратит к нему обрамленный
черным треугольник с узкими прорезями глаз. И тогда он прыгнул,
целеустремленно прыгнул на этот треугольник, но так и не достиг его.
Углекрад и Путя, которые во время подъема были уже настроены довольно
мирно, наверху вдруг снова сцепились. Углекрад начал чистить Путю и даже в
прыжке не отпустил его.
Колотун, у которого были длинные шелковистые ресницы, закрыл, перед тем
как прыгнуть, свои бездонные грустные глаза лани. Перед прыжком
вспомогательным номерам было велено снять форму.
Вот и братьям Реннванд не дозволили прыгнуть с трамплина к небу в
одежде служек. Их сестрица Люция, которая в редкой вязке военного времени
восседала на скамье для свидетелей и радела о прыжках с трамплина, никогда
бы им этого не позволила.
В отличие от исторического хода событий, сперва прыгали Велизарий и
Нарсес и лишь после -- Тотила и Тейя.
Спрыгнул Синяя Борода, и Львиное Сердце спрыгнул, и ландскнехты банды,
всякие там Нос, Бушмен, Танкер, Свистун, Горчичник, Ятаган и Бондарь.
Когда спрыгнул Штухель, до удивления косоглазый шестиклассник, который,
собственно, лишь наполовину и по случайности принадлежал к банде, на доске
остался только Иисус, и все судьи хором призывали его уже как Оскара
Мацерата прыгнуть, каковому призыву Оскар не внял. И когда со скамьи для
свидетелей поднялась неумолимая Люция с тонкой моцартовской косичкой между
лопаток и распростерла свои вязаные рукава и, не шевеля поджатыми губами,
шепнула: "Иисус сладчайший, прыгай, ну прыгай же!" -- лишь тогда я постиг
предательскую натуру десятиметрового трамплина, тогда в подколенных ямках у
меня завозились маленькие серые котята, тогда под ногами у меня начали
плодиться ежи, тогда ласточки у меня под мышками изготовились в полет, тогда
весь мир лежал у моих ног, а не одна только Европа. Тогда американцы вместе
с японцами затеяли факельную пляску на острове Лусон, тогда и косоглазые, и
лупоглазые потеряли пуговицы со своих мундиров. Но вот в Стокгольме тем
временем объявился портной, который пришивал пуговицы к вечернему костюму в
едва заметную полоску, тогда Маутбаттен кормил слонов Бирмы снарядами
всевозможного калибра. Тогда -- и в то же самое время -- некая вдова в Лиме
научила своего попугая говорить словечко "карамба". Тогда по волнам Тихого
океана один навстречу другому проплыли два мощных авианосца, разукрашенных
наподобие готических храмов, дали своим самолетам стартовать со своих палуб,
после чего пустили друг друга ко дну. А самолетам теперь некуда было сесть,
и они беспомощно и чисто аллегорически зависли в воздухе подобно ангелам, с
гудением расходуя запас горючего. Но это в свою очередь не произвело ни
малейшего впечатления на некоего трамвайного кондуктора в Хапаранде, как раз
завершившего свой рабочий день. Он разбил над сковородой яйца, два -- для
себя, два -- для своей нареченной, прихода которой ждал, улыбаясь и все
загодя обдумав. Конечно, не грех бы предвидеть и то, что армии Конева и
Жукова снова придут в движение, и, покуда в Ирландии шел дождь, они прорвали
фронт на Висле, взяли Варшаву, хотя и слишком поздно, и Кенигсберг -- хотя и
слишком рано, но даже они не смогли воспрепятствовать тому, что у некоей
женщины из Панамы, имевшей пятерых детей и одного мужа, подгорело на плите
молоко. Неизбежно было и то, что из нити текущих событий, спереди еще не
насытившейся, петлявшей и делавшей историю, сзади уже вязали эту самую
|
|
|
