IX. Православная церковь: вероучение и русская действительность

 

Создавая свой замечательный труд, анонимно изданный «Катехизис Православной Кафолической Восточной Церкви», митрополит Московский Филарет (Дроздов) самой Церкви усвояет следующее определение: «Церковь есть от Бога установленное общество людей, соединенных православной верой, Законом Божиим, священноначалием и Таинствами»[39]

Многие богословы–экклезиологи (Аквилонов, Катанский, Голубинский и др.) с давних времен справедливо обращали внимание на отсутствие в этом определении упоминания об Иисусе Христе, Создателе и Главе Церкви (Мф 16:18; Еф 5:23), как на кардинальный недостаток определения, делающий его односторонним и неполным.

Иное, много более глубокое и онтологически всеобъемлющее определение дает апостол Павел, когда учит о Церкви как о Теле Христовом (Рим 12:3–8; 1 Кор 12:4–30; Еф 1:22). Апостол рисует яркую картину, придающую его словам жизненную наглядность.

В самом деле, важнейшим критерием ценности любого члена человеческого тела является степень его пригодности для выполнения той или иной потребной для жизни всего организма функции, на что и указывается в приведенных текстах применительно к разнообразию назначения и деятельности каждого из членов христианской общины.

Сопоставляя определения — катехизическое и апостольское, легко заметить, что первое из них по существу не является вероучительным. Оно указывает на вполне доступные опытному рассмотрению свойства образующих церковную общину ее членов: каждый из них должен удовлетворять определенным требованиям, а именно — исповедовать (открыто соглашаться, признавать за истину) церковное вероучение, участвовать в церковных таинствах, занимать свое место в системе иерархических взаимоотношений, действующих в общине и во всей Церкви в целом. Выполнение этих условий отнюдь не является предметом веры, т.к. легко поддается реализации, установлению и проверке. Даже если член Церкви в глубине души с ее вероучением не согласен, но никому об этом не заявляет, в благодатность таинств не верит, но внешне в них участвует, наконец авторитету иерархии не придает никакого значения, но против нее не выступает, он обычно продолжает иногда в течение всей жизни оставаться членом видимой Церкви, т.е. Церкви как организации, отвечающей катехизическому определению. Примеров этому — бесчисленное множество.

Совсем иначе обстоит дело с пониманием Церкви как Тела Христова.

С момента крещения[40]человек включается в Тело Христово, т.е. вступает в невидимую, таинственную сочлененность с Самим Христом, а также с Его Церковью в целом и с каждым ее истинным членом в отдельности. Эта сочлененность, или связь имеет духовный характер и далеко не всегда может быть внешне удостоверена.

Так, крещеный человек в экстремальных обстоятельствах может быть лишен возможности причащаться Святых Тайн Христовых (например, находясь в заключении), возможности открытого исповедания своей веры, общения с представителями церковной иерархии, но если он, осознавая себя христианином, общается с Богом в молитве, а по возможности и в чтении или слушании Слова Божьего, то он продолжает оставаться членом Церкви, ибо усыновление Богу, даруемое в крещении, неотъемлемо, и христианину нужно только его реализовать, прежде всего общением со своим Господом и Спасителем.

Конечно, прекрасно и радостно, когда члены таинственного Тела Христова активно и открыто выражают и проявляют свою к нему принадлежность, участвуют в общественном богослужении, причащаются, живут под духовным руководством достойных пастырей Церкви. Но даже тогда когда стадо Христово разобщено, когда тот или иной христианин лишен церковного общения, он все же имеет основания осознавать свою принадлежность к этому «стаду», а стоя на молитве — ощущать, что одновременно с ним к небу обращаются взором и устремляются сердцем миллионы его братьев и сестер во Христе.

Итак, желаемое сочетание внешнего и внутреннего отнюдь не является законом: очень часто крещеный человек, живущий в вере во Христа, в уповании на Него и в общении с Ним и, следовательно, принадлежащий к Телу Христову, по тем или иным причинам не участвует внешне в жизни Церкви как организации. Сплошь и рядом имеет место и обратное явление: крещеный человек, соблюдающий церковные установления и даже активно, вплоть до священнослужения включительно, внешне участвующий в церковной жизнедеятельности, может быть тем, про кого Христос говорил: «Приближаются ко Мне люди сии устами своими и чтут Меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня» (Мф 15:8). Можно ли считать такого человека принадлежащим к Телу Христову? Несмотря на всю его «церковность», надеяться на это трудно.

Никео–Константинопольский Символ веры, составляющий неотъемлемую часть Священного Предания нашей святой Церкви, усвояет ей свойства единства, святости, кафоличности (соборности)[41]и апостоличности: «верую во едину, святую, соборную и Апостольскую Церковь». Все эти свойства, несомненно, присущи Церкви как Телу Христову, и являются предметом веры, что вполне соответствует тексту Символа.

Что касается видимой, доступной чувственному восприятию деятельности Церкви, то она является скорее объектом знания.

В самом деле, любой, даже совершенно неверующий человек, способен без особых затруднений понять и усвоить структуру церковной иерархии, богослужебные чинопоследования, порядок совершения и даже значение обрядов и тайнодействий, изучить множество библейских текстов. Все эти знания, воспринимаемые лишь разумом и памятью, не делают человека членом Тела Христова. Не может быть и речи о принадлежности к «народу святому», к «царственному священству» к «людям, взятым в удел» (1 Петр 2:9), тех, кто не имеет живого, духовного общения со Христом, хотя бы он, будучи крещен (чаще всего в младенчестве), соблюдал внешнюю принадлежность к Церкви как к организации, не говоря уже об отступниках или даже о тех, чье отношение к Богу не идет далее снисходительного «признания» или «неотрицания».

Говоря о Церкви в катехизическом значении этого слова, мы, ее члены, с горечью вынуждены признать фактическое отсутствие в ней единства, первого из катехизических ее свойств. Даже если говорить только о православии, приходится констатировать расхождение интересов и целей между грекоязычными Поместными Церквами, возглавляемыми Вселенским, т.е. Константинопольским Патриархом, с одной стороны, и славянскими Поместными Церквами — с другой, ибо последние, естественно, тяготеют к Русской Православной Церкви, численно, территориально и экономически намного превосходящей все остальные Поместные Церкви.

Не говоря о других расхождениях и противоречиях, уже такого раздвоения православного мира оказывается достаточно, чтобы в течение почти сорока лет делать невозможным созыв «Великого Всеправославного Собора», необходимость которого почти все Церкви признают, но до сих пор оказываются не в состоянии хотя бы предварительно договориться ни о повестке дня, ни о составе, ни о месте, ни о процедуре намеченного Собора.

Вторым свойством Церкви Никео–Константинопольский Символ называет святость.

Классическое богословие кафолических Церквей, признавая очевидный факт всеобщей греховности членов Церкви, утверждает, однако, святость Церкви в целом как видимого учреждения. Что возможно и должно считать проявлением и признаком святости? Не существует, как известно, догматического определения святости. Известно, однако, что источником всякой святости является Сам Бог: «Будьте святы, ибо Я свят» (Лев 19:2; 1 Петр 1:16), — так вещал Господь через Моисея народу Израильскому. Единственным Человеком, обладающим полнотой святости, христианский мир благоговейно признает Иисуса Христа и преклоняется перед Ним как пред Богочеловеком, сиянием и образом Бога–Отца (Евр 1:2), единосущным Отцу по Божеству и единокровным нам по человечеству (Ин 1:14; 1 Тим 2:5; 3:16). Святость, как и «всякий дар совершенный» (Иак 1:17), сообщается как отдельным людям, так и Церкви в целом от Бога–Отца через Сына Его, силою и действием Его Святого Духа (Еф 1:16), ибо где «двое или трое», тем более множество людей собираются во Имя Христово, там Он среди них (Мф 18:20), что опять–таки совершается действием Святого Духа.

Однако дарования Святого Духа преподаются не автоматически, а лишь по вере, искренней и сердечной. Так, подходящий ко святому причастию только тогда получает через принятие Тела и Крови Христовой единение со Христом и освящение, если «рассуждает» об этом великом таинстве, т.е. верует в него (1 Кор 11:29). То же можно сказать и о всей Церкви. Ее соборы и другие действия внешнего характера, например административная (управленческая) деятельность епископата и пресвитериума, только тогда благодатны, когда совершаются лицами, удостоенными благодати рукоположения и творящими дело с чистой совестью и чистыми руками.

Сколько соборов поместных (и даже вселенских) оказались безрезультатными, а многие даже впоследствии осужденными той же Церковью, которая их созывала и решения которых сама же принимала, считая их богодухновенными и обязательными для всей Церкви!

Таков был многочисленный Вселенский Собор епископов, состоявшийся в Ефесе в 449 г., а потом признанный недействительным и прозванный «разбойничьим». Таков был Собор 879 г. в Константинополе, который Западной Церковью считается законным и даже вселенским, а Восточной отвергнут, главным образом, потому, что его определения благоприятствовали западным тенденциям.

Таким был так называемый Стоглавый Московский Поместный Собор Русской Православной Церкви, в 1551 г. утвердивший двуперстное совершение крестного знамения и ряд других обрядовых особенностей русского Православия, спустя столетие той же русской Церковью отмененных (реформа патриарха Никона), что привело к отходу от Церкви «старообрядцев», подвергавшихся до 1917 г. тяжким преследованиям со стороны церковных и гражданских властей. Однако Церковь и тут проявила непоследовательность: Поместный Собор 1971 г отменил, наконец, все «клятвы» и «прещения», наложенные на старообрядцев опять–таки Собором 1^68 г и другими. Таков был, наконец, Львовский Собор Русской Церкви 1946 г под давлением Советской власти принявший поистине чудовищное решение о внезапной ликвидации униатства, т.е. об уничтожении Церкви, уже в течение многих веков не имевшей даже канонического общения с Русской Православной Церковью и вдруг оказавшейся в нее насильственно включенной! Последствия такого силового «решения» конфессиональной проблемы хорошо известны: команда из Москвы не превратила униатов в православных — наоборот, пятьдесят лет насильственного «воссоединения» были годами резкого усиления в Западной Украине, а отчасти и в Белоруссии прокатолических настроений. Униаты же, до Львовской «унии наоборот» считавшие себя по характеру богослужения и по укладу церковной жизни близкими к православию, круто развернулись в сторону Римско–католической Церкви. Перемена эта проявилась в усилении конфессиональной розни, которая, в свою очередь, вызвала множество насильственных действий, недопустимых для людей, считающих себя христианами.

Православной Церкви в лице ее земного руководства недоставало смирения и любви к своему Главе и в те времена, когда методами, мало чем уступающими инквизиции, преследовались «жидовствующие», «стригольники», «староверы» и передовые православные люди, как например Максим Грек, и в современную эпоху.

Очень сложный комплекс представлений и суждений возник в русском православном богословии вокруг понятия «соборность». Сам термин является производным от прилагательного «соборный». Этот неудачный перевод греческого слова «кафолики», войдя в русский текст Символа веры, оказался источником многих, часто взаимно противоречивых суждений и определений. Само выражение «кафолическая Церковь» употреблялось уже в древности и в значении «вселенская Церковь» и охватывало более широкий круг понятий, чем выражение «экуменическая Церковь» — близкое по смыслу, но имеющее более определенный географический оттенок.

Наряду с термином «соборная» к Православной Церкви издавна применяли слово, прямо заимствованное с греческого, «кафолическая»[42]

Слово «соборность» большинством русских людей понимается как принцип совместности принятия решений и претворения их в жизнь. К сожалению, приходится признать, что этот высокий принцип в нашей Церкви практически находится в пренебрежении. Не только Вселенские Соборы, канонически именуемые высшим органом управления Церковью, не собираются с 787 г но и Поместные Соборы, в России не собиравшиеся в течение более двух столетий (синодальный период), являют собой весьма печальную картину парадной торжественности при очень скудном деловом содержании: весь ход работы Соборов и принимавшиеся ими решения предварительно разрабатывались церковной элитой, а в недавние времена при патриархах Алексии I (1944–1970), и особенно Пимене (1971–1990), неофициально согласовывались с Советом по делам религий.

В настоящее время как Поместные, так и Архиерейские Соборы работают в более свободной обстановке. Реальным носителем «соборной» церковной власти является Священный Синод с возглавляющим его патриархом. Но и на заседаниях Синода издавна установилась практика, имеющая мало общего с принципом соборности; различные проблемы обсуждаются почти исключительно пятью–шестью постоянными членами Синода; временные члены органа, действительно решающего в рабочем порядке текущие вопросы церковной жизни, назначаются патриархом в порядке очередности на очередное полугодие, они предпочитают хранить молчание, и их активность сводится к участию в пении молитв до и после каждого заседания, к обязательному подписанию принятых на этих заседаниях документов и к участию в совместной трапезе, где соборность проявляется, наконец, в более широких пределах.

Вся деятельность Православной Церкви, в особенности ее управленческие функции, имеют ярко выраженный иерархически–дисциплинарный характер: судьбы каждого священника и дьякона зависят от воли правящего архиерея данной епархии, судьбы архиереев — от волеизъявления Синода и, естественно, от воли патриарха, что является большим шагом вперед по сравнению с недавним прошлым, когда назначения, смещения и перемещения архиереев производились не иначе как по негласной инициативе или, по крайней мере, после утверждения Советом по делам религий при Совете Министров СССР

Последнее из упоминаемых в Символе веры свойств Церкви, ее апостоличность, обладает тремя гранями, первая из которых — исторический факт, вторая — стоящая перед Церковью задача, имеющая как основная цель Церкви постоянный, непреходящий характер; третья грань — сакраментальная преемственность, которая осуществляется из поколения в поколение через таинство рукоположения.

Церковь имеет апостольское происхождение, так как ученики Христовы, Его апостолы, были.первыми ее членами со дня создания, т.е. со дня Пятидесятницы, когда посланный Сыном Божьим от Отца Дух Святой превратил общество учеников в Церковь, т.е. в Тело Христово.

Апостольский характер носит вся деятельность Церкви, посланной в мир для продолжения дела Христова, дела спасения мира через веру в Христа, через следование за Ним. Это великое поручение Церковь должна выполнять, проповедуя Евангелие всей твари (Мк 16:15), уча соблюдать заповеданную Христом любовь к Богу и к людям (Мф 22:38–39), вводя их в Царство Божье через таинство крещения (Мф 28:20).

К сожалению, и здесь Церковь далеко не отвечает своему высокому предназначению, отраженному в усвоенном ею именовании «апостольской». Православная Церковь, в частности Русская, заботится чрезмерно об омовении рук (Мф 15:20) и чаш (Мф 23:25), т.е. о тщательном соблюдении бесчисленных обрядовых предписаний и обычаев, о том, что «входит в уста» и о многом другом внешнем, что не может осквернить человека (ст. 10) и повредить его спасению, но очень мало учит тому, что составляет «суд, милость и веру» (Мф 23:23).

Апостолы и Сам Господь Иисус Христос учили проповедников Слова Божьего применяться к возможностям восприятия этого Слова (Мф 12:11,13; 1 Кор 9:19–22), добиваясь уразумения, а Церковь, следуя «преданиям старцев» (Мк 7:3,8–9), затрудняет уразумение и усвоение Слова, преподнося его на малопонятном, а для многих и совсем непонятном церковнославянском языке, на недопустимость чего есть в Священном Писании прямое указание (1 Кор 14:18).

Просто поразительно, как христианские Церкви легко поддаются искушению пренебречь прямыми указаниями Господа и Учителя, особенно когда оказываются перед соблазном создать между Богом и человеком непреодолимую преграду, в данном случае — восстановить преграду, возведенную человеческим грехом, существовавшую до Христа и Им разрушенную. В Римско–католической Церкви веками, вплоть до нашего времени, Слово Божье и почти все богослужение звучали на латинском языке, еще более недоступном для западных прихожан, чем для жителей России церковнославянский, а в Армяно–григорианской Церкви до сих пор служба совершается на древнеармянском языке, понятном только для священнослужителей.

Сторонники употребления славянского языка приписывают ему какую–то особую благодатность, забывая (или, точнее, предпочитая забывать), что одним из признаков одухотворения учеников Христовых и создания Церкви был дар языков, необходимый для выполнения их апостольской миссии. Если тому или иному языку или наречию приписывать большую благодатность, чем другим, то не следует ли нам читать в храмах России Слово Божье на греческом и древнееврейском языках, которые имеют шанс считаться наиболее благодатными, ибо оригинал Слова Божьего был написан именно на этих языках?

Характерным для Церкви апостольских времен являлось возвещение Евангелия, Радостной вести о Христе пострадавшем, умершем и воскресшем для спасения грешников, народам, Христа еще не знавшим и даже о Нем еще ничего не слышавшим. Это благовестие составляло первичную и на первых порах важнейшую часть апостольской деятельности.

Миссионерская деятельность Русской Православной Церкви велась вплоть до Октябрьского переворота в довольно широком масштабе. Русские миссионеры успешно трудились на Алтае и в Карелии, в Японии и в Пермском крае. Такие подвижники, как св. Стефан Великопермский, просветитель Алтая архиепископ Макарий переводили Библию на местные языки и совершали на них православное богослужение, не утруждая себя ненужными и нелепыми вопросами о степени «благодатности» того или иного языка.

После 1917 г. миссионерская деятельность Церкви прекратилась. Церковь находилась в состоянии угнетенности, униженности — а в 60–х гг. стояла перед вполне ощутимой угрозой уничтожения. Образно выражаясь, за десятилетия следовавших одна за другой попыток удушения Церковь научилась обороняться, но утратила навыки наступления. Когда во второй половине 80–х гг. положение изменилось к лучшему и Церковь получила значительно большую свободу действия, она оказалась к новой ситуации неподготовленной. Для духовного просвещения своих соотечественников, закосневших во мраке неверия миллионов потенциально православных христиан у Церкви не оказалось ни кадров, ни опыта, ни разработанной методики, ни литературы, ни материальных ресурсов. Церковь на всех ступенях своей структуры за семьдесят лет притеснений и гонений получила навык пастырской работы только в ограниченной среде пожилых прихожан, преимущественно женщин, в большинстве своем невысокого культурного уровня. Естественный повышенный интерес к Церкви, к ней в целом как к социальному феномену, на протяжении почти трех поколений искусственно выключавшемуся за скобки общественной жизни, — этот интерес привел к порогу Церкви массы россиян. Но что Церковь была в состоянии им дать, не располагая ни пастырскими, тем более миссионерскими кадрами, ни литературой, ни помещениями, ни сколько–нибудь достаточным количеством денег? Церковь сумела предложить только формальный обряд. Заповедь Христа — «идите, научите все народы, крестя их во Имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф 28:19) — исполнялась Церковью только отчасти: Церковь могла крестить (и то «с грехом пополам», ибо массовое крещение выливалось чаще всего в беспорядочное, шумное, отнюдь не благочестивое действо), но не могла научить.

В результате подавляющее большинство крещеных в конце 80–х — начале 90–х гг. живет, не делая из своего формального вступления в Церковь никаких выводов, в частности — в храмах не появляется совсем или почти.

Пройдут, вероятно, многие десятилетия, прежде чем в Церкви хоть сколько–нибудь умножится число людей духовно живых, знающих Христа, сознающих себя членами Его Церкви и чувствующих свою обязанность исполнять Его заповеди любви и правды. Надо, однако, помнить, что судьбы Церкви, как и всего человечества, в воле Божьей, а «Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму» (Мф 3:9), тем более мы можем верить и надеяться, что Он привлечет к Себе избранных Своих и, как в день Пятидесятницы, вновь и вновь станут исполняться пророческие слова: «Будут все научены Богом» (Ин 6:45; Ис 54:13).

Третья грань апостоличности Церкви, как мы уже говорили, — благодатная преемственность в таинстве хиротонии (рукоположения). Через возложение рук епископа посвящаемый получает от Бога духовную способность тайнодействия, т.е. совершения, в свою очередь, всех таинств, из которых только само таинство священства (хиротонии) остается прерогативой епископов — непосредственных преемников апостольских полномочий.

Кроме упоминаемых в Символе веры вышеприведенных свойств, Церковь знает за собой еще два свойства, которые, хотя Символом веры не упоминаются, однако прочно утвердились в сознании большинства церковных людей, о них говорится как в катехизической, так и другой богословской литературе. Прежде всего, назовем «непогрешимость» Церкви.

Это весьма претенциозное слово может рассматриваться в двух аспектах, первый из которых напрямую связан с понятием греха как нарушения воли Божьей, — речь идет о нравственной непогрешимости, под которой понимается неспособность Церкви совершать что–либо нравственно–отрицательное, злое, порочное.

Кто же является конкретным носителем непогрешимости? Все единогласно считают, что это не могут быть отдельные личности. В самом деле, «все согрешили и лишены славы Божией» (Рим 3:23), пишет апостол Павел, и в полном соответствии с этим утверждением в одной из молитв, читаемых на вечерне в день Пятидесятницы, Церковь признает, что «нет ни единого кроме (без) скверны», а в молитве на заупокойной ектений, обращаясь к Спасителю Иисусу Христу, говорит: «Ты еси един кроме греха».

Но, признавая греховность, точнее, способность согрешать, своих членов, Церковь склонна замалчивать, а по возможности и оправдывать поступки тех же отдельных лиц, когда они совершаются в порядке исполнения ими церковно–служебных, церковно–административных обязанностей.

Так, канонизируя в 1988 г. Максима Грека, РПЦ одновременно канонизировала и митрополита Московского Макария, который отказал Максиму в ходатайстве перед царем об освобождении из тяжких условий монастырского заключения. «Узы твои целуем яко во святых», — ответил митрополит несчастному узнику, одному из самых просвещенных православных деятелей того времени, неутомимому «правщику» богослужебных славянских книг, но ходатайствовать за него отказался и ничего не сделал, чтобы облегчить участь ученого благочестивого страдальца.

Но бессердечие, проявленное к Максиму Греку, — ничто по сравнению с кострами, на которых сжигали в Москве и Новгороде еретиков сразу же после Собора 1504 г Протесты против этого зверства, звучавшие из глубины приволжских лесов со стороны «заволжских старцев», в т.ч. Вассиана Косого (из рода бояр Патрикеевых) и святого Нила Сорского, были оставлены без внимания, и в истории нашей Церкви появилась страница такая же печальная, как и та, где записаны деяния инквизиции на Западе. Полтора столетия спустя количество таких страниц умножилось — на костер повели уже не еретиков, а православных людей, коими были старообрядцы. Но и заглядывая в глубь веков, мы находим подвергшихся запоздалому прославлению великих страдальцев, принявших гонения отнюдь не от язычников, а от своей же Церкви. Такова судьба святого Иоанна Златоуста, который, будучи осужден Поместным Собором в Дубе, при пособничестве церковных властей (архиепископ Александрийский Феофил и др.) был византийским императором Аркадием дважды отправлен в ссылку. Великий подвижник скончался на Кавказе в конце 407 г. после тяжелейших испытаний.

Можно ли считать, что Церковь не несет ответственности за все эти и многие другие злодеяния? Допустимо ли, как это обычно бывает в церковных кругах, все объяснять «ошибками», заблуждениями и хотя бы даже грехами отдельных церковных деятелей? Ведь, наверное, принятие соответствующих решений и приговоров сопровождалось традиционными для соборов словами: «Изволися Духу Святому и нам!»

Кроме аспекта нравственного, непогрешимость, приписываемая Церкви, имеет еще другой аспект, который можно назвать вероучительным, имеющим преимущественно догматический характер[43]

Уверенность в вероучительной непогрешимости Церкви может быть обоснована обещанием Христа послать Своим ученикам Духа Утешителя, Который наставит их на всякую истину (Ин 15:26). Однако ни в этих словах Спасителя, ни в описании евангелистом Лукой события Пятидесятницы, мы не находим указания на конкретного носителя этой непогрешимости.

Римско–католическая Церковь со сравнительно недавнего времени, а именно с 1870 г когда состоялся 1 Ватиканский Собор, признала такого рода непогрешимость за римским первосвященником в тех случаях, когда он провозглашает вероучительные истины «ех cathedra», т.е. в качестве земного главы Церкви, унаследовавшего это высочайшее звание на земле и соответствующие полномочия от апостола Петра.

В православии такая безошибочность или, пользуясь утвердившейся терминологией, «непогрешимость» приписывается церковным сознанием церковным соборам, в первую очередь вселенским. Хотя соответствующее учение не догматизировано, однако православный человек (как и католик) смотрит на Вселенский Собор как на воспроизведение и продолжение события Пятидесятницы, как на церковное собрание, где действием Святого Духа осуществляется обетование Иисуса Христа: «Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф 18:20).

Понимание вероучительной непогрешимости Церкви как дарованной содействием Святого Духа безошибочности соборных деяний резко противоречит истории самих соборов, многие решения которых или отменялись более поздними соборами, или были оставляемы в нарочитом пренебрежении.

Соответствующие примеры уже приводились выше: принятие в 451 г. Халкидонским Вселенским Собором догматических определений, начисто опровергающих принятые всего два года ранее определения так называемого «разбойничьего» Ефесского Собора, оказавшиеся под спудом определения Московского Собора 1551 г. («стоглавого») и др.

Существует и в текущем столетии широко распространился взгляд на народное благочестие как на некое орудие промысла Божьего, придающее Церкви вероучительную непогрешимость. Согласно этому взгляду, хранителем и гарантом истины являются в Церкви не римский первосвященник, не церковная иерархия и не Соборы, хотя бы даже «вселенские», а «народное благочестие», т.е. общественно–церковное сознание, якобы предотвращающее утверждение и тем более господство в Церкви ересей и лжеучений.

В качестве примера обычно приводится судьба объединительных решений Ферраро–Флорентийского Собора 1438 г. На этом соборе, как известно, произошло каноническое объединение Восточной и Западной Церквей, находившихся в разобщении с 1054 г. Но объединительное решение Собора, принятое всеми его участниками, за исключением одного представителя Восточной Церкви, не было реализовано, т.к. уже в 1453 г. т.е. спустя всего пятнадцать лет, Константинополь пал жертвой мусульманских полчищ, что на много столетий ослабило и изменило структуру восточного христианства, сместив его центр из Византии в Россию.

Но непосредственной причиной того, что единение, достигнутое во Флоренции, осталось лишь на бумаге, явился его формальный, лишенный внутреннего содержания характер. Восточные участники Собора не могли идти на предложенный западной стороной компромисс сколько–нибудь искренно и подписывали предложенные им определения только потому, что участвовавший в Соборе император Константин надеялся на помощь Запада агонизировавшей Византии и оказывал на иерархов соответствующее давление. Возвратясь на родину, восточные отцы постарались сразу же забыть о соборных делах и решениях, в чем им очень помогло развитие политических событий: в условиях разразившегося турецкого нашествия ни духовенству, ни тем более несчастному населению было не до церковных проблем!

Ни в этом случае, ни в каких–либо других миряне в своей массе не могли и не могут быть носителем, тем более гарантом правоверия. Наоборот, как показывает исторический опыт Церкви, именно миряне оказываются той питательной почвой, на которой нередко, особенно при отсутствии или даже недостатке просветительного и организующего пастырского и богословского руководства, пышным цветом расцветают обрядоверие, суеверие, начетничество, буквоедство, религиозный национализм и фанатизм, т.е. все те болезни, в условиях которых народное благочестие оборачивается злочестием, чему примеров мы в русском православии видим предостаточно.

Изучая опыт церковной истории, нам следует сделать возвышенный и радостный вывод, что гарантом вероучительной непогрешимости Церкви, как и каждого из ее членов в отдельности является, конечно, не папа римский, не Соборы и не так называемый «глас народа», а Сам Божественный Основатель и Глава Церкви, Господь Иисус Христос, действием Духа Своего Святого не допускающий как Свою Церковь, так и многих ее членов впадать в заблуждения, устраняющие возможность единения с Ним, пребывания в Нем (Ин 16:1–6), спасения, т.е. унаследования жизни вечной.

Все лжеучения, ереси охватывали сознание, сердца и умы отдельных христиан, церковных общин и даже Поместных Церквей по одной основной глубинной причине — по недостатку любви к Тому, Кто сказал: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин 14:6). Если человек не любит Господа Иисуса, он обрекает себя на заблуждения и на отчуждение (1 Кор 16:22) от Источника света и истины.

Наоборот, устремление ко Христу, усердная обращенность к Нему, деятельное исполнение Его воли, одним словом, активная любовь к Нему предотвращает впадение в заблуждение, и тогда исполняются богослужебные слова: «Свет Христов просвещает всех», — всех, кто желает этого света и раскрывает для него свой ум и сердце.

При этом сохраняется свобода, необходимая для творческого мышления (2 Кор 3:6,17), сохраняется возможность «разномыслии», не выходящих за пределы любящего преклонения перед Христом как перед своим Господом и Спасителем (Ин 20:28; Деян 16:31). Такие разномыслия (1 Кор 11:19) не развращают, не обедняют духовно «разномыслящих» христиан, а наоборот способствуют духовному развитию христианина и всей Церкви в целом, отнюдь не препятствуя спасению. Именно поэтому спасение остается возможным для христиан разных конфессий, но лишь для тех, которые любят Иисуса Христа и тем самым оказываются исполнены Святым Духом (Рим 8:9).

Нам остается рассмотреть еще одно великое свойство Церкви, убежденность в реальности коего является предметом веры, основанной, однако, не только на церковном самосознании, не только на церковно–историческом опыте, но и на однозначном заверении самого Спасителя: «Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф 16:18).

Эти слова Христовы лежат в основе учения о неодолимости Церкви, о ее вечности, не нарушаемой даже неизбежным концом материального мира: Церковь земная, странствующая и воинствующая преобразуется тогда в Церковь небесную — торжествующую, неколебимую. Неодолимость не принадлежит к числу свойств Церкви, перечисляемых в девятом члене Никео–Константинопольского Символа веры, однако она недвусмысленно провозглашается в том же Символе, там, где говорится о бесконечности Царства Христова: «Его же Царствию не будет конца».

Достаточно взглянуть на насчитывающую два тысячелетия историю Церкви, чтобы убедиться, что слова Христовы исполняются в полном объеме.

Ни притеснения, ни гонения, ни казни, ни глумление не могли сокрушить Церковь, не могли отторгнуть от тела Христова верных избранников Божьих (Мф 24:13).

Не имея успеха в открытой борьбе против царства света и правды Божьей, враг рода человеческого сеял разделение, отчуждение и вражду между христианами, побуждая восставать друг против друга, подстрекая к религиозным войнам, к жестоким преследованиям одних христиан другими (Ин 16:2–3), однако вопреки его стараниям христиане разных вероисповеданий все более осознают свою общность во Христе и стремятся достигнуть единения в любви, заповеданной их Божественным Учителем (Ин 17:21).

Наконец, самым универсальным и, может быть, самым мощным оружием дьявола в богоборческой деятельности, является грех во всех его разнообразных видах и обличьях, от обманчиво–прельстительных и до откровенно безобразных и ужасающе страшных; но и здесь, в яростной борьбе между добром и злом, благодать Божья не оставляет грешных, но любимых Богом людей, привлекая их ко Христу и спасая покаянием, верой, надеждой и любовью, возвещаемыми Словом Божьим и даруемыми Духом Святым через Церковь в ее проповеди и таинствах.

 

Заключение

 

Цель пришествия в земной мир Сына Божьего Иисуса Христа — спасение людей (Ин 3:16). Для этой цели Ему угодно было создать Церковь (Мф 16:18) как Свое таинственное Тело, то есть соделав ее Себе столь же близкой, как Его собственное Тело.

Он любит Церковь как Свое Тело (Еф 5:29–30) и каждого христианина как члена этого Тела. В отличие от членов физического тела каждый член Церкви — личность, имеющая столь великую ценность в очах Божьих, что за нее пострадал и умер Сын Божий, для нее Он воскрес, о ней Он ходатайствует вечно пред Отцом Небесным (1 Тим 2:5).

В спасении, совершаемом Христом, Бог открывается нам как Любовь (1 Ин 4:12), и в ответной любви к Нему (ст. 19) наиболее совершенным образом осуществляется спасение христианина, его единение с Богом (ст. 16).

Указание на любовь к Богу как на путь к Нему, как на наше спасение преподано Богом уже через Моисея (Втор 6:5), а Иисусом Христом возведено в степень самой великой, самой главной заповеди (Мф 22:37–38).

Одним из основных, может быть, наиболее распространенных заблуждений, в которое впадаем мы, христиане, является подмена любви к Богу любовью к Церкви. При этом мы любим Церковь не как Тело Христово, любим не ее святую сущность, а внешний, доступный нашему чувственному восприятию облик, любим как общественную организацию в ее внешнем обличий, с ее установлениями, архитектурой, живописью и музыкой, с ее схоластикой, педагогикой.

Церковь есть орудие, инструмент любви Божьей, и нам следует, в первую очередь, любить не инструмент, а Того, Кто этот инструмент для нас создал, хранит и употребляет для нашего спасения.

Нам следует постоянно испытывать благодарность Богу за созданную и дарованную нам Церковь и молиться за нее, чего мы, как правило, не делаем; мы молимся о чем угодно, но очень мало о Церкви. Мы забываем, что она пока еще не торжествует, а воинствует, борется и страдает — порой побеждает, но нередко терпит поражения.

Между тем Церковь в лице своих деятелей чрезвычайно склонна к несправедливому триумфализму, самоуспокоенности и зазнайству.

Церковь не хочет замечать свои «болячки». Уверенные в своей неодолимости как Тела Христова церковные люди легкомысленно распространяют эту уверенность и на церковную структуру, в которой, кроме Божественного одухотворения, со всей силой проявляет себя и действует человеческое начало, подверженное искушениям, грехопадениям и отпадениям. В современных условиях Церкви надлежит не превозноситься, а учиться смирению и к<

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: