 |
Отречение и новое рождение 5 глава
|
|
|
|
Я говорил раньше, что попытка избежать законного страдания лежит в основе всех эмоциональных болезней. Не удивительно, что у большинства пациентов психиатрических клиник (и, вероятно, у большинства непациентов, поскольку невроз – скорее норма, чем болезнь) возникают проблемы, независимо от возраста, когда им приходится встречаться с реальностью смерти лицом к лицу. Удивительно другое: в психиатрической литературе только-только начинается осмысливание значимости этого феномена. Если мы можем жить, зная, что смерть – наш постоянный спутник, следующий за нашим "левым плечом", тогда, выражаясь словами дона Хуана, она становится нашим "союзником": он ужасен, но всегда готов дать нам хороший совет.* Имея своим советником смерть – постоянное осознание пределов времени, отведенного нам на жизнь и любовь, – мы всегда можем найти наилучшее употребление нашему времени и прожить нашу жизнь наиболее полно. Но если мы не хотим открыто взглянуть в лицо ужасному союзнику – смерти за левым плечом, – то мы лишаем себя ее совета и, видимо, не сможем жить и любить ясно. Если мы уклоняемся от смерти, от вечно изменчивой природы вещей, то неминуемо уклоняемся и от жизни.
* См. книги Карлоса Кастанеды "Учение дона Хуана", "Отдельная реальность", "Путешествие в Икстлан", "Сказки о силе". В некотором высоком смысле это книги о психотерапевтическом процессе. – Прим. автора.
РИСК НЕЗАВИСИМОСТИ
Итак, всякая жизнь сама по себе представляет риск, и чем в большей любви мы живем нашу жизнь, тем больше риска принимаем. Из тысяч, может быть даже миллионов, рисков, которые мы принимаем в течение всей нашей жизни, величайшим является риск роста, взросления. Я имею в виду шаг из детства во взрослую жизнь. На самом деле, это скорее боязливый прыжок, чем шаг, и многие люди этого прыжка фактически никогда в жизни не совершают. Они могут внешне выглядеть взрослыми и даже иметь успех в жизни, но едва ли не большинство этих "взрослых" до самой смерти психологически остаются детьми, не способными по-настоящему отделить себя от родителей и родительской власти над собой.
|
|
|
Возможно, из-за того, что сам я пережил это очень болезненно, мне лучше всего будет проиллюстрировать сущность взросления и непомерность связанного с ним риска, описав тот гигантский шаг, который я совершил во взрослый мир на исходе пятнадцатого года моей жизни – к счастью, очень рано. Хотя этот шаг был сознательным решением, я должен предварить мой рассказ замечанием, что в то время я совершенно не осознавал, что то, что я делаю, является взрослением. Я знал только, что прыгаю в неизвестность.
Тринадцатилетним мальчишкой я был отдан в Академию Филлипс Экзетер – мужскую подготовительную школу с очень высокой репутацией, где раньше учился и мой старший брат. Я знал, что попасть туда большое счастье: учеба в Экзетере составляла часть хорошо отработанной программы с последующим поступлением в один из колледжей для интеллектуальной элиты, а оттуда – в высшие эшелоны государственной системы, куда без солидного образования дорога закрыта. Я был чрезвычайно счастлив, что я сын преуспевающих родителей, которые способны оплатить "лучшее образование, какое только возможно купить"" у меня было великое чувство уверенности, обусловленное моей принадлежностью к тому, что считалось образцовым. Единственная беда была в том, что почти сразу после вступления в Экзетер я стал несчастнейшим существом. Причины несчастья были мне тогда совершенно непонятны, да и сегодня это, в глубинном смысле, остается загадочным. Я просто ощущал себя не на своем месте. Мне казалось, что я не соответствую специальности, студентам, лекциям, архитектуре, общественной жизни, всему окружению. Но делать было нечего, я прилагал все усилия, чтобы искоренить собственные недостатки и наилучшим образом соответствовать модели, которая была к моим услугам и которая, очевидно, была правильной моделью. И прилагал я эти усилия два с половиной года. А жизнь моя с каждым днем казалась мне все бессмысленнее, и чувствовал я себя все более жалким. В тот последний год я почти ничего не делал и много спал – только во сне обретал я какой-то комфорт. Теперь я думаю, что, пожалуй, во сне я отдыхал и бессознательно готовился к тому прыжку, который мне надлежало совершить. И я совершил его, когда приехал домой на весенние каникулы. Я заявил, что не собираюсь возвращаться в школу.
|
|
|
– Но ты не можешь бросить школу, – воскликнул отец, – это ведь лучшее образование, которое можно купить за деньги! Понимаешь ли ты, от чего отказываешься?
– Я знаю, это хорошая школа, – сказал я. – Но я не поеду туда больше.
– Почему ты не можешь приспособиться к ней? Почему не хочешь еще раз попробовать? – допытывались родители.
– Я не знаю, – отвечал я, чувствуя, что несу чушь. – Я не знаю даже, почему я ее так ненавижу. Но я ее ненавижу и больше туда не вернусь.
– Ну, хорошо, а что же ты собираешься в таком случае делать? Если ты так наплевательски относишься к своему будущему, то каковы твои планы сейчас?
– Я не знаю, – снова отвечал я обреченно. – Я знаю только, что туда я больше не пойду.
Можно понять моих родителей – они были встревожены и повели меня к психиатру. Психиатр определил у меня депрессию и предложил госпитализацию на месяц; он дал мне сутки на размышления, я сам должен был решить, то ли это, что мне нужно. В ту ночь я первый и единственный раз в жизни серьезно подумал о самоубийстве. Психиатрическая лечебница казалась самым подходящим местом для меня. Психиатр сказал, что у меня депрессия. Мой брат приспособился к Экзетеру, почему я не могу? Я знал, что в моей неприспособленности виноват только я сам, и поэтому ощущал себя некомпетентным, неадекватным, бесполезным человеком. Хуже того, я считал себя, по всей видимости, ненормальным. Не зря отец сказал, что я сумасшедший, если пренебрегаю таким хорошим образованием. Если бы я вернулся в Экзетер, это был бы возврат к безопасной, надежной, правильной, аккуратной, конструктивной, проверенной жизни. Но это был бы не я. В глубине души я чувствовал, что это не моя дорога. Но тогда где моя дорога? Если я не вернусь, то все, что меня ожидает, неизвестно, неопределенно, ненадежно, небезопасно, не одобрено, непредсказуемо. Такой выбор может сделать только безумец. Я был в ужасе. Но именно тогда, в минуту глубочайшего отчаяния, выплыли из моего подсознания странные слова, словно какой-то бестелесный оракул произносил их, и это был не мой голос: "Единственная реальная надежность в жизни заключается в том, чтобы наслаждаться ненадежностью жизни".
|
|
|
Что ж, даже если это означает быть сумасшедшим, порвать со всем тем, что представляется священным, – я все-таки выбираю быть самим собой. И я остался дома. На следующий же день я снова пошел к психиатру и сказал ему, что в Экзетер никогда больше не вернусь, но готов лечь в его клинику. Я сделал прыжок в неведомое. Я взял свою судьбу в собственные руки.
Процесс взросления обычно совершается постепенно, через множество маленьких прыжков в неизвестное – когда, например, восьмилетний мальчишка впервые рискует отправиться на собственном велосипеде в ближайшую деревню или пятнадцатилетняя девушка идет на первое свидание. Если вы сомневаетесь в том, что здесь есть реальный риск, значит, вы забыли, какая тревога сопровождает эти события. Если вы внимательно понаблюдаете даже за самыми здоровыми детьми, то увидите не только жажду риска новой, "взрослой" деятельности, но тут же и сомнение, нежелание, готовность отпрянуть, уцепиться за что-то знакомое и безопасное, вернуться к зависимости и детству. Более того, в достаточно скрытой форме вы найдете эту амбивалентность и у взрослых людей, в том числе у самого себя, особенно что касается приверженности к старому, известному, привычному. Почти ежедневно на моем сороковом году жизни мне представляются возможности рисковать, делать что-либо не так, как обычно, – словом, возможности развиваться. Я и развиваюсь, но не так быстро, как мог бы.
|
|
|
Среди множества мелких прыжков, которые нам нетрудно совершать, встречаются и громадные; так, заканчивая школу, мы отказываемся от целого комплекса ценностей и привычек, в которых выросли. Многие люди никогда не совершают этих громадных прыжков и, следовательно, никогда не становятся в полном смысле взрослыми. Несмотря на солидную внешность, они психологически всегда остаются детьми своих родителей, живут старыми, отживающими представлениями, руководствуются, главным образом, родительским одобрением или неодобрением (даже если родители давно умерли) и никогда не смеют взять свою судьбу в собственные руки.
Если большие прыжки обычно совершаются в отрочестве, то это вовсе не значит, что они невозможны в зрелом возрасте. Тридцатипятилетняя женщина, мать троих детей, замужем за несгибаемым шовинистом, который сам все контролирует, а ей не позволяет слова сказать; постепенно и болезненно она начинает осознавать, что ее зависимость от него и сам их брак – это живое погребение. Он блокирует все ее попытки как-то изменить характер их взаимоотношений. С невероятной смелостью она идет на развод с ним, выдерживает град его обвинений и неодобрение соседей и вступает в совершенно неизвестную, рискованную жизнь, одна с тремя детьми, но впервые в жизни свободная, сама себе госпожа.
Пятидесятидвухлетний бизнесмен, находясь в состоянии депрессии после сердечного приступа, оглядывается на пройденный им жизненный путь, видит, что это были сплошь неистовые амбиции – добыть как можно больше денег, взобраться как можно выше по лестнице корпоративной иерархии, – и осознает бессмысленность такой жизни. После длительных размышлений он приходит к выводу, что его движущей силой было желание услышать одобрение матери – женщины властной и неизменно требовательной. Он работал до истощения, лишь бы выглядеть преуспевающим в ее глазах. Рискуя и впервые в жизни переступая через ее неодобрение, выдерживая гнев жены и детей, привыкших к роскоши, он переезжает в провинцию и открывает там крохотную лавочку, где занимается реставрацией старинной мебели.
Столь крупные перемены, такие решительные прыжки в независимость и самоопределение чрезвычайно болезненны в любом возрасте и требуют величайшего мужества; но они не так уж редко случаются в результате психотерапии. Да, ввиду огромного риска психотерапевтическая помощь часто бывает необходима, но не потому, что она уменьшает риск, а потому, что поддерживает и учит мужеству.
|
|
|
Но что общего с любовью имеет проблема взросления, кроме того факта, что расширение Я, происходящее в любви, есть развитие, прорастание души в новые измерения? Прежде всего, описанные выше примеры перемен и все другие подобные рывки являются актами любви к себе. Именно потому, что я высоко ценил себя, я не пожелал оставаться в той школе и той социальной атмосфере, которые не соответствовали моим потребностям. Именно потому, что мать троих детей знала себе цену, она отказалась терпеть замужество, которое совершенно ограничило ее свободу и подавило ее как личность. Именно потому, что бизнесмен заботился о себе, он отказался гробить себя непосильной работой ради амбициозных ожиданий матери.
Во-вторых, любовь не только дает нам побуждение к решительным переменам; она лежит и в основе мужества, необходимого для рискованных действий. Только потому, что мои родители безусловно любили и ценили меня как сына, я чувствовал себя достаточно уверенным в себе, чтобы отвергнуть их ожидания и радикально порвать с той моделью, которую они для меня приготовили. Хотя я чувствовал себя недостойным, бесполезным и, возможно, безумным в своей затее, я смог выдержать эту пытку лишь потому, что одновременно, на более глубоком уровне, я ощущал, что я хороший человек, сколь бы я ни отличался от других. Смея отличаться от других, даже если это означало безумие, я отвечал на предыдущие любовные послания моих родителей, тысячи посланий, которые твердили: "Ты красивый и любимый. Хорошо, что ты есть. Мы будем любить тебя независимо от того, что ты делаешь, и любить до тех пор, пока ты есть ты". Если бы не эта уверенность в родительской любви, отразившейся в моей любви к самому себе, я выбрал бы известное вместо неизвестного и шел бы дальше по облюбованной родителями стезе, но заплатил бы за это уникальностью, самобытностью собственной души.
И наконец, только если человек решается совершить прыжок в неизвестность полной самости, психологической независимости и уникальной индивидуальности, ему открывается свободный и высокий путь к духовному росту, к реализации и проявлению любви в широчайших масштабах. Если же он вступает в брак, заводит детей или делает карьеру ради того, чтобы удовлетворить ожидания родителей или чьи угодно еще, пусть даже это будет все общество, то такая жертва по самой природе своей окажется напрасной. Если вы любите ваших детей прежде всего потому, что от вас ожидается любовное к ним отношение, то как родитель вы окажетесь нечувствительным к более тонким потребностям детей и, в результате, неспособным проявить свою любовь более утонченными и, возможно, более важными способами. Высшие формы любви проявляются только как свободный выбор и никогда не бывают актом приспособления.
РИСК ОБЯЗАТЕЛЬСТВА
Поверхностное или глубокое, обязательство всегда является основанием, фундаментом подлинно любовных отношений. Серьезное обязательство не гарантирует успеха отношений, но способствует их укреплению больше, чем любой другой фактор. Легкомысленное обязательство со временем может усилиться; если же этого не происходит, то отношения обычно распадаются или становятся нестабильными и нездоровыми. Часто мы не осознаем, на какой огромный риск идем, взяв на себя серьезное обязательство. Я уже говорил о том, что одна из функций инстинктивной влюбленности состоит в том, чтобы окутать участников магическим покровом всемогущества и тем самым даровать им благословенную слепоту к рискованности предприятия, которое именуется браком.
Я, например, был достаточно спокоен до той минуты, когда моя жена соединила свою руку с моей перед алтарем: в этот миг я задрожал всем телом; охвативший меня ужас был так силен, что я не помню почти ничего из последующей церемонии и праздничного приема. Как бы там ни было, именно наше чувство долга после бракосочетания позволяет нам выдержать переход от влюбленности к настоящей любви. Так же и чувство долга после зачатия преображает нас, биологических родителей, в родителей психологических.* Обязательство – неотъемлемое внутреннее свойство всяких подлинно любовных отношений. Каждый, кто искренне заботится о духовном росте другого человека, знает, сознательно или бессознательно, что существенно помочь этому росту можно только при условии постоянства, надежности отношений. Дети не могут достичь психологической зрелости в атмосфере непредсказуемости, за которой стоит призрак беспризорности. Супруги не смогут никаким разумным способом разрешить универсальные проблемы семейной жизни – такие, как зависимость и независимость, доминирование и подчиненность, свобода и верность, – если у них нет уверенности в том, что сама дискуссия по этим проблемам не разрушит их союз.
* Вся важность различий между биологическим и психологическим отцовством (или материнством) изящно показана и конкретизирована в книге Goldstein, Freud and Solnit, Beyond the Best Interest of the Child (Macmillan, 1973).
Проблемы обязательства лежат глубоко в основе большинства психических нарушений и решающим образом влияют на ход психиатрического лечения. Индивидуумы с отклонениями личности склонны ограничиваться поверхностными, мелкими обязательствами; если же эти отклонения значительны, то чаще всего такие пациенты вообще не могут брать на себя обязательств. И дело не столько в том, что они боятся рисковать и связывать себя, сколько в их глубоком непонимании самой сущности обязательства. Поскольку их родители не смогли быть обязательными по отношению к ним как к детям, то и дети выросли, не имея опыта обязательства. Обязательство для них абстрактное понятие, лежащее за пределами их познаний, феномен, о котором они не имеют представления.
Невротики, наоборот, обычно сознают смысл обязательства, но страх перед ним чаще всего парализует их. История их раннего детства, как правило, подтверждает, что родители были достаточно обязательны по отношению к ним и, как результат, у детей сформировалось чувство долга. Но утрата в дальнейшем родительской любви (смерть родителей, хроническое невнимание или антипатия с их стороны и т.п.) формирует у детей опыт невыносимого страдания от безответной преданности. И тогда, естественно, их начинает пугать даже мысль о новых обязательствах. Исцелить подобную рану может только последующий длительный опыт более глубокой и надежной преданности. Вот почему – помимо других причин – обязательность является краеугольным камнем психотерапевтических отношений. Иногда я содрогаюсь при мысли о масштабе моих действий, когда беру еще одного пациента на длительное лечение. Ибо для того, чтобы состоялось существенное исцеление, психотерапевт должен вложить в свои отношения с новым пациентом такое же глубокое и искреннее обязательство, какое глубоко любящие родители несут перед родными детьми. Степень заинтересованности врача и его верности интересам пациента обычно легко проверяется и всегда видна в тысячах проявлений в течение многих месяцев или даже лет лечения.
Рейчел, холодная и внешне безукоризненная молодая женщина двадцати семи лет, пришла ко мне на прием после непродолжительного замужества. Марк ушел от нее из-за ее фригидности. "Я знаю, что я фригидна, – рассказывала Рейчел, – но я думала, что со временем раскроюсь с Марком. Однако этого не произошло. Я думаю, Марк здесь ни при чем. Секс не приносил мне удовольствия никогда и ни с кем. Да, по правде говоря, я и не уверена, что мне это нужно. Одна часть меня хочет этого, хочется в конце концов счастливого замужества, и я вовсе не прочь быть нормальной, ведь нормальные люди вроде бы находят в сексе что-то восхитительное. Но другая часть меня предпочитает, чтобы я оставалась такой, какая есть. Марк все время просил меня, чтобы я расслабилась и дала себе волю. Но, кажется, я не хочу давать себе волю, не хочу расслабиться – даже если бы и могла".
На третьем месяце нашей совместной работы я заметил Рейчел, что она каждый раз еще до начала сеанса по меньшей мере дважды говорит мне "Благодарю вас": первый раз – когда я встречаю ее в приемной, а второй раз – входя в кабинет.
– Разве плохо быть вежливой? – спросила Рейчел.
– Само по себе это хорошо, – ответил я, – но в данном случае в этом ведь нет необходимости. Вы ведете себя так, словно вы тут гостья, да к тому же не уверены, что желанная.
– Но я действительно гостья. Это ваш дом.
– Это правда, – сказал я. – Но правда и то, что вы платите сорок долларов за каждый проведенный здесь час. Вы приобрели это время и это пространство, а поскольку приобрели, то имеете на него право. Вы не гостья. Этот кабинет, приемная и наше совместное время принадлежат вам по праву. Они ваши. Вы заплатили мне за них, почему же вы благодарите за то, что уже и так ваше?
– Я не могу поверить, что вы действительно так считаете! – воскликнула Рейчел.
– Тогда вы, очевидно, уверены в том, что в любой момент я могу выставить вас отсюда. Вы чувствуете, что вполне возможно, что однажды утром вы придете на сеанс и услышите от меня: "Рейчел, работа с вами превратилась в сплошную скуку. Я решил больше не видеться с вами. Прощайте и всего вам наилучшего".
– Именно так я и чувствую себя, – согласилась Рейчел. – Я никогда раньше не думала о таких вещах как о моем праве, тем более если это относится к другому человеку. И что же, вы хотите сказать, что не могли бы меня выставить отсюда?
– Да нет, мог бы, конечно. Но я не сделаю этого. Я не захочу этого делать. Помимо прочего, это неэтично. Послушайте меня, Рейчел. Когда я берусь, как в вашем случае, за продолжительное лечение, то беру на себя и обязательство по отношению к этому случаю и к этому пациенту. И по отношению к вам я взял на себя обязательство. Я буду работать с вами так долго, как потребуется, – год, пять лет или всегда. Я не знаю, прекратите ли вы ваше лечение тогда, когда будете здоровы, или раньше; но когда бы это ни произошло, это будет ваше решение. Только вы можете прекратить наши отношения. Пока я жив, мои услуги всегда будут доступны вам, как только вы пожелаете.
Мне не составило труда понять проблему Рейчел. В начале лечения ее бывший муж Марк сказал мне: "Я думаю, к этому больше всех приложилась ее мамаша. Это замечательная женщина. Из нее мог бы получиться генеральный директор "Дженерал моторс", но я не уверен, что она хорошая мать". Он оказался совершенно прав. Рейчел росла или, лучше сказать, выращивалась в такой атмосфере, где ее ни на минуту не покидало чувство, что при малейшем несоответствии "курсу" ее могут просто выгнать из дому. Вместо того чтобы дать Рейчел уверенность, что ее, ребенка, место в доме совершенно надежно – а такая уверенность приходит только от преданных, обязательных родителей, – мать неизменно внушала ей прямо противоположное: как наемному работнику, Рейчел гарантировалось ее положение только при условии, что она будет делать все, что от нее требуется, и вести себя соответственно родительским ожиданиям. Если ее положение в родном доме не было надежным, как могла она чувствовать себя в безопасности в моем кабинете?
Такие травмы, обусловленные отсутствием обязательства, преданности со стороны родителей, не исцеляются несколькими словами, беглым утешением и поверхностным ободрением. С ними необходимо работать повторными курсами, каждый раз на все более глубоком уровне. Одна такая "проработка" стала возможной только через год с лишком после начала лечения. Мы сосредоточили наше внимание на том факте, что Рейчел никогда не плакала в моем присутствии – иными словами, "не давала себе воли". В одном из сеансов, когда она рассказывала об ужасном одиночестве из-за постоянной необходимости быть начеку, я почувствовал, что она вот-вот зарыдает, но необходим какой-то легкий толчок от меня. Тогда я сделал нечто непредусмотренное: я наклонился над кушеткой и, притронувшись рукой к ее голове, пробормотал: "Бедняжка Рейчел, бедняжка". Попытка оказалась неудачной: Рейчел вся сжалась и тут же села на кушетке, глядя на меня сухими глазами.
– Я не могу сделать это, – сказала она. – Я не могу дать себе волю.
Это был уже конец сеанса. А придя на следующий сеанс, Рейчел не легла, как обычно, на кушетку, а села.
– Теперь ваша очередь говорить, – объявила она.
– Что вы имеете в виду? – спросил я.
– Вы расскажете мне обо всем, что у меня не в порядке. Я был озадачен.
– Я все-таки не понимаю, что вы имеете в виду, Рейчел.
– Это наш последний сеанс. Нужно подвести итоги, определить, что у меня не в порядке, определить причины, по которым вы больше не можете лечить меня.
– Я совершенно не могу понять, что происходит, – сказал я.
Теперь пришла очередь Рейчел удивляться.
– Как же, – сказала она, – в прошлый раз вы хотели, чтобы я заплакала. Вы давно уже хотите, чтобы я заплакала. В прошлый раз вы сделали все, что могли, чтобы помочь мне заплакать, и все-таки я не смогла. Значит, и незачем вам больше со мной возиться. Я не могу сделать то, что вы хотите, чтобы я сделала. Поэтому сегодня у нас последний сеанс.
– Вы действительно считаете, что я собираюсь выгнать вас, это правда, Рейчел?
– Конечно. Каждый меня выгнал бы.
– Нет, Рейчел, не каждый. Ваша мать, возможно, выгнала бы. Но я не ваша мать. И не каждый в этом мире такой, как ваша мать. Вы – не нанятый мною работник. Вы здесь не для того, чтобы делать то, что я от вас требую. Вы здесь для того, чтобы делать то, что вы хотите и когда хотите. Я могу подталкивать вас, но я не могу руководить вами. Я никогда не выгоню вас. Вы будете приходить сюда столько, сколько сами захотите.
Одной из проблем во взаимоотношениях взрослых людей, страдавших от недостатка родительской верности, является синдром "Я тебя брошу раньше, чем ты бросишь меня". У этого синдрома много форм и масок. Одной из форм была фригидность Рейчел. Никогда не проявляясь на уровне сознания, эта фригидность по отношению к мужу и к предыдущим возлюбленным, фактически, была установкой: "Я не собираюсь отдаваться тебе, так как знаю, что не сегодня-завтра ты бросишь меня". Для Рейчел "дать себе волю", сексуальную или любую иную, означало обязательство с ее стороны, а она не хотела брать на себя обязательств, поскольку весь прошлый опыт говорил ей, что ответного обязательства не будет.
Синдром "Я тебя брошу раньше, чем ты меня" усиливается по мере того, как личность, подобная Рейчел, сближается с другой личностью. Прошел год нашей совместной работы; Рейчел приходила на сеансы два раза в неделю. И вот однажды она сказала мне, что больше не может позволить себе тратить восемьдесят долларов в неделю. После развода, объясняла она, ей стало трудно сводить концы с концами и теперь придется просто прекратить лечение или приходить ко мне раз в неделю. Правду говоря, это было смешно. Я знал, что Рейчел располагает наследством в сумме пятьдесят тысяч долларов, не говоря о скромной зарплате на службе; кроме того, всем было известно, что она принадлежит к старинному богатому роду.
Естественным было бы с моей стороны возразить, что оплачивать мои услуги ей неизмеримо легче, чем большинству других пациентов; но было совершенно очевидно, что она просто воспользовалась финансовым предлогом, чтобы уйти от нарастающей близости со мной. С другой стороны, я знал также, что ее наследство представляет для нее нечто большее, чем просто деньги: это была ее собственность, оплот надежности в ненадежном, необязательном мире. И хотя я мог предложить ей оплатить мои услуги из наследственных сбережений, я догадался, что к этому риску она еще не готова и, если я буду настаивать, она действительно уйдет. Она сказала, что ее доходы позволяют ей выделять на лечение пятьдесят долларов в неделю и что она предлагает мне всю эту сумму за один сеанс. Я ответил, что могу снизить плату до двадцати пяти долларов за сеанс и продолжать лечение дважды в неделю. Она взглянула на меня: в ее глазах была смесь страха, недоверия и радости.
– Вы... это серьезно?
Я кивнул. Последовала продолжительная пауза. Наконец, когда из глаз ее вот-вот готовы были брызнуть слезы, Рейчел произнесла:
– Из-за того, что я принадлежу к богатой семье, все торговцы в городе постоянно требуют с меня самую высокую плату. А вы предлагаете мне льготные условия. Никто никогда не предлагал мне льготных условий.
Рейчел на самом деле прерывала лечение несколько раз в течение следующего нашего года: ее терзали сомнения – может ли она позволить развиваться нашей взаимной привязанности. Каждый раз, с помощью нескольких писем и телефонных звонков, я умудрялся уговорить ее вернуться. И только к концу второго года лечения мы смогли приступить к ее проблемам по существу. Я узнал, что Рейчел пишет стихи, и попросил показать их мне. Сначала она отказалась. Потом дала согласие, но несколько недель "забывала" принести. Я заметил ей, что она прячет от меня стихи по той же причине, по которой прятала свою сексуальность от Марка и других мужчин. Почему ей кажется, что показать мне стихи означает для нее какое-то нерушимое обязательство? Если даже я не проявлю отзывчивости к ее поэзии, означает ли это, что я отвергаю ее саму? Прекращу ли я нашу дружбу, если она не окажется великой поэтессой? Возможно, чтение ее стихов углубит наши отношения; почему она боится такого углубления? И т.д., и т.п.
В конце концов, уже на третьем году лечения, убедившись не раз, что мое обязательство по отношению к ней неизменно, она постепенно начала "давать себе волю". Она рискнула, наконец, показать мне свои стихи. Она научилась хихикать, хохотать и даже поддразнивать меня. Наши отношения, прежде сухие и формальные, становились теплыми, непринужденными, иногда легкими и веселыми.
– Я никогда прежде не испытывала, что значит быть в расслабленном состоянии с другим человеком, – сказала она однажды. – Это первое место у меня в жизни, где я чувствую себя в безопасности.
Она быстро научилась из безопасности моего кабинета и нашего совместного времени переносить это состояние в другие свои отношения. Она поняла, что секс – не обязательство, а самовыражение, а еще игра, а еще исследование, и обучение, и радостное забытье. Зная, что я всегда рядом, если она набьет шишку, что я заменю ей мать, которой у нее никогда не было, она позволила свободно расцвести своей сексуальности. Ее фригидность растаяла. К тому времени, когда Рейчел закончила лечение (на четвертом году), она стала живой, открытой и страстной личностью, наслаждавшейся всем, что только могут дать человеческие отношения.
Мне посчастливилось убедить Рейчел в достаточном моем обязательстве по отношению к ней и благодаря этому преодолеть дурные последствия детства, на протяжении которого она постоянно испытывала недостаток обязательств.
Далеко не всегда я бывал так удачлив. Тот компьютерщик, о котором я рассказывал в первой главе, приводя пример переноса, как раз относится к моим неудачам. Его потребность в обязательстве с моей стороны была настолько тотальна, что я и не мог, и не хотел удовлетворять ее. Если обязательство, преданность врача недостаточно велики, чтобы пережить все перипетии взаимоотношений, то основное лечение не состоится. Если же обязательство врача достаточно прочно, то обычно (хотя, впрочем, не всегда) пациент рано или поздно начнет отвечать растущим, крепнущим обязательством со своей стороны – по отношению к врачу и к процессу лечения. И тогда наступает перелом во всей истории болезни. У Рейчел таким переломным был тот момент, когда она согласилась показать мне свои стихи.
|
|
|
