 |
Год второй правления Тутанхамона
|
|
|
|
Кэрол Тёрстон
Око Гора
Небо с землей заключили договор: все сущее – разрушить и стереть в пыль. И лишь мечтатели, которые даже при свете дня видят сны, призывают тени прошлого и плетут сети из неразмотанной нити.
Исаак Башевис Зингер [1]
ПОСЛЕДНИЕ ФАРАОНЫ ВОСЕМНАДЦАТОЙ ДИНАСТИИ
Последняя нарисованная линия показалось ей какой-то неточной. Но как правильно, она не знала. Слишком многого не хватало. И, возможно, всегда будет не хватать. Она и разумом это понимала, но все равно не могла смириться с тем, что люди так и не узнают, почему Ташат умерла такой молодой. Или что у нее между ног делает голова мужчины.
Кейт отшвырнула карандаш, встала и подошла к включенному негатоскопу, чтобы еще раз изучить повреждение – щелевой перелом левой плечевой кости шел вверх к раздробленной ключице, а потом спускался к грудной клетке, где многочисленные переломы были еще и смещены. Но ее внимание приковала левая рука Ташат. Недоставало чего-то еще. Но все слишком неочевидно, по крайней мере – не так однозначно, как в других местах. Казалось, рука обернута материалом, не пропускающим рентгеновские лучи, как золотые наконечники на пальцах у мумии Тутанхамона. Но если это как раз такой случай, почему закрыта вся рука? И почему левая, а не правая?
Кейт сделала шаг назад, чтобы осмотреть рентген мумии с головы до ног, – надеялась обнаружить что-нибудь «нестандартное» в том, как сходятся раздробленные ребра, или в рисунке осколков костей, разбросанных в полости грудной клетки, – какое-нибудь свидетельство того, что тело этой молодой египтянки пострадало после смерти, а не до. Иначе нельзя даже представить, насколько ей было бы трудно дышать. В те времена никому и в голову не пришло бы вскрыть грудную клетку, удалить осколки кости или восстановить проколотое легкое. Египтяне еще не выяснили, что кровь течет по замкнутой системе вен и артерий, не знали способов борьбы с инфекцией или шоком. Но им были известны свойства корня мандрагоры и макового сока – скополамина и морфия: это повышало вероятность, что какой-нибудь врач дал Ташат слишком большую дозу, которая заставила ее нервную систему погрузиться в вечный сон.
|
|
|
Кейт обернулась и взглянула на туго обернутую фигуру, лежащую на рабочем столе у окна. С минуту у нее в голове боролись два образа – нарисованное лицо, светящееся жизненной силой молодости, и страшный лик смерти, скрывающийся под ним. Потом, словно выглянув в открытое окно, она мельком увидела Ташат: женщина смотрелась в отполированное бронзовое зеркало, украшая пышные черные кудри голубым цветком лотоса. Через миг, весело помахав кому-то, кого Кейт не видела, девушка скрылась из виду. Зачарованная зрелищем, казавшимся таким реальным, Кейт продолжала смотреть, хотя видение уже исчезло, но она надеялась, что молодая египтянка появится вновь, – и была вознаграждена: Ташат вышла из двери побеленного дома на яркое солнце древнего Уасета. Пошла через сад, и Кейт услышала приглушенный щелчок, будто пальцами. И лишь когда девушка вышла через калитку в саманной стене, Кейт заметила, что за ней по пятам бежит белая собачка.
Осознав, что Ташат идет к ней, Кейт повернулась и стала ждать. Призраки шли по узкой улице – по сути лишь пыльному переулку, – и вдруг неугасимо яркие синие глаза Ташат зажглись улыбкой, которая показалась Кейт знакомой. Улыбка эта была настолько обаятельной, что казалась почти озорной.
На такую улыбку Кейт не могла не ответить.
Прежде чем появился мир, я лежал во чреве среди других богов и детей, которые существовали, могут или могли бы существовать.
|
|
|
Норманди Эллис, «Пробуждающийся Осирис»
Год второй правления Тутанхамона
(1359 до н. э.)
День 16-й, четвертый месяц половодья
Меня напугал внезапный шум. Но не сказать, чтобы стук в мою дверь среди ночи был явлением необычным. Просто я сидел и записывал то, что разузнал несколько часов назад в Доме Украшения, и мысли мои были очень далеко от житейских забот. Удивился я, когда увидел громадного мужчину, стоящего между двумя нубийцами, которые держали в руках факелы, и в глазах у гиганта прыгали отблески пламени; он походил на разгневанного Анубиса[2], пришедшего отомстить негодяю, что осмелился оскорбить его мертвецов. Мой неспокойный посетитель даже не успел опустить кулак, собираясь снова забарабанить по двери.
– Приведи врача Сенахтенру, да побыстрее, – приказал он.
– Я – Сенахтенра, – ответил я, и поднял лампу, чтобы разогнать тени от его крючковатого носа и массивных бровей. И тогда я понял, что видел его и раньше, поскольку такое лицо, с белым шрамом, рассекающим бронзовую щеку и цепляющимся за неумолимый рот, забыть непросто.
– Тогда сейчас же идем со мной. Нельзя терять ни минуты.
– Сначала мне нужно взять сумку с лекарствами.
– Только не думай тянуть время, суну [3], – предупредил меня он, – иначе госпожу, которая этой ночью села на кирпичи, заберет Осирис[4]. Если это случится, клянусь тебе, ты пожалеешь, что в твоих дверях показался свет Амона[5].
Я придержал язык и пошел в дом – ведь только слабый хочет казаться значимым лишь потому, что таким не является. Я пополнил пакеты с травами, необходимыми для женщины в родовых муках, затем погасил весь свет, кроме лампы в святилище Тота[6], и поспешил к двери, где меня ожидали.
Мужчина зашагал быстро, избегая улиц и переулков, где даже в темноте, выпивая и болтая, толпился народ, радуясь известию, что молодой Земной Гор[7]взял Принцессу Анхесенамон Великой Царской Женой. Прошло почти три года с тех пор, как мальчик, ставший преемником Павшего Ахетатона, сменил имя и вернулся в город Амона, вернув Уасету принадлежащий ему по праву статус столицы империи. Прежде в моем родном городе стояло лишь зловоние голода и разрухи, а теперь тут закипела торговля и расцвела надежда. Дойдя до окраины, мы свернули к стене, окружавшей владения Амона, и, вопреки ожиданиям, мой молчаливый конвойный не пустился в обход великого храма, а прошел меж двумя башнями огромных ворот Осириса Аменхотепа и далее через двор к дорожке вокруг Священного Озера. И ни разу не остановился почтить бога, по земле которого мы шли.
|
|
|
Затем мы направились по тропинке, известной лишь жрецам, и я задумался, какому богатому хозяину понадобится обычный врач вроде меня, когда в его распоряжении – все высокопоставленные жрецы из Дома Жизни. Но я не стал расспрашивать самодовольного осла, которого за мной послали, ибо знал, что он не упустит возможности поставить меня на место. Пройдя через ворота в дальней стене, окружающей владения храма, мы погрузились во тьму, пока не добрались еще до одной стены, а затем – и до расположенной в ней сторожки караульного. Мой молчаливый спутник что-то крикнул, ворота распахнулись, и перед нами предстал величественный белый особняк – за свои двадцать два года я не видел ничего подобного. В свете факела он походил на трепещущую белую бабочку, распахнувшую крылья и парящую над цветочной клумбой. Когда мы приблизились к высокой средней части здания, на двойных дверях я увидел животных, символизирующих семерых богов сотворения, вырезанных по дереву и выложенных сердоликом, слоновой костью и черным деревом.
Мы вошли, и слуга провел меня через мрачную прихожую, освещенную лишь лампадами в многочисленных святилищах богов-хранителей домашнего очага, затем по длинному коридору, приведшему нас в просторную комнату с высокими потолками. Стены там были безупречно белыми. Так же, как и шесть колонн, растущих из бутонов лотоса и поддерживающих темные деревянные стропила, а там, наверху, был изображен небесный сад с цветными фигурами богов – все они танцевали и играли. Комната бесспорно отличалась изяществом, но больше всего меня зачаровало ощущение, что в ней бурлит жизнь, и в то же время чувствуется глубочайший покой; контраст этот рождал гармонию, а не противоборство или хаос.
|
|
|
Я все еще пытался раскрыть секрет этого парадокса, но тут у дальней стены комнаты с обитой скамьи поднялся мужчина и направился ко мне. Я дал бы ему лет тридцать пять, но из-под белой туники без рукавов видны были мускулистые руки, и казалось, что ему лет на десять меньше. Но не дом, не тонкая ткань и золотые браслеты, а именно манеры этого человека убедили меня, что между нами больше чем двенадцать-тринадцать лет разницы.
Лишь когда он прошел под лампой, подвешенной к одной из балок, я разглядел, что голова у него чисто выбрита. Тем не менее из-под длинного белого подола туники виднелись сандалии из красной кожи – еще один парадокс: редкие жрецы носят обувь.
– Ты врач Сенахтенра?
Я кивнул и сложил вместе ладони, не переставая смотреть в его глаза цвета послеобеденного неба.
– Повитуха моей госпожи и две прислужницы остались с ней, – сказал он мне без церемоний. – Остальных я услал. – Я поверить не мог, что такой человек позволит какой-либо из своих женщин, даже самой младшей наложнице, обойтись без заклинаний священников, и, как я полагаю, по мне это было видно. – Да, суну, слава о тебе идет впереди тебя, и дошла даже сюда. Но не преткнись о свою гордыню. Если тебе нужны какие-нибудь вещи или помощник, сообщи. Помимо этого прошу лишь воспринимать все, что произойдет здесь этой ночью, как видение, пришедшее во сне, как бесплотный свет Ра.
– Я отношусь так ко всем своим пациентам, мой господин. То, что тебе обо мне известно, идет из их уст, не из моих.
– Тогда иди к ней. И да направит тебя Амон, так же, как и моего ребенка. – Он кивнул слуге, ожидавшему в дверном проеме. – Пагош отведет тебя.
Я последовал за человеком, которого он назвал Пагошем, по лестнице в спальню дома, достойного даже богини, где жреческая госпожа лежала, свернувшись, как некогда в утробе матери. Подле лавки для родов, стоявшей в углу, ожидали две служанки, а у ложа с пологом сидела седовласая бабка, напевавшая унылую колыбельную.
Я подошел, она умолкла и приветствовала меня:
– Слава Амону ты пришел, суну. Я – Харва, повитуха Божественной Супруги Отца Божьего.
Это был неожиданный удар, словно в меня бросили палкой: мужчина, встретивший меня внизу, – жрец Рамос, смотритель земель Амона-Ра и всего того, что они дают, не говоря уж о преумножающейся золотой сокровищнице бога.
– Но я боюсь, что слишком поздно, даже для такого врача, как ты, – добавила она, – кто знает секреты самого великого Имхотепа[8], пусть ка [9]его живет вечно. – Повитуха украдкой бросила взгляд на вздутую фигуру беременной бегемотихи, стоявшую рядом в стенной нише, но госпожа, лежавшая на ложе, даже не двигалась, не вертелась, как делают те, чей ах спит, в то время как демоны Преисподней мучают тело. Шевелился лишь младенец внутри, вероятно, протестуя против длительного заключения.
|
|
|
– Попробую что-нибудь сделать, – пробормотал я, даже для вида не заглядывая в свои свитки, хотя и подписываясь на благоприятный исход: если у меня не получится, это будет настоящее преступление. Я приложил пальцы к кровеносному сосуду на шее госпожи, потом – на основание горла. И там я ощущал лишь легкую дрожь, похожую на шелест крыл мотылька теплой летней ночью. Тогда я понял, что она не родит вообще, тем паче – сидя на кирпичах, если я не укреплю ее сердце.
Я извлек из сумки пакет с сушеным языком гиены и велел одной служанке принести мне кувшин с пивом.
– А ты, – сказал я другой, указывая на таз, стоявший на жаровне в углу, – вылей это и наполни чистой водой. – Затем я положил руку госпоже на живот, чтобы уловить тот миг, когда мышцы начнут напрягаться. Когда из горла ее вырвался хриплый стон, я впервые посмотрел ей в лицо – и отдернул руку, как от огня.
Некоторое время я не мог отвести глаз от лица, которое, как я полагал, уже не увидишь в этой жизни, кроме как идущей по пилону перед храмом Ра-Хорахте[10]. Но на лице этой женщины лежала еще и тень ее царственного отца – в миндалевидных глазах и выступающей челюсти, и хотя я старался не доверять своим глазам, в глубине души я знал, кто она. Нефертити. Прекрасная. Дочь Аменхотепа Великолепного. Великая Царская Жена Еретика Эхнатона. Царица Двух Земель. А потом, ближе к концу, Нефер-неферу-атон Сменхкара, Гор на Земле.
Даже сейчас, без величественной синей боевой короны, с лицом, бледным, как покров, на котором она лежала, она обладала той же неземной красотой. Но она больше не была ни Царицей, ни Царем, и я даже не знал, как обращаться к ней в своих мыслях.
Зато я знал, что это не первый ее ребенок, так что причина, по которой он отказывается появляться на свет, в чем-то другом.
– Почему не зажгли фимиам, чтобы воздух благоухал? – спросил я у повитухи: после зловонных ритуалов, проведенных жрецами, побывавшими здесь до меня, щипало глаза, словно от дыма.
– Ее величество… – начала Харва, но осеклась. – Моя госпожа жалуется, что дым жжет ей глаза.
– Все равно зажги, – приказал я, дабы она поняла, что теперь я здесь главный. Потом я налил пива в свой бронзовый кубок, добавил меру измельченного языка гиены, размешал деревянной палочкой и убрал в сторону настаиваться. После чего натер руки содой, добытой в вади[11], и снова положил их на вздымающийся живот госпожи, в этот раз – для того, чтобы отыскать внизу изгиб головы ребенка.
Там, где я ожидал, головы не оказалась. Ягодиц младенца в том месте тоже не было, и мне этого хватило. Я достал из сумки кусок полого рога, вставил узкий конец роженице в губы и налил в него немного пива со снадобьем. Когда жидкость попала в горло, женщина поперхнулась, и глаза широко распахнулись.
– Лежи спокойно, госпожа. Я Сенахтенра, врач. – Она рассмотрела меня, потом взяла у меня кубок и выпила все. При следующих потугах она приподняла плечи и колени, но все так же безмолвно. – Крик не причинит боли, он может даже помочь, – сказал я ей, поскольку никак не мог облегчить ее страдания, не ослабив желания вытолкнуть ребенка. Напряжение постепенно спало, я ввел пальцы в родовые пути и обнаружил, что шейка достаточно широка, чтобы позволить младенцу пройти. Затем, держа одну руку на животе, а вторую внутри, я определил, что ребенок лежит внутри матери поперек.
– Давно она так? – спросил я у Харвы, оставив руку на животе госпожи, чтобы понять, насколько младенец может переместиться при следующих схватках.
Повитуха взглянула на водяные часы.
– Три или четыре часа. Я бы послала за тобой скорее, но жрецам необходимо было почитать свои свитки и пропеть молитвы над паленой шкурой барана, пытаясь вызвать Семь Хатхор[12], пока… – Она замолкла, опасаясь, что и так сказала слишком много.
– Тогда нет сомнений, что его хранит Исида[13], – прошептал я.
– Выслушай меня как следует, суну, – прошептала женщина, некогда Царица, стараясь приподняться на локтях. – Я наслышана о твоих умениях от рожениц – и не от простых крестьянок. Так что если тебе не удастся мне помочь, не думай, что останешься жить и сможешь рассказать кому-то об этом. Этот ребенок должен выжить, и он выживет.
– Тогда было б хорошо, если бы ты попросила Исиду присмотреть за ним еще немного, а я тем временем попытаюсь расположить его ноги так, чтобы он смог выйти на свет.
– Я не нуждаюсь в помощи других богов! – Прекрасная заявляла о своем бессмертии даже в агонии, общей для всех смертных женщин.
Я подождал, когда ее матка станет мягче, велел ей глубоко вдохнуть и, одной рукой поддерживая головку младенца, а другой его ягодицы начал поочередно надавливать и подталкивать голову книзу. Некоторое время мы трудились сообща, я понемногу поворачивал младенца, а схватки становились все сильнее. Мать так и не издала ни звука, хотя крик должен был раздирать ее глотку, и я начал восхищаться силой ее воли. Наконец по внезапному скользящему движению я понял, что младенец повернулся, и я положил руку на живот госпожи, готовясь нажать.
Уже через несколько минут я держал в руках крошечную девочку. Я вытер слизь с ее носа, засунул палец в рот, чтобы она задышала, ее грудка расширилась, и она тут же издала громкий недовольный вопль.
– У тебя дочь, – сообщил я матери, хотя после шестерых девочек, которых Нефертити родила от Еретика, тут нечему было удивляться.
Я уложил младенца матери на живот, перевязал пуповину двумя мерами льняной нити и подождал, пока утихнет пульсирующая кровь. Затем ножом, который Харва высушила в пламени жаровни, я перерезал связь между ними – во всей моей врачебной деятельности это смущает меня больше всего, ибо с сего момента каждому человеку предстоит прожить целую вечность в одиночестве. Малышка прекратила плакать и задергала ножками, радуясь обретенной свободе. Когда я вытер ее насухо мягкой тканью, она затихла и уставилась на меня, не моргая и не сосредотачивая взгляд, как и все новорожденные. Потом я передал ее Харве и вернулся к матери.
– Оставь меня, суну, – проговорила госпожа жреца, отворачиваясь от меня. – Я свое дело сделала. – Эти слова меня удивили, но я не мог винить ее в том, что ей хочется отдохнуть.
– Но сначала надо извлечь пленку.
Нефертити больше не возражала, озадачив меня новой загадкой: почему она даже не посмотрела на свою новорожденную дочь. Возможно, стала опаслива, так как боги обделили ее как мать. Трех младших дочерей Еретика унес тот же мор, который забрал Тийю, мать Нефертити после брака. И словно этого было мало, так говорят еще, что ее старшая дочь бросилась в Мать-Реку, не желая родить собственному отцу еще одного ребенка, – но в эту историю поверили только после того, как ее одиннадцатилетняя сестра погибла при родах. Так что у Нефертити осталась лишь одна дочь, новая Царица Тутанхамона. И вот теперь появилась крошечная дочка жреца Амона.
Я вручил Харве пакет с порошком корня кессо, которым нужно будет потчевать госпожу, если та станет жаловаться на боли, а также велел повитухе кормить ее пореем, отваренным в козлином молоке, чтобы прекратить кровотечение. После этого велел позвать кормилицу младенца.
– Ани, пойди найди Мерит, – приказала Харва одной из служанок. – Скажи ей, суну желает с ней поговорить. – Когда появилась молодая женщина, она вскрикнула: – Мерит, снова дочь, как я и предсказывала.
Кормилица – ей было не больше восемнадцати, а то и меньше – взяла младенца на руки и дала девочке грудь.
– Твой ребенок здоров? – спросил я.
– Он ушел к Осирису две ночи назад, – прошептала та, не поднимая глаз.
– Мне очень жаль. – Но выбора у меня не было – следовало задать еще несколько вопросов. – Можешь описать, как это случилось, был ли у ребенка жар или…
– Харва сказала, что мой сын появился слишком рано. – Девушка моргнула, смахивая слезы, застилавшие глаза. – Он дышал с трудом… – Девочка заснула, и Мерит посмотрела на меня страдальческими глазами. – Она тоже слишком маленькая?
Я покачал головой:
– Ей лишь надо отдохнуть после долгого утомительного путешествия. – Молодая кормилица крепко держала младенца, пока я рассказывал, что всю воду для питья и купания необходимо наливать через тонкую ткань. Когда я отвернулся, чтобы собрать свою сумку, девушка, немного подождав, спросила:
– Это все?
– Ох-х, – выдохнул я, делая вид, что задумался. – Полагаю, тебе не сложно будет иногда обнимать девочку и играть с ней? – И тут же в ее глазах засветилось понимание и, наконец, радость.
– Я всегда буду делать точно так, как ты сказал, мой господин.
Я сложил ладони вместе и дотронулся кончиками пальцев до подбородка.
– Пусть боги дадут тебе крепкое тело, здоровые зубы, вечно молодые руки и ноги и долгую счастливую жизнь.
Вскоре я покинул дом Рамоса, и душу мою согревала мысль, что о ребенке, которому я только что помог войти в этот мир, будет заботиться девушка с сердцем, полным любви. Как я подозреваю, малышке мало что достанется от той, кто дала ей жизнь: амбиции ее матери, как известно, превосходят даже амбиции старой Царицы Тийи, Великой Царской Жены Осириса Аменхотепа. Равно как и от отца, управляющего растущим богатством Амона.
Интересно, как скоро он получит достаточную власть, чтобы исполнять все желания своей госпожи?
Кейт подняла голову и заметила, что в мастерской потемнело: светилась только лампа над чертежным столом, за которым она сидела, и огромный негатоскоп, висевший на стене за спиной. Окна, у которых стоял рабочий стол, выходили на восток, так что после обеда становилось мрачно и тоскливо. В ноябре, когда дни короче, серая завеса опускается даже раньше, чем в сентябре, когда Дэйв Броверман перевел Кейт в этот закуток. Она сощурилась и увидела все, как на старой фотографии, которой не хватало ни контрастности, ни четкости, – будто на сепии; к тому же на обоих этажах здания стоял плесневелый бурый запах, под стать названию – Денверский Музей древностей.
Кейт попыталась создать какой-то уют в этой комнате с высокими потолками, убрав запылившиеся черепки, оставленные ее предшественниками, на полки у дальней стены, и никогда не включала верхние люминесцентные лампы. Но, подобно злым духам, в которых верили древние египтяне, аура безуспешности, исходящая от всех этих небрежных попыток что-то сохранить, распространялась и на ее работу. Кейт не могла забыть, что все это барахло – здесь. Поэтому, не ставя никого в известность, она работала только с теми артефактами, которые могла починить. Для игрушечного льва с двигающейся челюстью понадобилось лишь найти новый кусок потрепанной бечевки, вставить деревянный штырек в обе части переломанной передней лапы и привязать нитку так, чтобы челюсть открывалась не слишком широко.
У нее просто сердце разрывалось от того, что не все можно спасти. Например, раскрашенную деревянную голову мальчика-египтянина. Гипс начал отслаиваться от дерева, и кто-то шприцем ввел в трещины клей, потом прижал хрупкие кусочки круглых щек на место – из-за этого осколки только больше растрескались. Но самое страшное, что все так и оставили, и прежде чем клей засох, он просочился через щели, потек по щекам и затвердел: некогда веселый мальчик стал казаться заплаканным. Иногда, рассматривая его, Кейт и сама начинала плакать.
– Я ему говорила, что сегодня уже все ушли, – пожаловалась Элейн, врываясь в полуоткрытую дверь мастерской и включая верхний свет. Кейт заморгала и уставилась в тусклый коричневый пол, чтобы глаза привыкли к жесткому слепящему свету.
– Я приехал всего на два дня, – объяснил мужчина, вошедший вслед за Элейн. – Распорядиться имуществом бабушки. Мне бы очень хотелось, чтобы вы осмотрели пару ее драгоценностей, и я бы знал, стоит ли тратить на них время. Разумеется, я заплачу за оценку. – Он подошел ближе и протянул руку. – Меня зовут Максвелл Кавано.
Кейт показалось, что она что-то упустила, но она, не задумываясь, пожала ему руку.
– Кейт Маккиннон, – представилась она. В отличие от густых каштановых волос, в бороде Максвелла Кавано проглядывали седые волоски. Она была аккуратно подстрижена, но все равно слишком сильно скрывала лицо.
Кейт посмотрела на Элейн.
– Можешь закрывать справочное бюро. Скажи, когда соберешься уходить. – Элейн, работавшая в музее на общественных началах, кивнула, но, выходя, строго посмотрела на посетителя.
– Я с удовольствием выполню вашу просьбу, – сказала Кейт, – но вообще-то вам лучше встретиться с Клео Харрис, нашим специалистом по искусству Ближнего Востока. Она эксперт по древним украшениям.
– Моя бабушка страстно интересовалась археологией, и мне кажется, что это украшение – египетское. – Мужчина залез во внешний карман простого твидового пиджака, который он носил с линялыми джинсами и белой рубашкой с расстегнутыми верхними пуговицами, и достал длинную нить бус. – Они… я подумал, что они могут оказаться древними, – добавил он, следя за ее реакцией.
Бусины были стеклянными, но Кейт с первого взгляда определила, что они не египетские и не старинные: она сама питала страсть ко всему, связанному с Древним Египтом. Именно поэтому и взялась за эту работу. А еще – из-за Клео, с которой в колледже они жили в одной комнате. С самого начала их обеих завораживала жизнь древних египтян, их знания и открытия, а не только ритуалы захоронения. Подруг, хотя и довольно разных, удерживали вместе их родители, которые давным-давно развелись. В один прекрасный момент девочки набрались друг у друга смелости и отказались поехать к своим отцам, которым, по большому счету, было все равно, и вместо этого провели каникулы в музеях: Кейт делала детальные зарисовки для «сборника артефактов» соседки по комнате, а Клео снабжала ее ответами на вопросы «где», «когда», «зачем» и «как». Теперь Клео стала признанным экспертом по старинным украшениям Древнего Египта, Турции и Месопотамии. А еще она была помешана на старомодной одежде, так что и Кейт была уверена на счет происхождения бус посетителя.
– Линии на толстых зеленых бусинах напоминают иероглифы, так что здесь вы правы – выглядят они египетскими, – согласилась она, – но для древних слишком симметричные и блестящие. – Кейт показала на маленькие белые бусинки, расположенные между зелеными. – А это, возможно, попытка изобразить стебель папируса, но камыш, который в свое время рос вдоль берегов Нила, был круглым. А эти бусины – в сечении треугольные, похожи на папирус, который выращивается у нас, обычно – дома в горшках, потому что иначе замерзает.
Кавано скептически повел бровью:
– Моя бабушка хорошо в этом разбиралась, уж не говоря о том, что интуитивно чувствовала подделку. Сомневаюсь, что ее бы привлекла безделушка для туристов.
У Кейт тоже были некоторые сомнения – вероятно, под «хорошо разбиралась» они понимали разные вещи. Давно известно, что люди редко бывают внимательными. А у Кейт увиденное смешивалось с ощущениями. Как тогда, летом, когда они с Клео отправились в Европу на корабле и она часами смотрела на сине-зеленую воду, кипевшую за кормой и расстилавшуюся до горизонта. Почему-то запах океана, этот аромат, не похожий на воздух в других местах, наполнял Кейт таким острым ощущением жизни, что каждый день ей снились рассветы, и она не пропускала ни одного восхода солнца. Ра-Хорахте.
– Я не говорю, что они совсем ничего не стоят, – ответила Кейт, стараясь не обидеть посетителя. По его лицу не удалось отгадать, хотел ли он поспорить, просто защищал свою бабушку или что-то еще. Но она уже поняла, что надо вести себя осторожно со всеми людьми – и с мужчинами и с женщинами, прячущими лицо за прическу или бороду. – Эти бусы – пример того, что мы называем египтоманией, и они вполне могут оказаться коллекционным экземпляром. Могу предположить, что они изготовлены в конце двадцатых – начале тридцатых, после того, как Говард Картер[14]открыл гробницу Тутанхамона. В то время все, от украшений до мебели, делали в египетском стиле. Декоративная кисть с бусинами внизу – хорошее сочетание стилей Египта и двадцатых годов, когда бусы носили вот досюда… – Кейт подняла их, чтобы показать это на себе. – С такими короткими свободными платьями. Возможно, их вашей бабушке подарил человек, которого она очень любила.
– Может быть, – пробормотал Кавано, вытаскивая из кармана что-то еще. Это украшение было завернуто в салфетку, которую он осторожно развернул, постепенно показывая другое ожерелье. Это, без сомнений, было из слоновой кости. Но внимание Кейт привлекли две бусины, выполняющие роль застежки – изящная голова барана из слоновой кости и тонкое овальное кольцо, которое надевалось ему на шею. Пока она их рассматривала, перед глазами запрыгали, перекрывая друг друга, удивительно знакомые образы, пока Кейт не переполнило, как бы это назвать… смущение?
Она подняла взгляд и обнаружила, что Максвелл Кавано смотрит на нее, словно ястреб.
– Что-то не так? – тихо спросил он.
Кейт покачала головой:
– Просто мне на миг показалось, что голова барана напоминает… даже и не знаю, что. Действительно очень красивая вещь. И очень старая. – Она протянула руку за бусами и заметила, что гость перевел взгляд за ее левое плечо.
– А что с ней случилось? – Он обошел Кейт, чтобы получше рассмотреть рентгеновский снимок.
– А почему вы уверены, что это она? – Кейт хотела узнать, случайна ли эта догадка.
– По форме тазовой полости, а также по светлым участкам в подвздошной кости. Это же мумия? Египетская? – Кейт кивнула. – Сколько ей?
– На гробе написано, что пятнадцать.
– Я бы сказал, скорее двадцать пять, но я спрашивал о том, как давно она жила.
Не каждый бы понял его вопрос, утешала себя Кейт, сдерживая старые привычки.
– Примерно 1350 год до нашей эры, плюс-минус двадцать пять лет. Конец Восемнадцатой Династии. А почему вы считаете, что ей двадцать пять? – поинтересовалась она, сгорая от любопытства.
– Во-первых, по окончанию большой берцовой кости. Я рентгенолог.
– О! – Да неужели? Кейт усомнилась, хотя бы потому, что всякий доктор медицины, которых она когда-либо встречала – а их было немало, – с порога заявил бы, что он доктор Кавано.
– Не правда ли, трудно представить, что она жила более тридцати трех столетий назад, и тем не менее сейчас она – перед нами! – Гость посмотрел на Кейт, и она заметила, что он изменился в лице, ожил. Особенно синие глаза. Не такие синие, как у Ташат, но похожи. Зрачки расширились, взгляд стал проницательным, что смутило Кейт, но она все же не могла отвести глаза. – Полагаю, этим и объясняются многочисленные повреждения, – добавил он, намекая, что ждет ответа.
– Не обязательно. На картонаже следов нет. Даже на деревянном гробу всего лишь в двух местах откололись кусочки краски, что было бы удивительно, если б его много передвигали или роняли. – Доктор Кавано снова повернулся к снимку и указал на более крупную из двух костей плеча Ташат. Левого.
– Видите вот эту бледную линию вдоль кости? Такой линейный перелом плечевой кости может случиться почти исключительно при жестком падении. – Он согнул левую руку и ударил по локтю ладонью правой. – Когда согнут локоть. Но у нее рука лежит вдоль тела, так что после того, как ее обмотали, она не могла удариться локтем так, как я только что показал. Это означает, что хотя бы этот перелом случился, когда девушка была еще жива. Ну или при мумифицировании – Он снова взглянул на Кейт. – Ведь вы это хотите узнать – были увечья нанесены перед смертью или нет? – Словно уже зная ответ, он снова повернулся к подсвеченному негативу. – Кончики пальцев правой руки затемнены, потому что она согнута и лежит так, что пальцы слегка загибаются, охватывая одну грудь, – заметил он, продолжая осмотр. – Левая рука лежит сбоку, но кажется, что она закрыта чем-то, что не пропускает рентгеновские лучи… если дело, конечно, не в технической неполадке.
Кейт такое даже в голову не пришло, но доктор Кавано, похоже, воспринял ее молчание как желание закрыть тему.
– Прошу прощения, все это крайне занимательно. Полагаю, я увлекся, – извинился он с кривой улыбкой. – Так что вы там говорили об ожерелье?
Не может быть, чтобы он не заметил лишнюю голову! Кейт пропустила ожерелье между пальцев, едва осознавая прикосновения скользкой и гладкой от времени слоновой кости, пока не коснулась резной головы барана. Она снова вернулась к ней взглядом, и снова ее поразила не подвластная времени красота, рожденная исключительной простотой.
– У вас есть предположения о том, как оно могло попасть к вашей бабушке?
Максвелл Кавано покачал головой:
– Я раньше его не видел – то есть пока она была жива. Я нашел в ящике клочок бумаги, но на нем было лишь одно слово, написанное ее рукой: «Асуан».
Голова барана не была похожа на египетскую, но в Асуане некогда был Первый Порог, один из шести бурных каскадов, через которые время от времени было не проплыть, пока на Ниле не построили дамбы. Хнум[15], мужчина с головой барана, был Богом первого Порога.
– Думаю, это может оказаться очень ценной вещью, – сообщила Кейт посетителю, – и вам непременно надо показать ее Клео Харрис, о которой я уже упоминала. Она лучший в стране знаток украшений из той части света.
– Да, я слышал, что кто-то тут хорошо разбирается в драгоценностях, – ответил он. – А вы уверены, что это не подделка и не копия? Когда я летел сюда из Хьюстона, я прочел статью о том, что сейчас развелось много поддельных нэцкэ – ну, вам это должно быть известно, маленькие резные фигурки из слоновой кости, которые японцы носили на кимоно. – Он дождался кивка. – Как я понял, слоновую кость вымачивают в чае, чтобы она выглядела очень старой.
– Эта вещь постарше любого нэцкэ.
– Больше четырехсот-пятисот лет? – спросил Кавано, очевидно проверяя ее.
Кейт кивнула.
– Я также думаю, что эти две части, образующие застежку, могут оказаться старше остальных, – добавила она, чтобы ему захотелось принести ожерелье еще раз. Клео будет в восторге от такой необычной иконографии. – Вещи из слоновой кости слишком ценны, их обычно не выбрасывают, даже если некоторые бусины потеряются. Возможно, ожерелье передавали из поколения в поколение, и по мере необходимости заменяли потерянные бусины новыми.
– Тогда, думаю, основной вопрос – кто? Или же – когда?
– Оба. – Кейт упомянула о Хнуме. – Но рога у него слегка волнистые и торчат в стороны. А тут на них только намек.
– А что насчет Амона или Амона-Ра? Его тоже изображали в виде барана?
Теперь она не спешила: Максвелл Кавано явно знал о Древнем Египте больше, чем показывал.
– Бараны считались символом мужского плодородия, так что рога всегда были большие, пусть даже прижаты к голове. А эта голова скорее стилизованная. Более абстрактная.
– Я так и думал, но разве это не говорит об обратном – что это не такая древняя вещь?
Подтекст, стоявший за его словами, задел Кейт за живое: это недалекое мнение о том, что древние абстрактные изображения примитивны.
– Нет, под абстрактностью я имею в виду отсутствие деталей, изображение лишь самого основного: вспомните, например, первые фигурки, символизирующие женское плодородие, на которых выделялись только груди и живот, а головки крохотные. – Она вдруг заметила в его глазах искорки веселья. – Просто эта голова не показалась мне стандартно египетской. Это говорит о том, что тут возможно влияние какой-то другой культуры, но я ведь не египтолог. Я уверена, что Клео разберется.
Она вернула гостю ожерелье: бусинки медленно легли ему в ладонь, и получился холмик из слоновой кости. Потом, словно приняв какое-то решение, он резко сжал пальцы.
– А что с головой у нее между ног? Есть версии о том, кто он?
Внезапно Кейт почувствовала себя воздушным шариком, который выпустили в облака. Максвелл Кавано подтвердил ее непрофессиональное мнение о том, что второй череп – мужской.
– Понятия не имеем, – призналась она. – Иногда мертворожденного ребенка клали вместе с матерью, погибшей при родах, иногда тело родственника или слуги помещали в гробницу фараона, хотя обычно – в другую камеру. Дэйв Броверман, директор музея, считает, что череп мог попасть сюда случайно. Он говорит, что в некоторых случаях лишние кости оказывались куриными. Остатки обеда бальзамировщика.
Доктор Кавано задумчиво посмотрел на нее:
– Я вижу, вы с ним не согласны.
– С тем, что одна и та же случайность повторяется снова и снова? Не согласна.
– А вы можете определить, заворачивали ее повторно, как тех фараонов, чьи гробницы и мумии были разграблены, или нет?
– Возможно, вам самому захочется ответить на этот вопрос. – Кейт показала на скамью у окна, где Ташат лежала во всей своей вечной красе.
Доктор Кавано двинулся за Кейт через комнату молча, ничего не сказал он и когда осматривал картонаж, вновь и вновь возвращаясь к маске, закрывающей голову и плечи, – к сияющему лицу, обрамленному прямой челкой и каскадом волос, прямых и черных, как сажа.
Нарисованное лицо Ташат было необычайно живым – живее любого погребального портрета, что Кейт когда-либо видела, даже из того периода, который называли Золотым Веком египетского искусства, когда в моду вошел более естественный стиль. Маска должна была походить на лицо под ней, чтобы блуждающая душа Ташат могла каждую ночь находить свое тело, – и в то же время она была бесконечно пленительной и вселяла в Кейт уверенность, что второй ч
|
|
|
