Первая научная революция и формирование научного типа рациональности

Все типы рациональности мы будем объяснять, опираясь не только на факты и идеи естествознания, но и на философию, ко­торая эти идеи оправдывала, аргументированно обосновывала или, наоборот, критически переосмысливала. Лишь взятые вместе ес-

тествознание и философия дают возможность реконструировать тот тип мышления и тот тип рациональности, которые складыва­лись в ходе научных революций.

Первая научная-революция произошла в XVII в. Ее результа­том было возникновение классической европейской науки, преж­де всего, механики, а позже физики. В ходе этой революции сфор­мировался особый тип рациональности, получивший название на­учного. Он стал результатом того, что европейская наука отказа­лась от метафизики. И хотя декартовская философия, заложив­шая основы научного метода, не отрицала создания мира Богом, она при этом утверждала, что с той минуты мир стал развиваться имманентно, т. е. по своим внутренним законам. Произошло уд­воение бытия на религиозное и научное. В религиозной сфере люди имели дело с живым Богом, а в науке с мертвым миром. Науч­ный и религиозный подходы к миру обособились, создав соответ­ственно религиозное и научное мировоззрения. Известно, что Ньютону принадлежат знаменитые слова, определившие суть науки: «Физика, бойся метафизики!» Отказ от метафизики позво­лил науке свести Божественный космос к природе, натуре.

Научный тип рациональности, радикально отличаясь от ан­тичного, тем не менее воспроизвел, правда, в измененном виде, два главных основания античной рациональности: во-первых, принцип тождества мышления и бытия, во-вторых, идеальный план работы мысли. Описанный выше античный тип рациональ­ности, базирующийся на признании тождества мышления и бы­тия, окончательно оформился в философии Аристотеля и сохра­нил свои фундаментальные характеристики вплоть до времен Декарта, от которого можно условно вести отчет появления науч­ной рациональности. Тип рациональности, сложившийся в науке, невозможно реконструировать, не учитывая тех изменений, кото­рые произошли в философском понимании тождества мышле­ния и бытия. Рассмотрим эти изменения.

Во-первых, бытие перестало рассматриваться как Абсолют, Бог, Единое. Величественный античный Космос был отождеств­лен с природой, которая рассматривалась как единственная ис­тинная реальность, как вещественный универсум, из которого был элиминирован всякий духовный компонент. Первые естествен­ные науки — механика и физика — изучали этот вещественный универсум как набор статичных объектов, которые не развивают-

ся, не изменяются. Объекты рассматривались преимущественно в качестве механических устройств, малых систем с небольшим количеством элементов, находящихся в поле силовых воздействий и жестких причинно-следственных связей. При этом свойства целого сводились к сумме свойств его частей, а процесс понимал­ся как перемещение тел в пространстве. Время присутствовало в классическом естествознании просто как некий внешний параметр, не влияющий на характер событий и процессов.

Во-вторых, человеческий разум потерял свое космическое из­мерение, стал уподобляться не Божественному разуму, а самому себе и наделялся статусом суверенности. Он сам из себя форми­ровал свои качества, принципы, правила, схемы, императивы, сам обосновывал свои права на познание истины. Убеждение во все­силии и всевластии человеческого разума укрепилось в эпоху Про­свещения, мыслители которой сводили активность познающего субъекта к усилиям по очищению своего разума от всяких напла­стований и «замутнений» и выходу на уровень «чистого» разума, гарантирующего тождество мышления и бытия. Недостаток этой активности расценивался как главное препятствие разума на пути к постижению истины. «Чистый» разум имеет логико-понятий­ную структуру, не замутненную ценностными ориентациями, включающими в себя цель, — то, ради чего что-либо существует или действует.

Сложилась вполне определенное толкование познавательной деятельности, осуществляемой разумом: из процесса познания были элиминированы ценностные ориентации. Философ науки А. Койре отмечал, что из науки изгоняются все рассуждения о ценностях, гармонии, совершенстве, смысле, цели и т. д. Неиз­менное, всеобщее, безразличное ко всему знание стало идеалом научной рациональности. Так, Б. Спиноза утверждал, что истина требует «не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать».

Восторжествовал объективизм, базирующийся на представ­лении о том, что знание о природе не зависит от познавательных процедур, осуществляемых исследователем. Разум человеческий дистанцировался от вещей. Считалось, что он наблюдает, иссле­дует природу вещей как бы со стороны, не будучи детерминиро­ван ничем, кроме свойств и характеристик изучаемых объектов. Объективность и предметность научного знания достигаются толь­ко тогда, когда из описания и объяснения исключается все, что

связано с субъектом и используемыми им средствами познания. Абстрагируясь от всякой соотнесенности с познающим субъек­том, естествознание претендовало на статус точной науки о при­родных телах. Гуссерль спрашивал: «Что может сказать наука — о нас, людях, как субъектах свободы? Само собой разумеется — ничего». Новое математическое естествознание делало большие успехи, но, как считал Гуссерль, это происходило за счет утраты им связи с гуманистической стороной жизни: все больше и боль­ше естествознание «технизируется». Можно сказать, что новоев­ропейская научная рациональность вытеснила античное понима­ние разума.

К этому следует добавить, что классическая наука выбрала из четырехчленной причинности, предложенной Аристотелем для объяснения явлений (целевая, формальная, материальная, дей­ствующая), только действующие и материальные причины, кото­рые хорошо согласовывались с механистическим толкованием при­роды. Поскольку физика отделилась от метафизики, умозритель­ной философии (ср. ньютоновское: «Физика, бойся метафизики!»), то физика ограничилась исследованием действующих и матери­альных причин, оставив метафизике изучение целевых и формаль­ных причин. Полное, истинное и окончательное объяснение при­родных явлений считалось завершенным, если изучаемые явле­ния сводились к механической системе, из которой устранялась качественная определенность вещей и явлений. Объяснение сво­дилось к поиску механических причин и субстанций, а обоснова­ние — к редукции знания о природе, к принципам механики. Не случайно этот период развития науки получил название механис­тического.

В-третьих, не отказываясь от открытой античной философи­ей способности мышления работать с идеальными объектами, на­ука Нового времени сузила их спектр: к идее идеальности присо­единилась идея артефакта (сделанной вещи), несовместимая с чи­стым созерцанием, открытым античной рациональностью. Науч­ная рациональность признала правомерность только тех идеаль­ных конструктов, которые можно контролируемо воспроизвести, сконструировать бесконечное количество раз в эксперименте. Сво­боде интерпретации мира был положен предел: в научную карти­ну мира впускалось только то, что можно практически объективи­ровать и проконтролировать. Эксперимент по своей сути и есть

возможность препарировать мир в идеальном плане с последую­щим контролируемым воспроизводством.

Галилей ввел теоретически спроектированный эксперимент вместо эмпирического фиксирования наблюдаемых явлений при­роды. Мыслительным инструментом теоретических вопросов, уп­равляющих таким экспериментом, стала математика. Идея мате­матизации природы, осуществленная родоначальником науки Г. Галилеем, способствовала тому, что бесконечная природа пре­вратилась в прикладную математику. Научным признавалось то,. что могло быть конструировано и выражено на языке математи­ки. При этом первые ученые не занимались обоснованием право­мочности математизации природы, а также выяснением предпо­сылок математической объективации. Если в античности матема­тика имела духовно-мистический смысл в контексте космического Разума, то Галилей начинает использовать ее как просто технику счета. Наука отделилась от философии (такого разделения не было в античности) и превратилась в исследовательскую технику.

В-четвертых, основным содержанием тождества мышления и бытия становится признание возможности отыскать такую одну-единственную идеальную конструкцию, которая полностью соот­ветствовала бы изучаемому объекту, обеспечивая тем самым од­нозначность содержания истинного знания. Сконструированные с помощью мышления математические модели, алгоритмы, теоретические конструкты рассматривались как полностью адекват­ные действительности.

Научная рациональность претендовала на познание действи­тельности «как она есть сама по себе» без примеси человеческой субъективности. При этом задача приспособить мысли, понятия, представления к содержанию изучаемого явления ставилась в зависимость от адекватного употребления языка. Например, Л. Больцман уже в конце XIX в. писал: «Мы должны сочетать слова так, чтобы они во всех случаях наиболее адекватным обра­зом выражали «данное», чтобы установленные между словами взаимосвязи были по возможности везде адекватны взаимосвя­зям действительного». В классической философии существовало убеждение, что «если слово что-нибудь обозначает, то должна быть какая-то вещь, которая имеется им в виду».

Непосредственную связь мышления и языка отстаивал Ге­гель. Он считал, что логические категории мышления отложи-

лись прежде всего в языке, а потому логика и грамматика взаи­мосвязаны: анализируя грамматические формы, можно открыть логические категории. А это значит, что язык обладает способно­стью адекватно выражать свойства, структуры, законы объектив­ной реальности. Все это породило уверенность в возможности построить одну-единственную истинную теорию, доказательные аргументы которой окончательны и бесспорны. Поэтому счита­лось, что одна из конкурирующих теорий или концепций обяза­тельно должна быть истинной, а остальные, несовместимые с нею, ложными. Эта единственно истинная теория применима к описанию других возможных опытов и может прогнозировать протекание этих опытов и их результат. Господствовало убежде­ние, что научная истина не подвержена историческим метамор­фозам.

В-пятых, наука отказалась вводить в процедуры объяснения не только конечную цель в качестве главной в мироздании и в деятельности разума, но и цель вообще. Такая позиция науки была поддержана и оправдана философами того времени. Так, Р. Де­карт философски обосновывал мысль о том, что к физическим и естественным вещам нельзя применять понятие целевой причи­ны, а Спиноза утверждал, что «природа не действует по цели». Мысли Декарта и Спинозы по поводу целевой причины явно про­тиворечили античному пониманию роли и места этой причины как в познании, так и в устройстве мироздания. Выше уже отме­чалось, что Аристотель учил о превосходстве целевой причины над причиной действующей, утверждая при этом, что основная функция разума состоит в познании цели, т. е. того «ради чего» существуют вещи и мир. Изъятие целевой причины превратило природу в незавершенный ряд явлений и событий, не связанных внутренним смыслом, создающим органическую целостность. А так как наука признавала, хотя и в новой интерпретации, принцип тождества мышления и бытия, то отказ от природной целесооб­разности означал одновременно и сужение структуры разума, из которого было элиминировано понятие цели. Научная рациональ­ность стала объяснять все явления путем установления между ними механической причинно-следственной связи.

Отказавшись от понятия цели, науки о природе уже не могли признать аристотелевское представление о космосе, как конечной органической целостности. Без понятия «цель» космос превращает-

ся в однородное бесконечное пространство. Формируется новое представление о Вселенной, в котором место привилегированно­го, «первого» кругового движения занимает движение прямоли­нейное, подчиненное закону инерции. Тело, двигающееся по инер­ции, предоставлено самому себе, в его движении нет цели, т.е. нет стремления к осуществлению того, что ему предназначено по природе. В ситуации отказа от целевой причины, полное истин­ное и окончательное объяснение природных явлений считалось завершенным, если изучаемые явления сводились к механичес­кой системе, из которой устранялись качественные определения вещей и явлений. Научное объяснение сводилось к поиску меха­нических причин и следствий, а обоснование — к редукции зна­ний о природе к принципам механики.

Таким образом, итогом первой научной революции было фор­мирование особого типа рациональности. Наука изменила содер­жание понятий «разум», «рациональность», открытых в античнос­ти. Механическая картина мира приобрела статус универсальной научной онтологии. Принципы и идеи этой картины мира выпол­няли основную объяснительную функцию. Например, во второй половине XVII в. Р. Бойль внедрил принципы и образцы объяс­нения, сложившиеся в механике, к химии, предложив объяснять все химические явления на основе представлений о движении кор­пускул. Механическая картина мира оказывала сильное влияние также и на исследовательские стратегии в биологии. В частности, Ламарк выдвинул идею биологической эволюции, опираясь на представление о «флюидах» (электрических, тепловых), существо­вавшее в механической картине мира. Именно в это время стали формироваться идеалы и нормы научной рациональности. Но окон­чательное свое завершение они получили в XIX в., который мно­гие исследователи называют веком науки. Под воздействием идей Просвещения понятие «рациональное» практически было отожде­ствлено с понятием «научное». Поэтому все виды знания, отлича­ющиеся от научных, квалифицировались как иррациональные и отбрасывались.

Начало XIX в. было торжеством механического взгляда на мир. «Математические начала натуральной философии» И. Нью­тона определили триумф механики на протяжении последующе­го столетия. К началу XIX в. механика была единственной ма-

тематизированной областью естествознания, что в немалой сте­пени способствовало абсолютизации ее методов и принципов по­знания, а также соответствующего ей типа рациональности.