Почему любая новая теория неизбежно порочна

Фромм Э. Величие и ограниченность теории Фрейда

Предисловие
1. Предел возможностей научного знания
Почему любая новая теория неизбежно порочна
В чем причина заблуждений Фрейда
Проблема научной «истины»
Научный метод Фрейда

2. Величие и ограниченность открытий Фрейда
Открытие бессознательного
Эдипов комплекс
Перенос
Нарциссизм
Характер
Значение детства

3. Фрейдовское истолкование сновидений
Величие и ограниченность фрейдовского открытия трактовки сновидения
Роль ассоциаций в трактовке сна
Ограниченности фрейдовской трактовки его собственных сновидений
Символический язык сновидений
Связь функции сна с работой сновидения

4. Теория инстинктов Фрейда и ее критика
Развитие теории инстинктов
Разбор положений об инстинктах
Критика теории инстинктов Фрейда

5. Почему психоанализ превратился из радикальной теории в адаптационную?
Примечания

Предисловие

Чтобы полнее оценить огромную важность психоаналитических открытий Фрейда, начать следует с осознания главного принципа, на котором они основаны. Ничто не способно выразить этот принцип точнее, чем слова Евангелия «и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32). Идея о том, что истина спасает и лечит, является древним прозрением; о ней знали и учили великие Наставники Жизни. Конечно, не все доходили до радикализма и прямоты Будды. Но мысль о спасительности истины является тем не менее общей для иудаизма и христианства, для Сократа, Спинозы, Гегеля и Маркса.

С позиций буддийского мышления, иллюзия (неведение) представляет собой, наряду с ненавистью и жадностью, одно из зол, которые человек должен изгнать из самого себя, если он не хочет вечно оставаться охваченным страстями, неизбежно ведущими к страданиям. Буддизм не противится мирским радостям и удовольствиям, потому что не считает их следствием страстей и желаний. Человек, одержимый страстями, не может быть свободным и счастливым. Он раб того, к чему влекут его желания. Процесс пробуждения от иллюзорной жизни является условием свободы и избавления от страданий, к которым человека приводят его страсти. Избавление от иллюзий (Ent-ta-uschung) — это условие для жизни, позволяющей человеку полностью реализовать свои способности, или, говоря словами Спинозы, стать образцом человеческой природы. Менее главной и радикальной вследствие своей подчиненности идее образа Бога предстает концепция истины и освобождения от иллюзий в христианской и иудейской традициях. Когда эти религии шли на компромисс со светскими властями, ничто не могло спасти их от измены истине. Но в революционных сектах истина способна была вновь занимать подобающее ей место, потому что главной задачей таких сект было стремление преодолеть несоответствие между христианским учением и христианской практикой.

Философия Спинозы во многом напоминает учение Будды. Человек — это существо, движимое иррациональными порывами («пассивными желаниями»). Он одержим неверными представлениями о самом себе и о мире — иными словами, он живет иллюзиями. Лишь те из людей, кто следует разуму, способны перестать быть игрушкой в руках собственных страстей и руководствоваться в жизни двумя «активными желаниями» — разумом и добродетелью. Маркс также принадлежит к традиции мыслителей, для которых истина — это условие спасения человечества. Его главной целью было не столько создание проекта идеального общества, сколько критика иллюзий, мешающих человеку построить идеальное общество. По мысли Маркса, чтобы изменить условия жизни, необходимо сперва разрушить иллюзии, порождающие эти условия.

Последнюю фразу Фрейд вполне мог бы использовать в качестве лозунга своей терапии, основанной на психоаналитической теории. Концепцию истины Фрейд расширил до невероятных размеров. Для него она не только то, во что мы осознанно верим или что мы рационально постигаем, но также и то, что мы в себе подавляем, потому что не хотим об этом думать.

Величие открытия Фрейда состоит в том, что он распространил метод обретения истины на сферу, в которой человек прежде такой возможности не видел. Он смог сделать это благодаря открытым им механизмам подавления (репрессии) и рационализации. На богатом эмпирическом материале Фрейд показал, что избавиться от заблуждений человеку можно, проникая в собственную психическую структуру и осуществляя «де-подавление». Это применение принципа освобождающей и исцеляющей истины, возможно, величайшее из достижений Фрейда, даже при условии, что оно породило много неверных толкований и не раз провоцировало рождение новых иллюзий.

В этой книге я намереваюсь подробно рассказать о самых важных открытиях Фрейда. Одновременно я постараюсь показать, где и каким образом буржуазное мышление, столь характерное для Фрейда, сузило и даже исказило суть его открытий. А поскольку критикой учения Фрейда я занимаюсь уже довольно продолжительное время, то в этой книге будет немало ссылок на высказанные мной ранее суждения по этому предмету, которых мне, по понятным причинам, избежать не удалось.

Предел возможностей научного знания

Почему любая новая теория неизбежно порочна

Попытка осмысления теоретической системы Фрейда, равно как и любой другой системно мыслящей творческой личности (creative systematic thinker), не может увенчаться успехом, пока мы не только признаем тот факт, что всякая система в том, как она развивается и представлена автором, неизбежно ошибочна, но и поймем, почему это происходит. Конечно же, это вовсе не результат самонадеянности и бесталанности автора или его неумения излагать материал. Причина кроется в некоем фундаментальном и неизбежном противоречии: с одной стороны, автору есть что сказать, у него есть нечто новое, что до сих пор никому не приходило в голову, или о чем пока еще не заговорили. Но коль скоро речь идет о «новации», то ее принято излагать в категории описательной (descriptive category), которая не воздает должного сути творческого мышления. Творческое же мышление — это всегда мышление критическое, ибо оно ликвидирует определенное заблуждение и приближается к осмыслению действительности. Чем расширяет область знаний человека и усиливает мощь его разума. Критическое, а тем самым и творческое, мышление всегда несет в себе некую освободительную функцию (liberating function) в силу своего негативного отношения к мышлению иллюзиями (illusory thought).

С другой стороны, глубоко и оригинально мыслящий человек (the thinker) оказывается перед необходимостью изложить свою новую идею (new thought) языком своего времени. Разным сообществам присущи и разный «здравый смысл», разное категориальное мышление (categories of thinking), разные логические системы — у каждого общества есть собственный «социальный фильтр» («social filter»), сквозь который могут просочиться лишь вполне определенные идеи и концепции, а также наработки опытного знания (experiences). Так что, кому обязательно нужно быть в курсе дела, те умеют уловить момент, когда «социальный фильтр» изменяется под воздействием фундаментальных изменений в данной общественной структуре. Те идеи, которым не удается «просочиться» сквозь социальный фильтр определенного общества в определенный момент времени, воспринимаются как «немыслимые» и, конечно же, «недоступные для изложения», ибо среднему человеку модели мышления (thought patterns) его сообщества представляются в виде простой и доступной логической системы. Принципиально же отличные друг от друга сообщества чуждые модели мышления считают алогичными или откровенно абсурдными. Однако «социальный фильтр», или в конечном счете жизненный опыт любого отдельно взятого сообщества, детерминирует не только «логику», но в известной мере и содержание философской системы. Возьмем, к примеру, общепринятое представление, что эксплуатация человека человеком — это явление «нормальное», естественное и неизбежное. Подобное суждение было бы немыслимо для членов неолитического сообщества, где каждый мужчина и каждая женщина жили, что называется, «от труда своего», вне зависимости, был ли то труд индивидуальный или совместный. При сложившемся у них общем социальном устройстве идея эксплуатации человека человеком воспринималась бы как «безумная», так как еще не было избытка свободных рук, чтобы имело смысл превращать их в объект найма. (И если бы кто-нибудь заставил другого работать вместо себя, то это вовсе не означало бы увеличения количества получаемых продуктов, а лишь то, что на долю «нанимателя» достались бы праздность и скука.) Другой пример: многие общества знают частную собственность не в современном ее понятии, а лишь как «функциональную собственность» в виде орудия труда, «принадлежащего» одному лицу постольку, поскольку оно им пользуется, но вместе с тем охотно отдает его тому, у кого возникает потребность в этом орудии.

То, что немыслимо, то невозможно и высказать, и в языке нет для него слова. Во многих языках не существует слова для понятия иметь, но вполне возможно передать концепцию обладания иным путем, например словесной конструкцией типа «это — мне», выражающей концепцию функциональной, а не частной собственности («частной»* в том смысле, который заложен в латинском глаголе privare — «отнимать, лишать», — т. е. собственности, пользоваться которой не может никто, кроме ее непосредственного владельца). Многие языки начинали без слова иметь, однако в процессе своего развития и, можно предположить, с появлением частной собственности они приобретали соответствующее слово для ее обозначения. Еще пример; в Европе X—XI вв. представление о мире вне связи его с Богом было немыслимо, а следовательно, не могло существовать и слова вроде «атеизм». Кстати, сам язык подвергается тому же репрессивному воздействию общества на специфические наработки опытного знания (experiences), не вписывающиеся в структуру данного общества. Языки различаются между собой в той мере, в какой подавляются, а потому и не получают адекватного выражения1** различные наработки опытного знания.
* Private (англ.); частный (русск.), предположительно, восходит как калька к тем же латинским истокам. — Прим. перев.
** Цифрами здесь и далее даны позиции авторского примечания, помещенного в конце книги в разделе «Примечания». — Редакция.

Следовательно, творчески мыслящая личность (creative thinker) обязана мыслить категориями логики, опираться на существующие модели мышления (thought patterns) и использовать те концепции своей культуры, которые поддаются выражению средствами языка. А это значит, что у нее пока еще нет слов, необходимых для выражения своей творчески новой и освободительной идеи (liberating idea). Ей приходится решать неразрешимую проблему: выразить новую мысль (new thought) в концепциях и словах, которых нет в языке. Впоследствии, когда ее творческие мысли (creative thoughts) получат всеобщее признание, они, вполне возможно, прекрасно будут существовать в языке. В результате новая мысль (new thought) предстает как некое смешение подлинно нового мышления с общепринятым, за пределы которого она выходит. Однако мыслитель (thinker) и не подозревает о таком противоречии. Для него бесспорна истинность традиционного мышления (convencional thoughts), a потому его нисколько не заботит различие в его системе между новым и чисто традиционным (convencional). Только в ходе исторического развития, когда социальные перемены получают свое отражение в изменении моделей мышления (thought patterns), наконец-то проясняется, что же в этой мысли (системе) (thought) творчески мыслящей личности (creative thinker) было подлинно новым, а в какой мере его система (system) представляет собой всего лишь отражение традиционного мышления (convencional thinking). Это уже на долю его последователей выпадет необходимость истолкования своего «метра»: живя в иной системе представлений, они не станут пытаться с помощью всяческих уловок примирить органически присущие его системе противоречия, а вместо этого вычленят его «оригинальные» мысли из потока мыслей традиционных и подвергнут анализу противоречия между новым и старым.

Сам по себе подобный процесс пересмотра любого автора, когда происходит отделение существенно важного и нового от элементов случайных и обусловленных фактором времени, также является продуктом конкретно-исторического периода, накладывающего свой отпечаток на данное истолкование. И в этом творческом истолковании вновь происходит смешение творческих и значимых элементов со случайными и ограниченными временными факторами. Такой пересмотр нельзя буквально воспринимать как истинный, а сам оригинал — как ложный. Истинность отдельных элементов данного пересмотра не вызывает сомнения, особенно там, где речь идет о высвобождении теории из пут прежнего традиционного мышления. В процессе критического отсева прежних теорий мы достигаем приблизительного соответствия истине, но самой истины мы не достигаем, да мы и не можем достичь истины, поскольку социальные противоречия и социальные влияния неизбежно ведут к идеологической фальсификации, а человеческому разуму наносят ущерб иррациональные страсти, коренящиеся в дисгармонии и иррациональности общественной жизни. Только в обществе, где не существует эксплуатации и которое поэтому не нуждается в иррациональных допущениях для покрытия или узаконения эксплуатации, в обществе, где разрешены основные противоречия, а социальная реальность не нуждается в иллюзиях, человек только и может найти полное применение своему разуму и с его помощью познать действительность в неизвращенном, неискаженном виде, иначе говоря, обрести истину. Другими словами, истина исторически обусловлена: она находится в прямой зависимости от уровня рациональности и отсутствия противоречий внутри общества.

Человек может постигать истину только тогда, когда может регламентировать свою общественную жизнь гуманным, достойным и разумным образом, не испытывая при этом страха, а тем самым и алчности. Или, если воспользоваться религиозно-политическим выражением, только во времена Мессии и возможно постижение истины в той мере, в какой она вообще постижима.
В чем причина заблуждений Фрейда

Понимание данных трудностей при анализе системы мышления Фрейда (Freud thinking) означает, что для того, чтобы понять Фрейда, необходимо «официально» признать, какие из его находок были подлинно новыми и творческими, в какой мере он вынужден был выразить их в искаженном виде и каким образом его высвобожденные из этих пут идеи делают его открытия еще более плодотворными.

Исходя из того, что уже в общем и целом сказано о психоаналитических идеях Фрейда, можно задаться вопросом, что же оказалось для Фрейда действительно «немыслимым», и, следовательно, какого барьера на своем пути он так и не смог преодолеть?

При попытке ответить на вопрос, что же оказалось для Фрейда действительно «немыслимым», следует указать, как мне кажется, на два феномена,

1. Это теория буржуазного материализма, разработанная в первую очередь в Германии такими философами, как К. Фохт, Я. Молешотт и Л. Бюхнер. В своей книге «Сила и материя» (1855) Людвиг Бюхнер утверждал, будто ему удалось открыть, что не существует силы без материи и материи без силы, — догма эта получила широкое признание во времена Фрейда. Догма буржуазного материализма, которая нашла свое выражение у Фрейда, была воспринята им от учителей, особенно от одного из важнейших в этом отношении — Э. Брюкке (von Brucke). Фрейд находился под сильным влиянием философской системы Э. Брюкке и буржуазного материализма в целом, и под таким влиянием у него не могла не возникнуть мысль, что, возможно, существуют некие мощные физические силы, специфически физиологические корни которых невозможно продемонстрировать.

Постижение страстей человеческих стало для Фрейда подлинной целью. До сих пор философы, драматурги и романисты — но уж никак не психологи или невропатологи — имели дело с подобными страстями.

Как же Фрейд справился с этой задачей? В ту пору, когда довольно мало было известно о гормональном воздействии на состояние души, половая жизнь была фактически единственным феноменом, где связь физиологического и психического была хорошо известна. Коль скоро секс почитался первопричиной всех стремлений, то это удовлетворяло теоретическому требованию: найти физиологические корни психических сил. Позднее именно Юнг отказался от этой связи и сделал в этом отношении весьма ценное, на мой взгляд, дополнение к теории Фрейда.

2. Вторая группа «немыслимых» идей была неизбежно связана с буржуазными авторитарно-патриархальными установками Фрейда. Общество, в котором женщины были бы в полном смысле слова равноправны с мужчинами и где мужчины не господствовали бы всего лишь в силу своего мнимого физиологического и психического превосходства, было совершенно немыслимо для Фрейда. Когда же весьма почитаемый Фрейдом Джон Стюарт Милль высказал свою идею относительно равноправия женщин, Фрейд в одном из писем заметил: «В этом вопросе Милль полный безумец». И слово безумный типично как определение того, что не поддается осмыслению. Большинство людей называют некоторые идеи «безумными», ибо «разумно и здраво» лишь только то, что не выходит за рамки референтной структуры традиционного мышления. То же, что оказалось за ее пределами, с точки зрения среднего человека, — «безумно». (Однако дело приобретает совершенно иной оборот, когда автору или художнику сопутствует успех. Не является ли успех свидетельством официального признания вменяемости?) То, что равноправие женщин было для Фрейда немыслимым, и привело его к разработке своей психологии женщин. Полагаю, что единственная в его системе идея, которая явно не заслуживает ни малейшего оправдания, если не считать ее проявлением установки мужского шовинизма, — это его концепция, будто одна половина человечества биологически, анатомически и психически ниже другой его половины.

Однако проявления буржуазного характера мышления Фрейда возможно обнаружить отнюдь не только в форме такой крайней патриархальности (патриархизма — patriar-chalism). И в самом деле, мыслители, «радикально» преступающие границы присущего их классу способа мышления, весьма немногочисленны. Фрейд был не из их числа. Практически во всех теоретических высказываниях Фрейда чувствуется классовая закваска его воспитания и способа мышления. Да и как могло быть иначе, коль скоро он не принадлежал стану радикал-мыслителей? Правда, не о чем было бы горевать, если бы это не побудило его последователей к некритическому отношению к обществу. Это-то отношение Фрейда объясняет также, почему его творение, которое представляло собой критическую теорию, а именно критику человеческого сознания, сформировало не более горстки радикально мыслящих политиков.

Если бы кому-нибудь вздумалось проанализировать наиболее важные концепции и теории Фрейда с позиций их классового происхождения2, то это неизбежно вылилось бы в целую книгу. В рамках нашей книги этого сделать, конечно же, невозможно, но вот тем не менее три примера.

1. Терапевтической целью Фрейда был контроль над влечениями инстинктов (instinctual) через усиление и укрепление Эго: они должны подчиняться Эго и Супер-Эго. В последнем случае Фрейд смыкается со средневековым теологическим мышлением, хотя с той существенной разницей, что в его системе нет места ни для Божией милости и благодати, ни для всеобъемлющей материнской любви, не считая той, что связана со вскармливанием младенца. Ключевое слово здесь — контроль.

Данное психологическое понятие соответствует социальной действительности. Предполагается, что точно так же, как в обществе большинство контролируется правящим меньшинством, душа должна находиться под авторитетным контролем Эго и Супер-Эго. Опасность прорыва бессознательного влечет за собой опасность социальной революции. Всякое подавление, будь то социальные репрессии или вытеснение в подсознание, является тем методом властного сдерживания, которым охраняется существующее, как внутреннее, так и внешнее, положение вещей. Это вовсе не единственный способ преодоления проблем, связанных с социальными изменениями. Только авторитарной системе, высшей целью которой является сохранение существующего положения вещей, необходима угроза силой, чтобы потенциальная опасность не смела поднять головы. Со всеми остальными моделями строения личности и социальных структур возможны эксперименты. В последнем случае анализ подразумевает в себе вопрос: какую меру самоотречения от счастья правящее в обществе меньшинство может навязать большинству? Ответ напрямую зависит от уровня развития производительных сил общества, а следовательно, и от меры неудовлетворенности (фрустрации), которую неизбежно испытывает человек. Вся эта система «Супер-Эго, Эго, Ид» есть не что иное, как иерархическая структура, исключающая саму возможность того, что сообщество свободных, т. е. не-эксплуатируемых, людей может жить в согласии и не испытывать необходимости контроля над темными силами.

2. Не требует доказательств, что карикатурное изображение Фрейдом женщин самодовольными, неспособными любить и равнодушными к сексу — чисто мужская самореклама. Равнодушна к сексу была обычно женщина из средних слоев общества. Холодность их обусловливалась собственническим характером буржуазного брака. Их «вялость» в браке задавалась уже тем, что они являлись собственностью. Только женщинам из среды крупной буржуазии и куртизанкам дозволялось проявлять сексуальную активность (или в крайнем случае имитировать ее). Неудивительно, что в процессе завоевания женских «сердец» мужчины испытывали вожделение, а завышение ценности «сексуального объекта», который, согласно Фрейду, существует только у мужчин (еще один недостаток женщин!), было по существу, насколько я понимаю, удовольствием от погони и успешного покорения. Коль скоро покорение гарантируется первым же сношением, то женщине остаются обязанности деторождения и рачительного ведения домашнего хозяйства, — тем самым из объекта погони она низводится до уровня полной безликости? Если бы у Фрейда было много пациенток из высших слоев французской и английской аристократии, то его мрачное изображение женской холодности могло бы и измениться.

3. И пожалуй, самый важный пример буржуазности, столь характерной для претендующих на универсальность концепции Фрейда, — это его понятие любви. Действительно, Фрейд рассуждает о любви гораздо больше, чем привычно для его ортодоксальных последователей. Но что он имеет в виду под любовью?

Очень важно отметить, что Фрейд и его ученики обычно ведут речь о «любви к объекту» (object love) (в отличие от «ау-тоэротической любви» (нарциссической любви — «narcissistic love») и «объекта любви» (имея в виду любимого человека). Да существует ли, в самом деле, такая вещь, как «объект любви»? Не исчезает ли любимый человек, становясь неким объектом, т. е. чем-то вне меня и напротив меня (и как бы против меня). Но есть ли любовь именно такая внутренняя энергия, которая настолько объединяет двоих людей, что они перестают быть объектами (т. е. как бы собственностью друг друга)? Говорить об «объекте любви» — это значит вести речь о владении, целиком и полностью исключив какую бы то ни было форму бытия, — ничем не отличаясь при этом от торгаша, рассуждающего о помещении капитала. В последнем случае «инвестируется» капитал, а в первом — либидо. Вполне логично, что в психоаналитической литературе о любви нередко говорится как об «инвестиции» чувств в объект. Нужна вся пошлость бизнес-культуры, чтобы свести до уровня инвестиций любовь мужчины и женщины, любовь человеческую, любовь Бога, но нужно также и все вдохновение гения Руми, Экхарта, Шекспира, Швейцера, чтобы показать ничтожность воображения людей того типа, которые полагают инвестиции и доходы подлинным смыслом жизни.

Исходя из собственных практических предпосылок, Фрейд вынужден вести речь об «объектах» любви, поскольку «либидо остается либидо, вне зависимости от того, направлено ли оно на объект или на собственное Эго». Любовь — это сексуальная энергия, приложенная к объекту, — это всего лишь физиологически укоренившийся инстинкт, направленный на объект. Это, так сказать, отходы производства биологической необходимости выживания расы. «Любовь» у мужчин носит по преимуществу характер преданности, т. е. верности тому, кто стал дорог, поскольку он удовлетворяет насущные потребности (в еде и питье) мужчины. Таким образом, любовь взрослого человека ничем не отличается от любви ребенка: оба они любят тех, кто их кормит. И для многих это, бесспорно, справедливо, ибо такая любовь — это своего рода нежная признательность за насыщение. Все это замечательно, но удручающе пошло утверждать, будто это и есть апофеоз любви. Женщинам же, как полагает Фрейд, вообще недоступен этот высший уровень любви, ибо любят они «нарциссически», т. е. любят в других себя.

Фрейд постулирует: «Поскольку сама по себе любовь — это страстное желание и утрата, то влюбленные заботятся о себе и своих интересах, а вот быть любимым, получая в ответ взаимную любовь и обладая объектом любви, — значит вновь воскрешать ее». И это утверждение можно считать ключевым в понимании концепции любви у Фрейда. Любовь как страстное желание, утрата и соблюдение собственных интересов. А тем, кто превозносил любовь как источник силы и восторга, которыми она одаряет любящего, Фрейд возражал: «Все вы заблуждаетесь! Любовь делает вас слабыми, а счастье вы испытываете тогда, когда любят вас». А что же такое быть любимым? — обладать любимым объектом! Вот классическое определение буржуазной любви: счастью способствуют владение и контроль, будь то имущественная собственность или женщина, которая, являясь собственностью, обязана платить своему владельцу любовью. Любовь начинается со вскармливания младенца материнской грудью. Завершается же она во владении самца самкой, которая таким образом продолжает удовлетворять его эмоциональный, сексуальный и физический голод. Вот тут-то мы и находим ключ к концепции Эдипова комплекса. Выставив напоказ пугало инцеста, Фрейд прячет за ним свое истинное понимание сущности мужской любви: вечная привязанность к матери, которая питает мужчину и в то же самое время контролируется им. То, что Фрейд фактически говорит между строк, подходит, вероятно, патриархальным обществам: мужчина продолжает оставаться существом зависимым, но, отрицая это, похваляется своей силой, а в доказательство женщину превращает в свою собственность.

Подведем итоги: основные факторы социальной установки патриархально ориентированной мужской особи — это зависимость от женщины и отрицание данного факта через установление контроля над нею. Фрейд сплошь и рядом трансформирует специфическое явление мужской любви патриархального типа в некий общечеловеческий феномен.

Проблема научной «истины»

Сейчас стало модным утверждать, будто теория Фрейда «ненаучна», и склонность к такого рода заявлениям отличает практикующих врачей различных ветвей академической психологии. Не приходится сомневаться, что подобное утверждение опирается на представления об исключительно научном методе. Однако у многих психологов и социологов крайне наивное представление о научном методе. Если в двух словах, то оно сводится к наивному упованию, что если сначала собрать факты, затем подвергнуть их количественной обработке — что чрезвычайно облегчается с помощью компьютеров, — то в результате подобных усилий обязательно откроешь новую теорию или уж в крайнем случае гипотезу. Далее, по аналогии с экспериментом в естественных науках, полагают, будто истинность теории зависит от возможности ее экспериментальной проверки другими исследователями при условии получения одних и тех же результатов. Проблемы, которые не поддаются подобной количественно-статистической обработке, считаются ненаучными, а следовательно и не вписывающимися в область научной психологии. Один же или два-три случая, которые позволяют наблюдателю прийти к вполне определенным выводам, объявляются, согласно этой схеме, не имеющими никакой маломальской ценности, если значительное число случаев не может быть воспроизведено, чтобы удовлетворять статистической процедуре. По существу же, неписаное правило данной концепции научного метода сводится к тому, что если применять верный метод, то сами по себе факты сформируют нужную теорию, а роль творческого осмысления их наблюдателем крайне ничтожна. Все, что от него требуется, — это умение подготовить внешне удачный эксперимент, однако без всяких собственных теорий, которые он мог бы подтвердить или опровергнуть в ходе данного эксперимента. Концепция науки, которая сводится просто к ряду отобранных фактов, эксперименту и достоверности полученного результата, уже устарела. Показательно, что от подобных примитивных представлений о научном методе уже давно отказались такие настоящие ученые, как современные физики, биологи,: химики, астрономы.

Подлинные творцы современной науки отличаются от псевдоученых своей верой в возможности разума, верой в то, что разум и воображение человека могут проникать сквозь обманчивую видимость явлений и выдвигать гипотезы, работающие не с лежащими на поверхности, а с основными, глубинными силами. Важно, что подлинные ученые менее всего уповают на несомненность фактов. Они понимают, что всякую гипотезу возможно заменить другой, которая вовсе не обязательно станет опровержением прежней, но, скорее всего, модифицирует и расширит ее.

Такая неопределенность не может поколебать настоящего ученого именно потому, что он верит в силу человеческого разума. Ему важно не прийти к какому-нибудь выводу, а уменьшить меру заблуждения, проникнуть как можно глубже в сущность. Настоящему ученому не страшно даже ошибиться: он знает, что история науки — это история ошибочных, но плодотворных утверждений, чреватых новыми неожиданными догадками (психол. инсайтами), которые преодолевают относительную ложность (ошибочность) прежних высказываний и ведут к все новым и новым внезапным озарениям. Если бы ученые были одержимы желанием никогда не ошибаться, то никогда бы их и не озаряли в общем и целом верные догадки. Конечно, если бы обществовед не сосредоточивал свое внимание на фундаментальных проблемах, а занимался только мелкими вопросами, то результаты его «научного метода» вылились бы в нескончаемый поток статей и докладов, которые ему приходится писать для продвижения по академической лестнице. Обществоведы (социологи) ни в коем случае никогда и не пользовались подобным методом. Достаточно вспомнить такие имена, как Маркс, Дюркгейм,

Мейо, Макс и Альфред Веберы, Теннис. Они брались за самые насущные проблемы, а предлагаемые ими решения строились отнюдь не на наивно позитивистском методе упования на статистические результаты как теориеобразующие. Они верили в силу разума, и вера в эту силу была у них столь же сильна и имела для них столь же важное значение, как и для большинства выдающихся ученых-естественников. Однако с тех пор в общественных науках произошли изменения. С возрастанием мощи крупной индустрии социологи все более смирялись и стали теперь заниматься главным образом теми проблемами, которые можно решать, не затрагивая существующей системы.

Какова же теперь процедура, конституирующая научный метод как в собственно естественных науках, так и в ныне узаконенной социологии науки?

1. Ученый начинает отнюдь не на пустом месте, его взгляды в какой-то мере обусловливаются, детерминируются его предшествующими знаниями и сложными проблемами неисследованной области.

2. Подробнейшее и детальнейшее изучение явлений — вот непременное условие оптимальной объективности. Для современного ученого характерно глубочайшее внимание, с каким он относится к наблюдаемым явлениям. Многие великие открытия были сделаны только благодаря тому, что ученый обратил внимание на незначительный факт, который все остальные наблюдали, но не придавали ему значения.

3. Гипотезу он формулирует на основе известных теорий и оптимума детализированного знания. Функция гипотезы в данном случае сводится к тому, что она должна в какой-то мере упорядочить наблюдаемые явления и предварительно систематизировать их таким образом, чтобы они приобрели хоть какой-нибудь смысл. Важно также и то, что исследователь способен в любой момент заметить новые данные, которые могут противоречить его гипотезе и вести к ее пересмотру, и так до бесконечности.

4. Конечно же, такой научный метод требует от ученого хотя бы относительной свободы от честолюбивых и самолюбивых помыслов, т. е. умения объективно оценивать наблюдаемые факты, не искажая их и не придавая им неадекватного значения лишь только потому, что ему не терпится доказать справедливость своей гипотезы. Однако нечасто встречается подобное сочетание широты творческого воображения с объективностью, потому-то, вероятно, крайне редки и великие ученые, которые могли бы удовлетворять обоим условиям. Высокий интеллектуальный потенциал необходим, но сам по себе не достаточен для становления творчески мыслящего ученого. На самом же деле, практически невозможно добиться в полной мере состояния абсолютной объективности. В первую очередь потому, что ученый, как мы уже говорили, всегда испытывает на себе воздействие здравого смысла своего времени, а кроме того, только выдающиеся и необычайно одаренные личности свободны от нарциссизма. Однако в целом дисциплина научного мышления создала некоторую степень объективности и того, что можно было бы назвать научным сознанием и что вряд ли достижимо в других сферах культурной жизни. Поистине, сам тот факт, что великие ученые больше, чем кто-либо еще, видят опасности, ныне угрожающие человечеству, и предупреждают о них, является наглядным выражением их способности быть объективными и не поддаваться влиянию шумных протестов обманутого общественного мнения.

Хотя все прилагаемые учеными усилия проникнуты основными принципами научного метода, все же объективность, наблюдение, формулирование гипотезы и ее пересмотр в ходе дальнейшего изучения фактов не допускают абсолютно идентичного применения ко всем объектам научной мысли. Я не компетентен говорить о физике, но в то же время могу утверждать, что, несомненно, существует заметная разница между наблюдением за живым человеком в целом и проведением наблюдений над определенными аспектами (личности), которые вычленяются изо всей целостной личности и изучаются безотносительно к этому целому. Ни в какой системе невозможно осуществить подобное изучение изолированных аспектов без их искажения, потому что они находятся в постоянном взаимодействии с каждой следующей частью данной системы и вне целого не могут быть поняты. При попытке изучения одного аспекта отдельно от личности в целом личность эту пришлось бы «препарировать» — т. е. разрушить ее целостность. В таком случае открылась бы возможность проанализировать тот или иной аспект, однако все полученные при этом результаты неизбежно окажутся ошибочными, ибо они получены на неживом материале — «препарированном» человеке.

Живого человека можно понять только как целостность и целостность живущую, находящуюся в процессе непрерывного изменения. Поскольку каждая отдельно взятая личность отличается от всякой другой личности, то ограничена даже сама возможность обобщений и формулирования законов, хотя ведущий наблюдения ученый всегда будет пытаться отыскать во всем многообразии индивидуальностей какие-либо всеобщие принципы и законы.

При применении научного подхода к изучению человека возникает еще одна сложность. Данные, получаемые нами от человека, отличаются от тех данных, которые мы получаем в процессе другой научной работы. Чтобы вообще понять человека, нужно понять человека во всей полноте его субъективности. Слово — это не слово «вообще», ибо каждое слово несет в себе тот смысл, который вкладывается любой отдельно взятой личностью, пользующейся им. Словарное значение данного слова не более чем абстракция по сравнению с тем подлинным значением, которое всякое слово имеет для данного человека, его произносящего. Конечно, это рассуждение в значительной мере неприменимо к словам, обозначающим физические объ<

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: