 |
Обзор некоторых точек зрения на социализм
|
|
|
|
Прежде чем применить выводы, сформулированные в предшествующем параграфе, к дальнейшему анализу социализма, их можно испробовать на более простой задаче чисто критического характера: основываясь на этих положениях, мы разберем те точки зрения на социализм, которые высказывались раньше. Ниже будет рассмотрено несколько взглядов, к которым в существенных чертах сводится большинство из известных автору предлагавшихся ранее концепций социализма.
1) Точка зрения марксизма: социализм как государственное устройство является определенной фазой исторического развития человечества, неизбежно приходящей на смену капитализму, когда он достигает определенного уровня развития; социализм как учение является мировоззрением пролетариата (который сам порождается капитализмом) и одновременно – результатом научного анализа, научным доказательством исторической предопределенности социалистического государственного уклада.
Такой взгляд полностью противоречит известным нам фактам. Если социалистические государства возникают лишь в условиях, создаваемых развитием капитализма, если, как писал, например, Ленин, социализм
«происходит из капитализма, исторически развивается из капитализма, является результатом действия такой общественной силы, которая рождена капитализмом»,
то из чего же он произошел, развился и результатом какой общественной силы был в государстве инков или в государствах Древнего Востока? Обращение к истории, впрочем, лишь подкрепляет сомнения, которые порождает современность: социалистические государства возникают в Китае, Северной Корее, на Кубе – в странах, где влияние капитализма никак нельзя признать определяющим.
|
|
|
Столь же невозможно увидеть связь идеологии социалистических движений с пролетариатом: например, в движении Маздака или у таборитов. Да и в XIX веке связь социализма с пролетариатом была не такой уж прочной. Бакунин, например, считал, что социализм ближе всего крестьянам, и считал главной революционной силой (по крайней мере, в России) – их и разбойников.
«Разбойник – настоящий и единственный революционер в России»
(95, с. 353).
«А когда эти два вида мятежа, разбойников и крестьян, объединяются – происходит народная революция»
(95,с. 354).
Крупнейший историк‑марксист М. Н. Покровский, возражая Бакунину, ссылается, как ни странно, не на известные ему имманентные законы истории, а на гораздо более конкретные обстоятельства:
«Конечно, это устарело для 60‑х гг. – эпохи железных дорог. На железных дорогах грабить было очень трудно»
(96, с. 65).
Да и когда основоположники марксизма, признавая пролетариат основной силой будущего социального переворота, подчеркивали, что ему «нечего терять, кроме своих цепей, приобретет же он весь мир», то их расхождение с Бакуниным было не принципиальным, а скорее техническим. И действительно, через некоторое время роль пролетариата как главной революционной силы была пересмотрена, причем безо всякого изменения основных исторических концепций. Неомарксисты, составляющие «Новую Левую» (New Left), считают, что рабочий класс перестал быть революционной силой, он «интегрирован в систему», а так называемый
«новый рабочий класс – любимое детище системы и идеологически подчинен системе»
(4, с. 57).
Надежды же возлагаются на народы развивающихся стран, на недовольные национальные меньшинства (например, негров в США) и на студентов. С другой (или, может быть, с той же?) стороны, в концепции председателя Мао о противостоянии «мирового города» и «мировой деревни», где «мировая деревня» олицетворяет силы социализма, а «мировой город» – капитализма, пролетариату, очевидно, отведена очень скромная роль.
|
|
|
Третье положение марксистской концепции социализма – что социализм (в форме марксизма) является научной теорией – мы рассмотрим в следующем пункте.
2) Социалистические учения как научные теории. Очевидная слабость такой точки зрения заключается в том, что она применима лишь к небольшой части социалистических учений. Большинство из них никогда не претендовало на то, чтобы быть частью науки, выступая в виде философской системы, мистического откровения или рассуждения о наиболее разумном общественном строе. Лишь в XIX веке, столь проникнутом культом науки, что и приключенческий роман мог рассчитывать на успех только если, например, Шерлок Холмс пользовался «научным методом», появился и «научный социализм».
Таким образом, нам остается лишь рассмотреть, в какой мере социалистические учения XIX века являются результатом научной деятельности. Утверждения о научном характере его выводов играют особенно большую роль в марксизме, но с подобными претензиями выступали и другие социалистические учения, например, фурьеризм. И если Маркс и Энгельс третируют Фурье как «утопического социалиста», относя название «научный социализм» лишь к своему учению, то Фурье утверждал, что он создал анализ социальных явлений столь же точный, как и ньютоновская физика, и построенный по ее подобию. Он писал:
«Теория страстного влечения и отталкивания есть нечто незыблемое, где целиком применимы геометрические теоремы…»
(97, с. 43).
«Итак, о связи между новыми науками. Скоро я понял, что законы страстного влечения по всей линии соответствуют законам материального притяжения, открытым Ньютоном и Лейбницем, и что существует единство движения мира материального и мира духовного»
(97, с. 43).
Сопоставление этих двух учений – Фурье и Маркса – может помочь понять, какую роль играл в них обоих мотив «научности».
Собственно говоря, создатели марксизма не всегда отрицали значительность научных построений Фурье. Например, сравнивая их с учением Сен‑Симона, Энгельс писал:
|
|
|
«Правда, и в них нет недостатка в мистицизме, и даже подчас крайне сумбурном. Однако, если его оставить в стороне, остается нечто, чего у сен‑симонистов нельзя найти, – научное изыскание, трезвое, смелое, систематическое мышление, короче – социальная философия»
(3, т. II, с. 395).
Сейчас очень трудно понять такую точку зрения. Общая концепция Фурье чрезвычайно далека от современных представлений о стиле научной теории. Она заключается в том, что планеты и другие небесные тела – живые существа: они живут, умирают и совокупляются друг с другом:
«Планета – существо, имеющее две души и два поля. В ее акте зачатия, как и животного и растения, происходит соединение двух производительных субстанций».
«Светило может совокупляться 1) с самим собой – полюс северный и полюс южный, подобно растениям; 2) с другим небесным светилом путем истечения флюидов с противоположных полюсов; 3) с чем‑то промежуточным: тубероза есть продукт слияния трех аромов: южного арома – Земли, северного – Урана и южного – солнца»
(97, с. 69).
Жизнь Земли, воспринимаемой как единый организм, внутренне связана с жизнью человечества, различные эпохи их развития (до сих пор их было семь) соответствуют друг другу. Сейчас предстоит переход к восьмой эпохе;
«Между тем Земля буйно жаждет творения: свидетельством тому частые истечения северного сияния, показатель течки планеты, бесполезного истечения ее плодоносного флюида; он не может совокупиться с флюидом других планет, пока род человеческий не проделает предварительной работы; эти работы может выполнить лишь восьмое общество, которому предстоит организоваться»
(97,с.71).
Это восьмое общество – «комбинированного строя» и осуществляет социалистические идеалы. В его описании мы встречаем знаменитые фаланстеры и многообразные формы свободной любви, а по дороге и критику современной Фурье цивилизации. Вступив в «восьмое общество», человечество проделает работы, создающие предпосылки для нового акта совокупления Земли. В результате произойдут изменения, которые, в свою очередь, окажут плодотворное влияние на человечество и облегчат развитие «комбинированного строя»: вода в морях и океанах приобретет вкус лимонада; вместо акул и китов появятся антиакулы и антикиты, появится множество амфибий, которые будут способствовать перевозкам и рыбной ловле, а в пустыне вместо львов и тигров возникнут антильвы и антитигры, исполняющие волю людей.
|
|
|
Таким образом, мы имеем здесь дело с очень древним представлением мифологического характера, согласно которому деятельность человека необходима для функционирования космоса. Именно на этих представлениях основывается церемония «интичиума» австралийских аборигенов, имеющая целью обеспечить плодородие природы, или многотысячные человеческие жертвоприношения ацтеков, благодаря которым, как они считали, сохранялась животворящая сила солнца. Очевидно, именно это древнее представление было истинной основой учения Фурье, а не «применение геометрических теорем», которые в его рассуждениях полностью отсутствуют. Теория Фурье не только не опирается ни на какие «геометрические теоремы» или «научные изыскания», в ней вообще отсутствует всякая попытка обоснования развития. Чувствуется, что она «явилась» Фурье, и в этом непосредственном ее восприятии есть искренность, отчасти объясняющая ее успех*. Что касается имитации научной фразеологии, у Фурье еще очень неловкой, то она была лишь данью вкусам XIX в., была нужна, чтобы повысить привлекательность его системы.
Такой вывод, совершенно очевидный, когда вопрос касается фурьеризма, заставляет не принимать на веру и претензии марксизма на роль научной теории. И тот признак, который создатели марксизма объявили основным – «критерий практики», – дает, по‑видимому, наиболее ясный ответ. Согласно этому критерию научную теорию следует проверять по ее конкретным выводам. Но предсказания марксизма почти все, как на подбор, оказались неверными: больший процент верных предсказаний можно было бы, вероятно, получить, делая их наугад. Примеры многократно приводились, и мы здесь поэтому укажем только три – лишь для того, чтобы подчеркнуть типичную и в большинстве других случаев принципиальную ошибочность: истина оказывается не просто другой, но прямо противоположной.
а) Национальный вопрос.
«Национальная особенность и противоположность интересов разных народов уже теперь все более и более исчезают, благодаря развитию буржуазии, свободе торговли, всемирному рынку, однообразию способов производства и соответствующих им жизненных условий.
Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение»
|
|
|
(3, т. V, с. 500).
б) В частности, еврейский вопрос: он должен исчезнуть, как только станут невозможными финансовые операции, торгашество.
«Химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека»
(3, т. I, с. 382).
«Организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, следовательно, возможность торгашества, сделала бы еврейство невозможным»
(3, т. I, с. 379).
в) Роль государства. «Первый акт, в котором государство выступает действительно как представитель всего общества, – взятие во владение средств производства от имени общества, – является в то же время последним самостоятельным актом его как государства. Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излишним и само собой отмирает. На месте управления лицами становится управление вещами и руководство государственными процессами. Государство не „отменяется“, оно „отмирает“» (98, с. 285).
«С исчезновением классов, исчезает неизбежно и государство. Общество, которое по‑новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место, в музей древностей, рядом с прялкой и бронзовым топором»
(3, т. XVI, с. 149).
Несомненный громадный УСПЕХ марксизма в XIX и в первой половине XX в. никак не доказывает его верности как научной теории, ибо не меньший успех имел, например, в свое время ислам, никогда, однако, не претендовавший на то, чтобы его считали частью науки.
И непосредственное впечатление от произведений основоположников марксизма подтверждает тот же вывод: в них нет атмосферы, характерной для научных исследований. Для авторов весь мир науки распадается на две неравные части. Одна часть – это узкий кружок их единомышленников. Другая – это враги, составившие против них заговор, ради достижения своих целей готовые на любые преступления против истины. Например, немецкие экономисты годами замалчивали «Капитал», усердно его списывая, а английские специалисты по первобытному обществу так же поступали с книгой Моргана. Но и с ними не церемонятся: произведения основоположников марксизма пестрят такими характеристиками их ученых коллег, как «либеральные фальсификации», «банальность и общее место худшего сорта», «виртуоз в этом претенциозном кретинизме» и т. д.
Основным произведениям марксизма чужд наиболее характерный признак научного творчества – бескомпромиссное стремление к истине ради нее самой. И хотя иногда этот долг ученого и прокламируется, практически истина всегда остается «партийной», т. е. подчиненной интересам политической борьбы. Это партийное отношение к науке выражено, например, в последних словах предисловия к работе Маркса «К критике политической экономии»:
«…мои воззрения, как бы о них ни судили и как бы мало они ни согласовались с эгоистическими предрассудками господствующих классов, являются результатом добросовестных и долголетних исследований»
(3, т. XII, с. 9).
Тем самым сразу на любые возражения против его взглядов набрасывается тень подозрения в том, что они вызваны «эгоистическими предрассудками». Благодаря этому равнодушию к истине мы так часто можем встретить в марксизме противоречия, небольшая часть которых погубила бы любую научную теорию. Мы приводили, например, замечания Виттфогеля о том, как у Маркса и Энгельса то появлялась, то исчезала «азиатская формация» – в зависимости от перипетий их борьбы с Прудоном и Бакуниным. Таких примеров можно привести много. Так, в «Коммунистическом манифесте» сказано:
«Средние сословия: мелкий промышленник, мелкий торговец, ремесленник и крестьянин – все они не революционны, а консервативны. Даже более, они реакционны, они стремятся повернуть колесо истории назад»
(3, т. V, с. 493).
Ту же мысль Лассаль включает в Готскую программу:
«По отношению к пролетариату все остальные массы составляют одну реакционную массу».
Но как раз в это время Маркс борется с Лассалем (и очень неуспешно) за влияние в немецкой социал‑демократии. И он пишет:
«Лассаль знал Манифест наизусть, и если он так грубо исказил его, то сделал это лишь для того, чтобы оправдать свою измену рабочему классу»*
(3, т. XV, с. 277).
«Капитал» Маркса, конечно, несравненно лучше имитирует стиль научного трактата, чем, например, «Теория четырех движений» Фурье: там есть и таблицы, и большое количество цитат и примечаний (как подчеркивал Маркс, даже греческих!). Но в своей сути он столь же мало является научным произведением, ибо центральные положения в нем утверждаются, но не дедуцируются. Еще С. Булгаков в работе (100) обратил внимание на примечание в I т. «Капитала»:
«Конечно, гораздо легче посредством анализа найти земную сущность религиозных представлений, нежели наоборот, то есть из данных реальных отношений выводить их религиозные формы. Последний метод есть единственно материалистический, а потому – единственно научный метод».
Но об этом Маркс сказал лишь в примечании, нигде не попытавшись применить на деле свой «единственно научный метод». Точно так же ни Маркс, ни Энгельс не попытались показать, каким образом, например, «ручная мельница дает феодальное общество с сюзереном во главе». Они, впрочем, и не могли этого сделать – ручная мельница была известна в древнем Шумере и многих других обществах. И подобных примеров тоже можно привести очень много.
Отношение классиков марксизма к науке выпукло иллюстрируется высказываниями Энгельса о математике. Ведь именно по этому поводу он предуведомляет в предисловии к «Анти‑Дюрингу»:
«…сознание того, что я еще недостаточно овладел математикой, сделало меня осторожным: никому не удастся найти у меня действительных погрешностей против известных в то время фактов, а также неправильностей в изложении принятых в то время теорий»
(98, с. 7).
Тем не менее, в этом сочинении «удается найти» такие сообщения:
«Мы уже упоминали, что одной из главных основ высшей математики является противоречие, заключающееся в том, что при известных условиях прямое и кривое должны представлять собой одно и то же. Но в высшей математике находит свое осуществление и другое противоречие, состоящее в том, что линии, пересекающиеся на наших глазах, тем не менее уже в пяти‑шести сантиметрах от точки своего пересечения должны считаться параллельными, т. е. такими линиями, которые не могут пересечься даже при бесконечном их продолжении»
(98, с. 120).
«Девственное состояние абсолютной значимости неопровержимой доказательности всего математического навсегда ушло в прошлое; наступила эра разногласий, и мы дошли до того, что большинство людей дифференцируют и интегрируют не потому, что они понимают, что они делают, а просто потому, что верят в это, так как до сих пор результат всегда получался правильный»
(98,с. 85).
(Напомним, что когда это писалось, прошло уже полвека с тех пор, как Коши предложил строгое обоснование дифференциального и интегрального исчисления и его идеи уже давно вошли в учебники.)
«Математические аксиомы представляют собой выражение крайне скудного умственного содержания, которое математике приходится заимствовать у логики. Их можно свести к следующим двум:
1. Целое больше части…
2. Если две величины порознь равны третьей, то они равны между собой»
(98, с. 34).
(Казалось бы, даже самый средний ученик должен был вынести из гимназии воспоминание хотя бы о «постулате о параллельных»!)
О политической экономии или истории Маркс и Энгельс явно не считали, что они ими «еще недостаточно овладели», и это соображение не делало их «осторожными», как в отношении к математике: можно себе представить, с какой решительностью они оперировали в этих областях.
В особенности в переписке Маркса и Энгельса встречаются точки зрения, которые весьма трудно совместить с обычными представлениями о научной деятельности. Например, Энгельс указывает Марксу на одно место в «Капитале», которое вызывает очевидное возражение, и предлагает это возражение предусмотреть. Маркс отвечает:
«Если бы я захотел предупредить все такого рода возражения, то я бы испортил весь диалектический метод изложения. Наоборот. Этот метод имеет то преимущество, что ставит этим господам на каждом шагу ловушки, вынуждающие их к несвоевременному обнаруживанию их непроходимой глупости»
(3, т. XXIII, с. 425).
Или в другом письме Энгельсу:
«Дорогой Фред! Ты, по‑моему, напрасно опасаешься подносить английскому филистеру, читателю журнала, такие простые формулы, как Д‑Т‑Д и т. д. Напротив. Если бы ты подобно мне принужден был читать экономические статьи Лалора, Герберта Спенсера, Маклеода и т. д. в „Westminster Review“ и т. д., то увидел бы, что все они так полны экономических банальностей, – и знают к тому же, что это основательно надоело их читателям, – что стараются приправить свою статью псевдо‑философским или псевдо‑научным slang. Несмотря на этот мнимо научный характер, содержание (само по себе равное нулю) ни в коем случае не становится понятнее. Весь фокус состоит в том, чтобы мистифицировать читателя…»
Этот абзац кончается советом:
«…ты на самом деле слишком стесняешься. Требуют нового, нового как по форме, так и по содержанию»
(3, т. XXIV, с. 60–61).
Отношение классиков марксизма к науке интересно сопоставить с очень близким вопросом – использованием Марксом диалектического метода Гегеля. Здесь мы опять можем сослаться на С. Булгакова. В уже процитированной работе (100) он показывает, что «Капитал», и в особенности первая глава его первого тома, написаны «под Гегеля», но в то же время свидетельствует об очень поверхностном владении философией Гегеля и вообще немецкой классической философией, об очень примитивном оперировании тонкими, глубоко разработанными там категориями. Да и сам Маркс иногда понимал диалектику в совершенно неожиданном смысле:
«Я рискнул на свою ответственность предсказать это, так как вынужден был заменять тебя в „Трибуне“ в качестве нашего корреспондента. Nota bene – on the supposition, что имеющиеся до сих пор донесения правильны. Возможно, что я оскандалюсь. Но тогда все же можно будет как‑нибудь выпутаться при помощи небольшой диалектики. Разумеется, свои предсказания я изложил таким образом, чтобы быть правым и в противоположном случае»
(3, т. XXII с. 217).
Возвращаясь к сопоставлению «научного метода» Фурье и Маркса, надо заметить, что в некоторых случаях они мало отличаются по стилю – например, при применении математических методов.
Так аргументы, которые Фурье приводит в пользу того, что общество управляется «на основании геометрических принципов»:
«Так, например:
свойства дружбы – слепок со свойств окружности
свойства любви – слепок со свойств эллипса
свойства отцовства – слепок со свойств параболы
свойства честолюбия – слепок со свойств гиперболы
А коллективные свойства этих четырех страстей – слепок со свойств циклоиды» –
вполне выдерживают сравнение с аргументами Маркса.
По поводу одного из своих выводов Маркс говорит:
«Этот закон явно противоречит опыту», –
и выходит из положения следующим образом:
«Для разрешения этого кажущегося противоречия требуется еще много промежуточных звеньев, как в элементарной алгебре требуется много промежуточных звеньев, чтобы понять, что 0/0 может представлять действительную величину»
(3, т. XVII, с. 337)*.
По‑видимому, гораздо ближе к истине К. Ясперс, когда видит в марксизме не науку, но мифотворчество, основывающееся на некоторых магических представлениях: это вера в то, что разрушение существующего сейчас мира приведет к рождению нового человека (в работе 101).
Концепция «научности» имела исключительно большое значение для развития социализма в XIX веке – поэтому она так упорно разрабатывалась, сначала в очень наивной форме Фурье и Сен‑Симоном, потом, гораздо совершеннее, Марксом и Энгельсом. Прежде всего, она давала социалистическим учениям санкцию некоторого высшего авторитета. Но сверх того, что особенно важно, таким образом положения социалистических учений приобретали видимость объективности, в некоторой степени – принудительности, как следствия имманентных, не зависящих от воли человека законов. Революционеры типа Бабефа или Бакунина, призывая к уничтожению окружающего общества, должны были аргументировать это тем, что оно отвратительно и несправедливо. Но тем самым они делали каждого человека судьей и оставляли ему возможность в какой‑то момент сказать, что сам процесс разрушения – еще отвратительнее и несправедливее. Но когда, например, Бухарин в книжке (102) объявил расстрелы одной из форм «выработки коммунистического человечества», то на почве марксизма он был неуязвим. Ведь понятию справедливости Энгельс нашел только одно место – в кладовой истории и только одно применение – в качестве фразы, выгодной для агитации (98, с. 352).
Как же тогда проверить такого тонкого знатока марксизма, как Бухарин: может быть, его метод выработки коммунистического человечества действительно вытекает из «имманентных законов или диалектики производства»?
В современном мире, загипнотизированном претензией науки решать любой вопрос и санкционировать любые действия, – всякий ли найдет мужество решиться в подобной ситуации лучше следовать ненаучным десяти заповедям, чем научно доказанным «имманентным законам»?
Благодаря этому естественно, что притягательность науки как «санкционирующего авторитета» была для социалистов‑марксистов XIX в. исключительно велика. В частности, Маркс и Энгельс при их колоссальной энергии и работоспособности переработали очень большое число научных сведений, главным образом из области политической экономии и истории. Но искали‑то они в науке не истины, а подтверждения и санкции древним положениям социалистической идеологии. Логика их работы прямо показана в предисловии к «Анти‑Дюрингу»:
«В 1831 г. в Лионе произошло первое рабочее восстание, в период с 1833 по 1842 г. первое национальное рабочее движение, движение английских чартистов, достигло своей высшей точки»
(98, с. 21).
«Невозможно было не считаться со всеми этими фактами, равно как и с французским и английским социализмом, который явился их теоретическим, хотя и крайне несовершенным выражением»
(98,с.21).
«Прежний социализм хотя и критиковал существующий капиталистический способ производства и его последствия, но он не мог объяснить его, а следовательно и справиться с ним, – он мог лишь просто объявить его никуда не годным. Но задача заключается в том, чтобы, с одной стороны, объяснить неизбежность возникновения капиталистического способа производства в его исторической связи, а потому и неизбежность его гибели, а с другой – в том, чтобы объяснить также до сих еще не раскрытый характер этого производства, так как прежняя критика направлялась больше на вредные последствия, чем на само капиталистическое производство»
(98, с. 22).
Марксизм здесь предстает перед нами уже не как результат объективного научного исследования, но как ответ на поставленную задачу: доказать неизбежность гибели капитализма и замены его социализмом, задачу, которая для самих создателей марксизма стала актуальной благодаря серии рабочих волнений в Европе.
3) Социализм является теорией подготовки и проведения революции, списком правил, которым надо следовать, чтобы захватить власть, и одновременно – это технология власти, философия абсолютного государства, подчиняющего себе всю жизнь, этатизм.
В отличие от рассмотренных раньше взглядов, в пользу такой точки зрения можно привести серьезные аргументы. Трудно возразить против того, что социалистические учения являются мощной силой, которая способна увлекать народные массы и может служить путем к захвату власти. И очень многие социалистические утопии описывают общество, в котором государство поставило под контроль все стороны жизни своих граждан, а социалистические государства в какой‑то мере эти идеи воплощают в жизнь. В некоторых случаях (как, например, учение Шан‑Яна) невозможно провести границу между некоторыми аспектами социализма и до предела доведенным этатизмом: если государство контролирует всю жизнь, то в какой мере юридически допущена частная собственность – перестает быть существенным.
Первое возражение, которое вызывает такая концепция, не основывается на конкретных аргументах, оно – скорее эстетическое. Слишком это объяснение мелко сравнительно с объясняемым явлением, оно напоминает взгляд на религию как на «выдумку жрецов». Но и многие конкретные черты социализма не могут быть объяснены этой точкой зрения.
Действительно, взгляд на социалистические учения как на путь к захвату власти оставляет необъясненными именно основные положения социализма. Как понять с этой точки зрения принцип ОБЩНОСТИ имущества? Чтобы повести за собой голодную нищую толпу, гораздо естественнее обещать ей ПЕРЕДЕЛ имуществ – такой характер и носили социальные перевороты в античности. Лозунг же общности может оказаться даже препятствием на пути к власти, как это было в революции 1917 г., когда партия большевиков вплоть до 1917 г. отстаивавшая лозунг национализации земли, временно отступила от него и приняла эсеровский принцип «уравнительного земплепользования», чтобы обеспечить свою победу в октябре.
Столь же необъясним с этой точки зрения призыв к общности жен. В «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс говорят, что «вся буржуазия» обвиняет коммунистов в желании ввести общность жен. Зачем же было отвечать на это обвинение по меньшей мере двусмысленной фразой
«В действительности буржуазный брак является общностью жен. Коммунистов можно было бы упрекнуть разве лишь в том, что они хотят поставить официальную, открытую общность жен на место лицемерно скрываемой»,
– которая явно оставляет впечатление, что последний‑то упрек – принимается. Ведь фраза эта доставила потом так много хлопот, потребовала столь многочисленных «пояснений». Одним из отражений созданных ею трудностей является то, что вышеприведенная цитата взята из 1‑го издания «Собрания сочинений» Маркса и Энгельса (1929 г.), а во втором издании (1955 г.) слова «что они» заменены на «будто они». Почему было сразу не объявить эти обвинения клеветой буржуазии? И что замечательнее всего, такая мысль приходила в голову! Именно так и говорит Энгельс в «Принципах Коммунизма» – его первом варианте «Манифеста». Но потом он встретился с Марксом и текст был изменен…
Есть много других, уже более частных черт социалистических учений, которые остаются совершенно непонятными, если смотреть на социализм как на метод захвата власти. Из них мы укажем одну – концепцию «предшественников научного социализма», играющую большую роль в марксизме. Зачем нужно было Марксу, Энгельсу, Каутскому, Бернштейну и другим объявлять своими предшественниками Платона, Дольчино, Мюнцера и Мора? Какая странная логика заставила, например, Каутского, говоря о пролетариях, пришедших к власти, «слишком рано» воскликнуть:
«Они нам дороги все, от анабаптистов до парижских коммунаров»?
(103, с. 166; подчеркнуто нами – авт.).
Ведь это так явно противоречит их взгляду на социализм как на продукт противоречия между производительными силами и производственными отношениями при капитализме. Казалось бы, надо было отрицать всякую близость, все общие черты объявить случайным сходством.
Нельзя же предположить, что столь очевидные трудности, возникающие в связи с этими положениями, остались незамеченными творцами социалистических учений. Очевидно, во всех них содержались какие‑то важные для их мировоззрения элементы, которые надо было сохранить любой ценой, вопреки тому вреду, который происходил из противоречий и несогласованности учения. А это показывает, что некоторые пласты социалистической идеологии не могут быть поняты как холодно рассчитанный план захвата власти.
К власти можно прийти, проповедуя религиозные идеи (например, Магомет) или используя национальные чувства, но на этом основании мы не считаем ни те, ни другие только средством достижения власти.
И взгляд на социализм как на идеологию абсолютного государства делает непонятным одно из основных свойств социалистических учений – их заразительность, способность влиять на массы. Слишком нелепо представлять себе, что люди идут на пытку, виселицу или на баррикады ради счастья стать бездушным винтиком всесильной государственной машины. А кроме того, большая часть социалистических учений относится к анархически‑нигилистическому направлению и прямо враждебна идее государственного контроля. Таков дух средневековых ересей, движений эпохи Реформации, Мелье, Дешана, Фурье, Бакунина и многих современных социалистических течений.
4) Последние возражения полностью относятся к идее понять социалистические государства как проявления общественного строя, основанного на принудительном труде. Эта мысль высказывалась, например, Р. Ю. Виппером и изложена в его книге «Коммунизм и культура», опубликованной вскоре после революции (книга эта сейчас мне недоступна, и я вынужден цитировать ее по памяти).
Автор предлагает рассмотреть социализм не как пророчество о будущем счастливом обществе, а как реальный общественный строй, не раз возникавший в прошлом. Он приводит примеры: древний Египет, государство инков, государство иезуитов в Парагвае… Основой всех этих обществ является, по его мнению, принудительный труд. Внеэкономическое принуждение безусловно играет, в большей или меньшей степени, значительную роль во всех социалистических государствах. Но хотелось бы найти не только такой признак этих государств, который может служить их характерной приметой, но некоторое свойство, которое делает понятными их другие основные черты. А наличие принудительного труда никак не объясняет ни притягательности социалистической идеологии, ни таких ее принципов, как разрушение семьи или иерархии.
5) Социализм вообще не существует. То, что называют социализмом, это одна из линий развития капитализма – государственный капитализм. Очевидный дефект такой точки зрения заключается в том, что она относится лишь к социалистическим государствам XX века, даже не пытаясь осмыслить их место в многотысячелетней традиции социализма. Но интересно выяснить, насколько она применима хотя бы на этом коротком отрезке истории.
Виттфогель считает, что концепция государственного капитализма неприменима к современным социалистическим государствам с точки зрения экономики: невозможно считать разновидностью капитализма общество, в котором нет частных средств производства, отсутствует открытый рынок товаров и рабочей силы.
Еще ярче неадекватность этого взгляда проявляется в игнорировании того основного обстоятельства, что социализм, в отличие от капитализма, является не только экономической формацией, но также, а может быть и прежде всего, идеологией. Ведь мы никогда не слыхали ни о «капиталистических партиях», ни о «капиталистических учениях». Эта идеологичность социализма проявляется как фундаментальная особенность в деятельности социалистических государств. Их политика определяется далеко не только экономическими факторами или чисто государственными интересами, как это имеет место при капитализме. Очень чистый эксперимент был поставлен историей несколько лет назад, когда в одно и то же время правительства двух стран, входящих в группировку социалистических государств, позволили себе отклониться от политики этой группы. При этом отклонения в политике одного государства были чисто идеологическими, а другое, сохраняя полный идеологический конформизм, демонстративно подчеркивало независимость своей линии в межгосударственных отношениях. В результате против первого государства были приняты жесткие меры, второе же только выиграло от своей политики. Другим примером политических действий, мотивированных идеологическими принципами, является поддержка социалистическими государствами революционных социалистических движений и вновь образовавшихся социалистических государств, хотя теперь уже немалый опыт показывает, что так создаются именно самые опасные соперники, агрессивные и вооруженные более радикальной идеологией.
Укажем еще только на одну принципиальную особенность социалистических государств, не имеющую аналога в капиталистическом обществе: то, что все они основываются на партии «нового типа». Мы сталкиваемся здесь с явлением, совершенно непохожим, несмотря на общее название, на политические партии буржуазного общества. Партия либералов или радикалов объединяет своих членов в стремлении осуществить определенные политические или экономические положения, ничем не ограничивая их поведение и взгляды в других вопросах: в этом они основываются на тех же принципах, что и, скажем, профессиональный союз или общество борьбы за гуманное отношение к животным. Партия же «нового типа» не только требует, чтобы ее члены п<
|
|
|
