 |
Роль ассоциаций в трактовке сна
|
|
|
|
В качестве примера применения метода поиска ассоциации Фрейдом я привожу здесь сон in extenso* и его фрейдовскую трактовку. Вот сон, который видел сам Фрейд, и затем часть его анализа17.
* In extenso (лат.) — полностью. — Прим. перев.
«Сон о монографии по ботанике. Я написал монографию о каком-то растении. Книга лежит передо мною, а я в этот момент разворачиваю сложенную цветную иллюстрацию. В каждом экземпляре заложена высушенная разновидность этого растения, как будто его взяли из гербария.
Анализ. Этим утром я видел новую книгу в окне книжного магазина под названием «Род цикламена» — очевидно, это монография об этом растении.
Цикламены, подумал я, — любимые цветы моей жены, и я поругал себя за то, что так редко припоминал, что должен принести ей цветы, бывшие объектом ее любви. Тема «принесения цветов» напомнила мне анекдот, который я недавно вновь рассказал в кругу друзей и которым я обычно пользовался как свидетельством в подтверждение моей теории, что забывчивость очень часто объясняется бессознательной целью и что она всегда делает невозможным выявление тайных намерений той личности, которая их забывает18.
Молодая женщина привыкла получать букет цветов от своего мужа в день своего рождения. Однажды в очередной день рождения этот знак внимания не появился, и она разрыдалась. Ее муж вошел и увидел ее слезы, но он не понял, почему она плачет, пока она не сказала ему, что сегодня ее день рождения. Он приложил руку ко лбу и вскрикнул: «Я виноват, я почти забыл. Я сейчас же пойду и принесу твои цветы». Но она не успокаивалась. Она ведь узнала, что забывчивость ее мужа была доказательством, что она больше не занимает прежнего места в его мыслях. Эта дама, фрау Л., встретила мою жену за два дня до моего сна, и сказала ей, что чувствует себя хорошо, и спросила обо мне. Несколько лет тому назад она лечилась у меня.
|
|
|
Сейчас я начну снова свой анализ. Я вспомнил, что однажды я действительно написал что-то похожее на монографию о растении, а именно — диссертацию о растении кока (1884). На нее обратил внимание Карл Коллер, так как его заинтересовали анестезирующие свойства кокаина. Я сам указал в этой своей публикации на такое применение алкалоида, но я не намеревался развивать эту тему далее. Это напомнило мне, что утром того дня, когда я размышлял о своем сне, — у меня не было времени заняться его трактовкой до вечера, — я подумал о кокаине, будучи как бы в состоянии дремоты.
Если бы у меня возникла глаукома, — думал я, — то я бы поехал в Берлин и там бы, не называя себя, попросил прооперировать меня у хирурга, рекомендованного мне моим другом Флиссом (Fliess). Оперирующий хирург, не подразумевающий, кого он оперирует, опять начнет хвастаться, что такую операцию стало легко делать тогда, когда научились применять кокаин. А я не сделаю ни малейшего намека на то, что я сам причастен к этому открытию. Эта воображаемая ситуация навела меня на мысль, как нелепо, если бы все действительно было так сказано и сделано и мне пришлось бы обращаться за медицинской услугой к своему коллеге по профессии. Берлинский хирург не должен был знать, кто я, и я бы мог заплатить ему столько же, сколько и любой другой его пациент. Когда я припомнил это дневное сновидение, я понял, что за ним стоит определенный случай. Вскоре после открытия, сделанного Коллером, мой отец действительно заболел глаукомой. Мой друг д-р Кенигштейн, хирург-офтальмолог, прооперировал его. При этом д-р Коллер следил за действием кокаиновой анестезии и отметил, что в данном случае сошлись вместе все три человека, причастные к введению в практику кокаина.
|
|
|
Затем мои мысли перешли на тот случай, когда мне в последний раз напомнили о занятии кокаином. Это было двумя днями ранее, когда я смотрел экземпляр «Трудов юбиляра», которым благодарные ученики отмечали юбилей их учителя и директора лаборатории. Среди выдающихся дел лаборатории, перечисленных в этой книге, я заметил упоминание факта открытия Коллером анестезирующих свойств кокаина. Я вдруг сразу понял, что мой сон был связан с событием предыдущего вечера. Я пошел домой именно с Д-ром Кёнигштейном и беседовал с ним о деле, которое никогда не оставляло меня равнодушным. Когда я разговаривал с ним в вестибюле, профессор Гартнер (Гарднер) и его жена присоединились к нам. Я не мог не поздравить их с тем, что у них обоих был цветущий вид. Но профессор Гартнер был одним из авторов той книги «Труды юбиляра», которую я уже упоминал, и он мне напомнил об этом. Более того, тогда же упомянули, хотя и совсем в другой связи, в беседе с д-ром Кёнигштейном, фрау Л., чье разочарование я описал выше.
Я попытаюсь трактовать так же и другие составляющие содержания сна. Там присутствовали засушенные разновидности растения, включенные в монографию так, как будто бы это был гербарий. Это привело меня к воспоминанию события, когда я был учеником средней школы. Наш учитель однажды собрал учеников старших классов и поручил им просмотреть и почистить школьный гербарий. В него проникли червячки — книжные червячки. Директор, видимо, не очень-то надеялся на мою помощь, так как дал мне только несколько листов. На них, как я припоминаю, было несколько крестоцветных. У меня никогда не было особенно теплых отношений с ботаникой. На моем вступительном экзамене по ботанике мне тоже дали определять крестоцветные — и я не сумел этого сделать. Мне бы не удалось полу-: чить положительный результат, если бы не мои познания в области теории. Я перешел от крестоцветных к сложноцветным. Меня осенило, что артишоки были сложноцветными» и их-то я действительно мог назвать своими любимыми цветами. Моя жена, будучи более щедрой, чем я, часто приносит мне эти любимые мною цветы с рынка.
Я смотрел на монографию, написанную мною, лежащую передо мной. Это опять увело меня в прошлое, к одному случаю. Я получил письмо от моего друга (Флисса) из Берлина за день до-моего сна, в котором он проявил свою способа ность провидения: «Меня очень занимает твоя книга о снах. Я вижу ее, лежащую в законченном виде передо мной, и вижу? как я листаю ее страницы»19. Как я позавидовал его дару пророчества! Если бы я мог видеть книгу перед собой в завершенном виде!
|
|
|
Сложенные цветные иллюстрации. Когда я был студентом-медиком, то меня все время мучило стремление учиться только по монографиям. Хотя у меня было очень мало денег, я все же сумел обрести несколько томов трудов медицинских обществ и был увлечен их цветными иллюстрациями, Я гордился моим стремлением к доскональности. Когда я сам стал издавать свои труды, мне пришлось самому рисовать иллюстрадни к ним, и я помню, что одна из них была столь никудышная, что один из моих друзей-коллег зло смеялся надо мной из-за нее. Так ко мне пришло, сам не пойму каким образом, воспоминание из моей очень ранней юности. Однажды мой отец, развлекаясь, дал мне и моей младшей сестре книгу с цветными иллюстрациями (рассказ о путешествии по Персии), чтобы мы ее порвали. Нелегко оправдать его с точки зрения воспитания! Мне было в то время пять лет, а сестре еще не было трех лет. Картина нас двоих, блаженно рвущих книгу на кусочки (страницу за страницей, как артишок — такое сравнение мне пришло в голову) осталась единственным памятным моментом этого периода моей жизни. Потом, когда я стал студентом, у меня появилась страсть к коллекционированию и приобретению книг, такая же, как моя жажда изучения монографий: любимое хобби (слово «любимое» уже появлялось в связи с цикламенами и артишоками). Я стал книжным червем; С того времени, как я впервые начал размышлять о самом себе, я соотносил эту мою страсть с тем эпизодом, сохранившимся в моей памяти, о котором я упоминал. Точнее говоря, я узнал, что сцена детства была «экранизированной памятью» (a screen memory), послужившей развитию в дальнейшем моих библиофильских пристрастий (см. мою работу об экранизированной памяти у Фрейда)20. И я очень быстро понял, конечно, что страсти часто ведут к печали. Когда мне было семнадцать, у меня появился огромный счет в книжной лавке, а мне нечем было заплатить. Мой отец помог мне в этом случае, решив, что данная ситуация еще не так плоха, как могла бы быть согласно моим наклонностям. Воспоминания об этом опыте моей юности тотчас же вернули мою память к разговору с моим другом д-ром Кёнигштейном. В этой беседе мы обсуждали обвинения в мой адрес в слишком большой увлеченности своими хобби.
|
|
|
По причинам» не имеющим отношения к делу, я не буду продолжать трактовать далее это сновидение, а просто укажу направление, в котором оно развивалось. В ходе анализа я вспомнил о моем разговоре с д-ром Кёнигштейном, и меня привела к нему более чем одна деталь. Когда я размышляю о темах, затронутых в этом разговоре, мне становится понятным значение сновидения. Все поезда мысли, отправляющиеся из сна — мысли о любимых цветах моей жены и о моих, о кокаине, о неловкости получения медицинской помощи от своих коллег, о моем пристрастии к изучению монографий и о моем игнорировании некоторых наук, например, ботаники, — все эти поезда мыслей при дальнейшем их следовании вели в конечном счете к той или иной из многих деталей моего разговора с д-ром Кёнигштейном. И опять-таки сновидение, подобное тому, которое мы анализировали вначале — сновидение об инъекции Ирме, — оказывается связано с задачей самооправдания, с защитой моих собственных прав. В действительности в нем отражена тема, о которой шла речь в предыдущем сновидении. Эта тема получает дальнейшее развитие с привлечением свежего материала, появившегося в промежутке между двумя этими сновидениями. Даже явно безличная форма, в которой предстает это сновидение, имела значение. Вот что имелось в виду: «Прежде всего я человек, написавший ценный и памятный труд (о кокаине)», а в предыдущем сне я сказал о себе: «Я сознательный и трудолюбивый студент». В обоих случаях я настаивал вот на чем: «Я могу позволить себе сделать это». Однако мне больше нет необходимости трактовать сновидение дальше, так как моей единственной целью в его изложении было проиллюстрировать на конкретном примере связь между его содержанием и опытом предыдущего дня, его вызвавшим. Пока я помнил только явное содержание сновидения, мне казалось, что оно связано только с одним событием — со сном в течение дня. Когда же я его проанализировал, передо мной возник второй его источник, связанный с опытом того же дня. Первое из этих двух впечатлений, с которыми было связано сновидение, оказалось безличным, второстепенным обстоятельством: я увидел книгу в витрине книжного магазина, и ее название на миг привлекло мое внимание, а ее тема вряд ли имела для меня интерес. Второй опыт имел высокую степень физической важности: я вел оживленный разговор в течение часа с моим другом, хирургом-глазником. В течение этой беседы я сообщил ему некоторые сведения, которые тесно касались нас обоих, и во мне проснулись воспоминания, которые привлекли мое внимание к большому количеству внутренних стрессов в моем собственном сознании. Однако разговор пришлось прервать, не сделав окончательного вывода, так как в него вмешались наши знакомые».
|
|
|
Что мы обнаруживаем при анализе сновидения Фрейдом? Он приводит различные с ним ассоциации: одну — с молодой женщиной, жалующейся на своего мужа, забывшего подарить ей цветы в день ее рождения; другую — с его диссертацией о растении коки, на которую обратил внимание Карл Коллер в связи с анестезирующими свойствами кокаина. Засушенное растение ведет к ассоциации из школьной жизни, когда учитель поставил перед ним задачу почистить гербарий.
Смотря на монографию, лежащую перед ним, Фрейд вспоминает о том, что написал ему его друг Флисс днем ранее, а сложенные цветные иллюстрации ведут к ассоциации с его способностью их рисовать и с его страстью к покупке книг. Далее он продолжает говорить о своей беседе с д-ром Кёнигштейном.
Если спросить, насколько мы проникаем в мир Фрейда на основании его интерпретации сновидения, то я боюсь, что нам придется признать, что мы почти ничего о нем не узнали. И все же значение сновидения столь ясно и действительно чрезвычайно важно как ключ к пониманию личности Фрейда. Цветок — это символ любви, эроса, дружбы и радости. Что сделал Фрейд с любовью и радостью? Он преобразовал их в объекты научного исследования. Любовь и радость он извлек из цветка, который теперь высох и стал объектом научного исследования. Что же может быть более характерно для всей жизни Фрейда? Он превратил любовь (по его терминологии — сексуальность) в объект научного исследования, и в этом процессе она засохла и утратила свое значение как человеческий опыт. Именно это Фрейд так ясно выражает в этом сне, и, однако, нагружая ассоциацию на ассоциацию, он практически ни к чему не приходит, но ему удается убедить, что значение этого сновидения — это трансформация любви из жизненного опыта в объект науки. Это его сновидение, как и многие другие, представляет собой пример, как Фрейду через бесчисленные ассоциации очень часто удается скрыть действительное значение сновидения, потому что он не хочет его открывать. Иначе говоря, фрейдовский метод бесконечных ассоциаций — это выражение нежелания объяснить значение его сновидений.
Ограниченности фрейдовской трактовки его собственных сновидений
Анализ следующего сновидения не демонстрирует черты вышеуказанного метода; здесь нет груды бесконечных ассоциаций. Последовательность ассоциаций здесь относительно проста, но удивительно, как Фрейд противится выявлению довольно очевидного смысла сновидения. Весной 1897 г.
Фрейд пишет: «Я узнал, что два профессора нашего университета рекомендовали меня на должность экстраординарного профессора21. Новость удивила меня и обрадовала, так как она означала признание меня двумя выдающимися людьми, которые не могли руководствоваться какими-либо пристрастиями личного характера. Но я все же решил быть осторожным и не связывать особых надежд с этим событием. Несколько последних лет министр не принимал рекомендаций такого рода. Некоторые мои коллеги, старше меня по возрасту, но равные мне по заслугам, напрасно ждали этого назначения. У меня не было причин верить, что я буду более удачлив. Поэтому я решил встретить будущее со смирением. Насколько мне известно, я не был честолюбивым человеком. Я занимался своей профессиональной деятельностью, радуясь своему успеху, но не получая никаких преимуществ, которые приносит звание. Кроме того, для меня не было вопроса: горек или сладок виноград. Фрукты висели слишком высоко над моей головой.
Однажды вечером ко мне зашел приятель — один из людей, чей пример я взял себе на заметку как предупреждение мне. Дело в том, что довольно долгое время он был кандидатом на профессорскую должность, на ранг, который в нашем обществе дает его обладателю признание пациентов, почитающих его чуть ли ни как полубога. Менее терпеливый, чем я, он завел обычай время от времени демонстрировать свое уважение министру, посещая его канцелярию, имея в виду свое продвижение. Он посещал это учреждение в очередной раз как раз перед тем, как зайти ко мне. Он сказал, что в этот визит он загнал высокопоставленного чиновника в угол, прямо спросив его, не связана ли задержка с его назначением в действительности с «сектантскими соображениями». В ответ он получил уверения, что в данный момент
Его Превосходительство не в настроении и т. д. и т. п. «По крайней мере, я сейчас знаю, в каком я теперь настроении», — заключил мой приятель. Эта информация не была для меня новостью, но она укрепила чувство безысходности, ведь эти же самые «сектантские соображения» касались и моего собственного случая.
Утром после этого посещения я увидел следующее сновидение, которое удивило меня 'Среди прочих деталей своей формой. Оно состояло из двух мыслей и двух картин — за каждой мыслью следовала картина. Однако здесь я перескажу только первую его половину, так как вторая половина не связана с той целью, ради которой я описываю это сновидение.
I....Мой друг Р. был моим дядей. Я испытывал к нему большую симпатию.
II. Я видел перед собой его лицо, немного изменившееся. Казалось, что оно стало вытянутым. Особенно ясно выступала желтая борода, окаймлявшая лицо.
Затем последовали два других фрагмента, которые я опущу, — снова за мыслью следовала картина.
Сон был прерван.
Когда утром сновидение пришло мне на ум, я громко засмеялся и сказал: «Это чепуха из сна!» Но она отказалась уйти и преследовала меня весь день до тех пор, пока я наконец вечером не начал выговаривать себе: «Если бы один из твоих пациентов, трактующих сновидение, не смог сказать ничего лучшего, чем заявить, что все было чепухой, ты заставил бы его вспомнить сновидение, подозревая, что за ним стояла какая-то неприятная история, о которой он не хочет вспоминать. Подойди к своему сновидению таким же образом. Твое мнение, что оно — чепуха, только означает, что тебе подсознательно не хочется возвращаться к нему. Не позволяй себе вести себя таким же образом». Итак, я приступаю к трактовке.
«Р. был моим дядей». Что бы это значило? У меня был всего один дядя Иосиф. Очень удивительно наблюдать, каким путем моя память — моя бодрствующая память — сузилась в этот момент для анализа. На самом деле я знал пятерых своих дядей, а любил и почитал одного из них. Но в тот момент, когда я преодолел свое нежелание трактовки сновидения, я сказал себе, что у меня всегда был только один дядя, о котором речь шла во сне. С дядей Иосифом однажды произошла печальная история. Более чем тридцать лет назад, страстно желая сделать деньги, он пошел на сделку, которая строго преследовалась законом, и его действительно за это осудили. Мой отец, поседевший от горя в несколько дней, имел обыкновение говорить, что дядя Иосиф был неплохим человеком, но только глупым; так он говорил. Так что, если мой друг Р. был моим дядей Иосифом, то я имел в виду, что Р. глупец. Весьма правдоподобно и очень неприятно! — Но ведь я видел во сне лицо, его удлиненные черты и желтую бороду. У моего дяди действительно было лицо, похожее на это, удлиненное и обрамленное красивой светлой бородой. Мой друг Р. сначала был чрезвычайно темноволос. Но когда брюнеты начинают седеть, они расплачиваются за красоту своей юности. Их черные бороды волос за волосом неприятно изменяют свой цвет: сначала они становятся рыжевато-коричневыми и только потом совершенно седыми. Борода моего друга Р. в то время была в переходной стадии — и моя была в таком же состоянии, что я случайно заметил и расстроился. Лицо, увиденное мною во сне, было одновременно лицом моего друга Р. и лицом моего дяди. Мое сновидение напоминало одну из фотографических композиций Гэлтона (чтобы показать фамильное сходство, Гэлтон обычно фотографировал на одном и том же листе бумаги сразу несколько лиц). Поэтому не было сомнений, что в действительности я имел в виду, что мой друг Р. был глупцом, как и мой дядя Иосиф.
У меня еще не было никакого прозрения, зачем мне нужно такое сравнение, и я продолжал бороться за это понимание. Однако дело не продвигалось и прежде всего потому, что мой дядя был преступником,1 а у моего друга Р. была безупречная репутация... за исключением случая, когда его оштрафовали за то, что он сбил велосипедом мальчика. Мог ли я думать об этом преступлении? Смешно было делать такое сравнение. В этот момент я вспомнил другой разговор, состоявшийся несколькими днями ранее между мною и моим коллегой N, и как я сейчас понял, на ту же самую тему. Я встретился с N на улице. Его тоже рекомендовали на должность профессора. Он слышал о чести, мне оказанной, и высказал мне свои поздравления в связи с этим событием; но я поспешил отказаться от них». «Вы последний, — сказал я, — кто так шутит надо мной. Вы знаете, чего стоит такая рекомендация; на своем собственном опыте». «Кто что может знать? — спросил он, как мне показалось, насмешливо. — Против меня определенно что-то есть. Разве вы не знаете, что некая женщина однажды возбудила судебный процесс против меня? Мне не нужно уверять вас, что дело уладилось. Это была грубая попытка очернить меня. Мне с величайшим трудом удалось убедить судей прекратить дело. Но это дело могут использовать в министерстве как повод к отклонению моей кандидатуры. У вас-то безупречная характеристика». Теперь-то мне стало ясно, кто был преступником, и вместе с этим стало понятно, как трактовать сновидение и какова была его цель. Мой дядя Иосиф представлял собой двух моих коллег, которым не дали профессорские должности, — одному как глупцу, а другому — как преступнику. Теперь я также понял, почему они предстали в таком свете. Если бы назначение моих друзей Р. и N не состоялось по «сектантским» причинам, то и мое собственное назначение оказалось бы под вопросом. Если же отказ моим друзьям можно было объяснить другими причинами, не имевшими отношения к «сектантским», то мои надежды могли оставаться прочными. Вот такова была процедура, представшая в моем сновидении: один из друзей — Р. — предстал как глупец, а другой — N — как преступник, а я не был ни тем, ни другим, следовательно, у нас больше не было ничего общего. Я мог радоваться этому обстоятельству, как и тому, что сообщение моего друга Р. об ответе высокого должностного лица не имело прямого отношения ко мне.
Но я ощутил обязанность продолжить свою трактовку сновидения; я почувствовал, что еще недостаточно понял его. Мне все еще было неловко, что я так легко отстранил с пути к профессорскому месту своих двух уважаемых коллег и освободил себе дорогу. Мое недовольство своим поведением, однако, рассеялось, когда я окончательно понял мысль, стоящую за ее выражениями в сновидениях. Я готов был отрицать при всех обстоятельствах, что на самом деле поверил, что Р. был глупцом, а N — человеком с замаранной репутацией. Так же я не верил, что Ирма на самом деле серьезно заболела после того, как ей сделали инъекцию препаратом Отто. В обоих этих случаях в действительности мое сновидение означало только мое желание, чтобы это было именно так. Убеждение в исполнении моего желания прозвучало убедительнее в последнем сновидении, чем в приснившемся до него; в его конструкции более тонко использовались действительные факты, подобно удачно пущенной клевете, которая заставляет людей верить, что «в этом что-то есть». Так один из профессоров на своем собственном факультете голосовал против моего друга Р., а мой друг N сам наивно снабдил меня информацией для моих подозрений. Тем не менее я должен повторить, что мне казалось необходимым далее выяснять смысл сновидения.
Тогда я припомнил, что все еще оставался кусочек сна, не затронутый при трактовке. После того, как я догадался, что Р. — это мой дядя, я почувствовал во сне к нему теплое чувство. С чем было связано это чувство? Я в жизни никогда не испытывал никаких чувств к своему дяде Иосифу. Я любил моего друга Р. и уважал его в течение многих лет; но если бы я подошел к нему и выразил ему свои чувства словами, близкими той силе ощущения, которое я испытал во сне, то он, несомненно, был бы поражен. Мое чувство к нему удивило меня неестественностью и преувеличенностью как и при оценке его интеллектуальных способностей, выраженной мной при соединении его личности с личностью моего дяди, хотя эта оценка была противоположной той. Вдруг какой-то новый свет забрезжил передо мной. Чувство во сне не относилось к скрытому содержанию, к мыслям, лежащим за сновидением; оно находилось в противоречии к ним и было рассчитано на сокрытие подлинной сути сновидения. И возможно, это был именно его raison d'etre*. Я вспомнил мое нежелание заняться его трактовкой, и как долго я ее откладывал, и мое убеждение, что сон был явной чепухой. Мой опыт психоаналитика подсказал мне, как нужно истолковывать отказ такого рода: он не имел смысла как оценка, а был просто выражением эмоции. Если моя маленькая дочка не хотела яблока, предлагаемого ей, она заявляла, что оно кислое, хотя его не пробовала. И если мои пациенты вели себя, как дети, то я знал, что их беспокоит идея, от которой они хотят освободиться. Это же было с моим сновидением. Мне не хотелось заниматься его трактовкой, потому что в ней содержалось что-то, с чем я был несогласен, — а именно утверждение, что Р. был глупцом. Чувство, которое я ощутил к Р., не могло не родиться из этой моей борьбы.
* raison d'etre (фр.) — подлинный смысл. — Прим. перев.
Если мой сон был искажен в этом отношении по причине его скрытого содержания и искажен до противоположности, то тогда чувство, явно возникшее в сновидении, служило причиной этого искажения. Другими словами, искажение в этом случае было преднамеренным, было средством притворства. Мои мысли в сновидении содержали в себе клевету против Р., и, с учетом того, что я вдруг не заметил этого, появившееся во сне ощущение носило противоположный характер — это было чувство симпатии к нему.
Казалось бы, что таким образом можно было бы считать, что открылся общий смысл сновидения. Правда, что (как показано на примерах, приведенных в главе III «Сновидение как исполнение желания») бывают такие сновидения, которые представляют собой прямое исполнение желаний. Но в случаях, когда не наблюдается исполнение желаемого, где оно отдалено, должна существовать некоторая склонность к постановке защиты от желания; и благодаря этой защите желание не может выразить себя иначе, чем в искаженной форме. Я попытаюсь найти социальную параллель этому внутреннему событию в мышлении. Где можно найти подобное искажение физического действия в общественной жизни? Только там, где речь идет о двух личностях, одна из которых имеет определенную степень власти, с коей вторая личность вынуждена считаться. В таком случае вторая личность будет подделывать свои физические действия или, как можно бы выразиться, будет притворяться. Вежливость, которую я проявляю ежедневно, в большой мере представляет собой притворство такого рода: и когда я трактую свои сновидения для своих читателей, я вынужден прибегнуть к подобному притворству».
Фрейд правильно трактует эпизод своего сновидения, когда его друг Р. оказывается его дядей, как демонстрирующий унижающее отношение к Р., так как его дядя был в некоторой степени преступником. Фрейд расшифровывает свое сновидение, используя простые ассоциации со своими двумя коллегами, которые могли получить профессорскую должность, но им эта честь не была оказана, потому что один оказался глупцом, а другой — преступником. Так что их назначение на должность не состоялось не потому, что они были евреями; именно это давало Фрейду надежду на то, что, может быть, он станет профессором. Фрейд говорит об ощущаемом им сильном нежелании приступить к анализу этого сновидения и в связи с этим сообщает нам, что он деформирует трактовку своего собственного сновидения, представленную своим читателям, из желания быть «вежливым». Фрейд явно опускает из виду здесь тот факт, что его сновидение показывает, что сила его желания стать профессором заставляет его хотеть, чтобы два его конкурента-еврея не стали профессорами не из-за их религиозной принадлежности. Далее Фрейд снова обращается к этому сну, демонстрируя притворство, будто в нем живы детские желания и импульсы. Не признав, что унижение своих друзей было результатом его собственного желания стать профессором, он пишет, что «теплое чувство, которое я ощутил во сне к моему другу Р., было результатом несогласия и возмущения против клеветы на двух моих коллег, которая содержалась в идеях сновидения». Но он продолжает говорить следующее22: «Это сновидение одно из моих собственных. Следовательно, я могу продолжить его анализ, говоря, что мои чувства все еще не удовлетворены решением, которое я получил на данный момент. Я знал, что, когда проснусь, мое суждение о коллегах, столь плохое в сновидении, будет очень отличаться от него. А сила моего желания не разделить их судьбу в деле назначения возникла в моем сознании как не играющая существенной роли в объяснении противоречия между моими оценками их во сне и наяву. Если бы мое страстное желание действительно касалось обращения ко мне в другом чине и было столь сильно, как показывал анализ сновидения, то это означало бы, что я патологически амбициозен, а я не признавал этого за собой и полагал, что амбициозность чужда мне. Я не знаю, что подумали бы обо мне в этом случае те люди, которые считали, что хорошо знают меня. Может быть, я был действительно амбициозен; но если так, то до сих пор мои амбиции распространялись на совершенно иные предметы, чем звание и ранг экстраординарного профессора».
Это последнее заявление звучит довольно убедительно. Оно следует логике: «Не может быть того, чего не должно быть». Фрейд верит, что в самом деле он не очень амбициозен. Интересна формулировка этого решающего заявления. Он говорит о «страстном желании, связанном с новым званием», и таким образом камуфлирует проблему в целом. Как он сказал ранее, профессор — полубог для своих пациентов. Это назначение было очень важно из-за общественного положения, а так же из-за дохода. Невинная формулировка «желание, связанное с новым званием», как бы говорила, что это желание очень небольшое, и таким образом Фрейд все еще отрицает свои амбиции в деле назначения его профессором. Далее он настаивает на том, что ему чужда патологическая амбициозность; называя ее патологической, он снова прикрывает ситуацию. Что за патология в стремлении стать профессором, в цели, о которой он везде говорит, очень важной для него? Напротив, такая амбиция вполне нормальна. Он предоставляет возможность другим людям оценить его в этом случае, но он ограничивает этот круг людей «теми, кто полагает, что хорошо его знают», а не теми, кто «знаком с ним». Таким образом он сужает всю проблему, говоря, что если он был амбициозен, то его «амбиции были связаны с целями совсем другого рода, чем звание и ранг экстраординарного профессора».
Однако таким образом Фрейд перефразирует свои собственные слова, говоря об амбициозности, породившей его сновидение, и решая вопрос, что же лежало в его основе. Отвечая на этот вопрос, он говорит о случае из своего детства, когда профессиональный предсказатель напророчил ему, что однажды он станет членом совета министров. (Это было время «бюргерского» совета министров, когда среди министров были и евреи.) Другими словами, талантливый еврейский мальчик имел шанс стать членом совета министров. Фрейд продолжает: «События того времени несомненно повлияли на то, что незадолго до того, как я поступил в университет, я собирался изучать право и только в последний момент изменил свое решение»23. На самом деле эти слова служат весьма сильным доказательством стремления Фрейда к славе, и мир, возможно, потерял в лице этого гения талантливого юриста, так как он отказался от этого своего решения. Фрейд далее продолжает говорить, что его сновидение на деле означает исполнение его собственного желания стать министром. «Устранив двух своих ученых и уважаемых коллег не из-за того, что они евреи, а оценив одного как простака, а другого — как преступника, я повел себя, как будто бы я был министром. Я поставил себя на место министра. Я занял кресло Его Превосходительства, чтобы отомстить Ему! Он отказался назначить меня экстраординарным профессором, а я отплатил ему во сне, заняв его место»24. Фрейд, столь твердо отрицая свою амбициозность во взрослом состоянии, соглашается со своими амбициями как реалиями из детства и юношества.
Вот одна из предпосылок образа мысли Фрейда. Те черты, которые считаются несовместимыми с личностью уважаемого человека-профессионала, каким был Фрейд, он соотносил с детством и предполагал, что в этом случае, принадлежа детскому опыту, они не имеют отношения к опыту взрослого человека. Утверждение, что все невротические склонности возникают в детстве, он на самом деле использует, чтобы защитить взрослого от подозрения в невротических качествах. В действительности Фрейд был очень нервным человеком, но в то время он не мог не сознавать себя таковым и вместе с этим должен был чувствовать себя нормальным, уважаемым профессионалом. Поэтому все, что не подходило под образец нормального человека, считалось привнесенным из детства, и это детское наследие не рассматривалось как полностью живое и присущее взрослому. (Все это, конечно, изменилось в течение последних пятидесяти лет, когда нервозность стала уважаемой, а образ разумного, здорового, нормального взрослого буржуа был вытеснен со сцены культуры. Но для Фрейда этот образ был еще очень привлекателен, и только тот, кто полностью понимает это, может оценить стремление Фрейда к исключению всего иррационального из своей взрослой жизни. Это одна из причин, по которой его так называемый самоанализ оказался неудачным. Он, как правило, не видел того, что он не хотел видеть, — а именно то, что не соответствовало портрету разумного уважаемого буржуа.)
Центральный элемент в трактовке снов Фрейдом — понятие цензуры. Фрейд открыл, что многие сны направлены на сокрытие их подлинного смысла и на выражение этого смысла в формах, аналогичных приемам политика-оппозиционера, действующего в условиях диктатуры, выражающего свои идеи между строк или говорящего о происходящем в классической Греции, а подразумевающего на самом деле современные события. Сновидение для Фрейда никогда не является открытым посланием, а его следует сравнивать с зашифрованным сообщением, которое нужно расшифровать, чтобы понять. Раскодирование должно быть сделано таким образом, чтобы тот, кому сон приснился, чувствовал себя свободным, выражая идеи своего сновидения, не соответствующие образу мысли того общества, в котором он живет. Говоря это, я хочу обратить внимание на то, что цензура более связана с социальным строем, чем это предполагал Фрейд, и в наши дни она уже не имеет того значения, какое она имела ранее. Важно открытие Фрейда, что сновидение обязательно нужно расшифровывать. Однако это открытие в его простом и догматичном понимании очень часто приводило к ошибочным результатам. Не каждый сон требует расшифровки, да и степень кодирования очень различается от сновидения к сновидению.
Насколько и в какой степени необходимо кодирование, зависит от санкций, наложенных обществом на того, кто мыслит запрещенными мыслями в своем сне, а так же зависит от таких личностных факторов, как покорность и боязливость личности, а далее от того, какова степень необходимости зашифровки мысли, которая кажется опасной. Когда я говорю «опасной», я не имею в виду именно внешние общественные санкции против тех, кто мыслит опасные идеи. Такое, конечно, тоже случается, и не лишено ценности возражение, что все наши мысли в сновидении — т. е. все наши сновидения — тайные, и никто не знает о них. Если кому-то важно избежать опасных идей, то он не должен даже мыслить их в своих снах, потому что они должны оставаться глубоко скрытыми. Под опасными мыслями я имею в виду те, за которые человека могут наказать или из-за которых он может пострадать, если вдруг о них кто-то узнает. Такие мысли существуют, мы все хорошо это знаем, и люди хорошо понимают, о чем им лучше не рассказывать и о чем лучше не думать, если они не хотят испытать неловкость. Однако здесь я более имею в виду мысли, опасные не потому, что в них содержится нечто особое, требующее каких-то санкций, а потому, что они выходят за рамки здравого смысла. Это мысли, никем более не разделяемые или понятные только очень узкой группе лиц, и поэтому они ставят личность в положение изолированности, одиночества, необщительности. Именно это ощущение содержит в себе начало умопомешательства, которое случается, когда человек полностью порывает всякую связь с окружающими.
Открытие Фрейдом операции цензурирования было значительным достижением, но использование этого открытия для трактовки сновидений догматические применительно к каждому отдельному сновидению в нашем понимании недопустимо.
|
|
|
