 |
Гений орфографии Васька Восемьдесят Пять
|
|
|
|
Всякий раз, когда Антон видел кирпич или слово “кирпич”, он вспоминал Ваську Гагина, который это слово писал так: кердпич. Слово исчерчивалось красными чернилами, выводилось на доске. Васька всматривался, вытягивал шею, шевелил губами. А потом писал: “керьпичь”. Когда учительница поправляла: падежи не “костьвенные”, а косвенные, Васька подозрительно хмурил брови, ибо твердо был уверен, что названье это происходит от слова “кость”; Клавдия Петровна в конце концов махнула рукой. Написать правильно “чеснок” его нельзя было заставить никакими человеческими усилиями — другие, более мощные силы водили его пером и заставляли снова и снова догадливо вставлять лишнюю букву и предупредительно озвончать окончание: “честног”.
Из своего орфографического опыта он сделал незыблемый вывод: в русском языке все слова пишутся не так, как произносятся, причем как можно дальше от реального звучания. Все исключения, непроизносимые согласные, звонкие на месте произносимых глухих, безударные гласные — все это бултыхалось в его голове, как вода в неполном бочонке, который везут по ухабам, и выплескивалось с неожиданной силой.
В четвертый класс измученная Клавдия Петровна перевела Ваську с переэкзаменовкой по русскому языку. Васькин дядька (родителей у него не было) отчесал его костылем. И пообещал повторить воспитание осенью, если Васька не перейдет в следующий класс.
Надо было Ваську выручать. Мы стали писать с ним диктанты. Результат первого был ошеломляющ. В тексте из ста слов мой ученик сделал сто тридцать ошибок. Дед посоветовал, проработав их с Васькой, ту же диктовку повторить. Васька сделал сто сорок. Дед сказал, что за тридцать пять лет преподавания такого не видывал — даже в партшколе и на рабфаке. Мне тоже с тех пор приходилось читать разные тексты — заочников, слушателей ветеринарных курсов, китайцев, вьетнамцев, студентов с Берега Слоновой Кости, корейцев. Ничего похожего не было и близко. Думаю, и не будет. Васька был гений неграмотности, и как всякий гений был неповторим. Где, чья изощренная фантазия додумалась бы до таких шедевров, как “пестмо”, “педжаг”, “зоз–тежка”? Когда и кто бы еще смог “абрикос” превратить в “аппрекоз”?..
|
|
|
Это был мой лучший друг. Когда в четвертом классе (Вася бы написал: “в клазсе”) учительница дала тему домашнего сочинения “Мой друг”, я не размышлял и секунды. Начало пошло легко: “У меня есть друг Вася. Мы во всем помогаем друг другу. Летом, когда было очень жарко, мы писали с Васей диктанты”. Однако дальше, когда надо было осветить уже Васькину помощь другу, то есть мне, писанье застопорилось. В памяти всплывало что–то не то: как Вася таскал для меня огурцы с теткиной грядки или отдал обратно часть выигранных у меня же перышек, чтобы мы могли играть в эту запрещенную азартную игру дальше. Или вспомнилась история со штанами. Была такая веселая забава: пока ты купаешься в речке, твою штанину завязывают узлом. Узел затягивают двое — вроде перетягивания каната. После этого штанину еще замачивают. Развязать такой узел детскими пальцами и зубами практически невозможно. Я энергично приступил к описанию подобного эпизода, где главным героем был Вася. “Однажды жарким знойным летом, когда все живое стремится к воде, мы пошли купаться”. Начало своей художественностью мне понравилось. Но дальше пошло хуже: “Пока я купался, Вася не дал завязать узлом мою штанину...” Это была неполная правда, и я добавил: “и замочить ее в тине, чтобы она стала грязная и скользкая и чтобы ее нельзя было развязать”. Это была уже неприкрытая правда. Но что–то главное из масштабов Васиной услуги все же ускользало. Я долго грыз конец ручки, выплевывая голубую краску, и закончил: “И я не пошел домой без штанов”. Получилась уже полная чепуха. Явно не подходила для школьного сочинения и другая тема, связанная с Васиным великодушием и добротой, — как он всегда оставлял докурить своим товарищам не “двадцать”, а “сорок”, т.е. окурок, составляющий лишь немногим меньше половины папиросы.
|
|
|
Но сочинение не могло остаться без конца. Не миновать было обращаться к деду. Правда, он мог сказать: “Неудобовразумительно, в написаньи очень длительно”. Дед сказал, что можно ограничиться одной фразой общего характера, и тут же такую фразу предложил: “Приятель в моих делах также принимал живейшее участие, оказывая мне всяческую помощь, и во всех превратностях судьбы на него можно было положиться вполне”. При этом дед особенно хмурил брови — как всегда, когда усиливался не рассмеяться. Но я очень торопился, и мне было не до дедовых бровей.
Через два дня Клавдия Петровна, раздавая сочинения, спросила:
— Антон, а какие превратности судьбы ты имел в виду?
Я молчал, потому что “судьба” в моем сознании тесно связывалась со словом “суд” — в этом соседстве они всегда оказывались в речах и деда, и бабки. Объяснить это было сложно. Но я все–таки выдавил:
— Это когда меня будут судить.
— Судить? — поразилась Клавдия Петровна. — Тебя?..
— Ну, когда я вырасту.
Клавдия Петровна больше не расспрашивала.
Когда в этот приезд Антон ее навестил, ей, как и деду, было за девяносто, она уже не помнила ничего и Антона. Но когда он произнес: “превратности судьбы”, в ее водянистых глазах что–то засветилось:
— Да, это ты... и Вася. Как же! — учительница оживилась. — Он еще писал “пестмо”, а “во втором” — с четырьмя ошибками: “ва фтаромм”. Надо ж было изобрести! — она восхищенно всплеснула слабыми руками. — Это мог только он!
Но прославился Василий не своей орфографией, с которою был знаком лишь узкий круг. Славу ему принесло художественное чтение стихов — его главная страсть.
На уроках он о чем–то думал, шевеля губами, и включался только когда Клавдия Петровна задавала на дом читать стихотворение.
— Назуст? — встрепенывался Васька.
|
|
|
— Ты, Вася, можешь выучить и наизусть.
Он выступал на школьных олимпиадах и смотрах. На репетициях его поправляли, он соглашался. Но на сцене все равно давал собственное творческое решение. Никто так гениально–бессмысленно не мог расчленить стихотворную строку. Стихи Некрасова
Умру я скоро. Жалкое наследство
О родина, оставлю я тебе
Вася читал так:
— Умру я скоро — жалкое наследство! — и, сделав жалистную морду, широко разводил руками и поникал головою.
Отрывок из “Евгения Онегина” “Уж небо осенью дышало”, который во втором классе учили наизусть, в Васиной интерпретации звучал не менее замечательно:
Уж реже солнышко блистало,
Короче: становился день!
После слова “короче” Вася деловито хмурил свои темные брови и делал рубящий жест ладонью, как зав. роно Крючков.
Энергичное обобщение в стиховой речи Вася особенно ценил. Строку из “Кавказа” “Вотще! Нет ни пищи ему, ни отрады” он сперва читал без паузы после первого слова (его он, естественно, принимал за “вообще”). Но Клавдия Петровна сказала, что у Пушкина после него стоит восклицательный знак, а читается оно как “вотще”, то есть “напрасно”. Вася, подозрительно ее выслушав (учителям он не доверял), замечанье про “вотще” игнорировал, про паузу принял и на олимпиаде, добавив еще одну домашнюю заготовку, прочел так: “Вааще — нет ни пищи ему, ни отравы!”
В “Родной речи” были стихи:
Я — русский человек, и русская природа
Любезна мне, и я ее пою.
Я — русский человек, сын своего народа,
Я с гордостью гляжу на Родину свою.
Имя автора изгладилось из моей памяти. “Любезна” и “пою” тяготеют к державинскому времени, но “сын своего народа” — ближе к фразеологии советской.
Вася, встав в позу, декламировал с пафосом:
Я русский человек — и русская порода!
И гулко бил себя в грудь. По эффекту это было сопоставимо только с выступленьем на районной олимпиаде Гали Ивановой, которая, читая “Бородино”, при стихе “Земля тряслась, как наши груди”, приподняла и потрясла на ладонях свои груди — мощные, рубенсовские, несмотря на юный возраст их обладательницы.
|
|
|
Шедевром Васи было стихотворение “Смерть поэта”: “Погиб поэт — невольник! Честипал! Оклеветанный! — Вася, как Эрнст Тельман, выбрасывал вперед кулак. — Молвой с свинцом!”
Дальнейшую интерпретацию текста за громовым хохотом и овацией разобрать было невозможно. Васька был гений звучащего стиха.
Его пробовали исключать из списка участников очередной олимпиады. Но на совещании директоров школ–участниц зав. роно Крючков неизменно спрашивал директора нашей школы: “А этот, поэт–невольник, будет что–нибудь декламировать?” И Гагина срочно вписывали обратно.
Начиная с четвертого в каждом классе он сидел — все из–за того же русского языка — по три года. Дядька после получения очередного известия о второгодничестве вздувал Ваську костылем, после чего воспитательный вопрос считал исчерпанным.
К шестому классу это был здоровый 16-летний парень с мощной мускулатурой и широкими плечами. Начиная с мая месяца он ночевал не в избе, а на сеновале. Вскоре туда же переселялась Зинка, его кузина, в свои пятнадцать выглядевшая на девятнадцать. Все лето Васька жил с ней как с женой (они даже ругались по утрам и Зинка, девка здоровая, один раз спихнула Ваську с повети). Тетку это почему–то не волновало; каждый вечер, после ужина, она командовала: “Дети, марш на сеновал!” (Зимой эти дети жили с нею и ее мужем в одной комнате). Васька свою связь передо мной не скрывал, но особенно про нее и не распространялся — может потому, что я смертельно ему завидовал.
В шестом классе они уехали в свою деревню. Последним, дошедшим до меня в чужой передаче его шедевром было слово “арарх” — так, полагал Вася, называлось явление, обозначаемое в учебнике как “феодальная иерархия”.
Прозвище у Васьки было “Восемьдесят Пять”. Почему — никто не знал. Но Ваське оно чем–то очень подходило.
|
|
|
