От Ленина-социалиста — к Ленину-либералу

 

Покушение на Ленина вызвало волну сочувствия главе правительства, которое дало крестьянам землю, и пока­зало большевикам, кем для них является Ленин. С этого момента начинает складываться и крепнуть культ Лени­на, хотя сам он не прилагал к этому усилий и даже, види­мо, противился попыткам своего обожествления (хотя о своем имидже, о своей роли в истории он не забывал и хотел, чтобы она выглядела достойной).

Позиции Ленина вновь укрепились, когда началась рево­люция в Германии, в возможность которой никто из его окружения не верил. Тут авторитет Ленина снова взлетел до небес («это — гений»). Вслед за Германией поднялась Вен­грия, и это показалось Ленину и его соратникам началом нового «триумфального шествия Советской власти», теперь уже по всему земному шару. Надо было видеть и слышать, что говорилось по этому поводу на конгрессе Коминтер­на, — следующие конгрессы будут проходить в Берлине, Па­риже, Лондоне... Коминтерн тогда действительно воспри­нимался как штаб мировой революции, а его руководители уже видели себя распорядителями судеб планеты. Казалось, теперь нужно совсем немного — подтолкнуть европейскую революцию. И ради того, чтобы взрастить коммунистичес­кие партии на Западе, образовавшие III Коммунистический Интернационал (хотя вначале это были кучки маргиналов, не пользовавшихся авторитетом и влиянием в своих стра­нах), из Советской России, где миллионы людей умирали от голода, текли в Европу и Америку потоки золота, брил­лиантов, иностранной валюты. Руководители Коминтерна и лично Ленин наставляли своих агентов в странах Европы и Америки, чтобы они тратили деньги, не скупясь (об этом рассказывала, например, бывшая секретарь Исполкома Коминтерна Анжелика Балабанова в своих воспоминаниях). Но эта колоссальная финансовая подпитка не привела к революции на Западе. Оказалось, что Ленин, проведший почти 17 лет в эмиграции, плохо знал не только Россию, но и Запад, — там пролетариат вовсе не хотел расставаться с тем уровнем жизни, какого добился в результате стачечной борьбы. Пример России сыграл здесь двоякую роль. Для небольшой прослойки романтиков и энтузиастов он послу­жил стимулом для усиления революционной борьбы, а для большинства — предостережением: вот какой хаос и разру­ха ожидают страну, вступившую на путь революции и граж­данской войны. Неудивительно, что вспышки революции в Европе были подавлены. Но вызванная ими эйфория толк­нула большевистскую власть на авантюру — попытку «про­щупать штыком» панскую Польшу. Предполагалось через «труп белой Польши» выйти на границу с Германией, где вновь можно было ожидать восстания рабочих. Поход на Польшу должен был стать началом освобождения Европы от ига капитала. В том, что польский пролетариат восстанет против своей буржуазной власти, организаторы похода, по­хоже, не сомневались. Так зародился план похода Красной Армии на Варшаву. 6 мая 1920 года Ленин обращается с речью к красноармейцам, отправляющимся на польский фронт, наставляя их: «Пусть ваше поведение по отношению к полякам там докажет, что вы — солдаты рабоче-крестьян­ской республики, что вы идете к ним не как угнетатели, а как освободители». Еще бы! Марксист должен считать, что при столкновении социалистической республики с капита­листической страной рабочие и крестьяне последней долж­ны выступить с оружием в руках против своих угнетателей и встретить советских воинов как братьев по классу. Поэто­му Ленин и провозглашает здравицу: «Да здравствуют крес­тьяне и рабочие свободной независимой польской респуб­лики! Долой польских панов, помещиков и капиталистов!» Но и эта авантюра окончилась позорным поражением. К удивлению российских марксистов, польские крестья­не и рабочие не только не встретили наших красноар­мейцев хлебом-солью, но и сплотились вокруг пана Пилсудского, поднялись на защиту только что завоеванной независимости страны. А Красная Армия, руководимая новоявленным военным гением Михаилом Тухачевским, откатилась далеко на восток, понеся огромные потери. Экономика Советской России, и без того дышавшая на ладан, была окончательно подорвана, война причинила ей, и без того разоренной, громадный ущерб, не говоря уж о сотнях тысяч убитых, раненых и пленных красноар­мейцев.

Ленин в беседе с Кларой Цеткин объяснил причины не­удачи очень просто: «В Польше случилось то, что должно было, пожалуй, случиться... Наш безумно смелый, победо­носный авангард не мог получить никаких подкреплений со стороны пехоты, не мог получить ни снаряжения, ни даже черствого хлеба в достаточном количестве и поэтому должен был реквизировать хлеб и другие предметы первой необходимости у польских крестьян и мелких буржуа; те готовы были видеть в красноармейцах врагов, а не братьев-освободителей». Эти несознательные поляки, настроенные не социалистически, не революционно, а националистичес­ки, шовинистически, империалистически, дали одурачить себя сторонникам Пилсудского и защищали своих классо­вых врагов, «давали умирать с голоду нашим храбрым крас­ноармейцам, завлекали их в засаду и убивали». Значит, если бы снабжение Красной Армии было бы поставлено долж­ным образом, то реквизировать хлеб у поляков не пришлось бы, и они не пошли бы на поводу у Пилсудского. Ленин доказывал, что в этой войне Россия оказалась победитель­ницей, хотя ей и пришлось уступить Польше значительную территорию и уплатить внушительную контрибуцию.

Ленин признавался, что «заключение мира с Польшей встретило большое сопротивление», ибо его условия были «выгодны для Польши и очень тяжелы для нас». Ленину пришлось выдержать почти такой же ожесточенный бой, как и при заключении Брестского мира.

Кажется, провал этой авантюры впервые заставил Лени­на и его окружение усомниться в действенности идей про­летарского интернационализма и крепко задуматься над национальным вопросом в новых условиях, разобраться в том, что же такое пролетариат, действительно ли он — мо­гильщик капитализма. Ленин крепко усвоил мысль Маркса и Энгельса, высказанную еще в «Манифесте Коммунисти­ческой партии», о том, что вся предыдущая история чело­вечества была историей борьбы классов, и он последова­тельно проводил в жизнь классовый подход. Однако эта мысль отнюдь не бесспорна. История — это скорее история борьбы государств, в которой классы выступают вместе, с национальных позиций, что и доказала панская Польша. Борьба между классами сосуществует с борьбой внутри клас­сов, даже внутри семьи, и классовая борьба приобретает антагонистический характер лишь в переломные моменты истории. И вовсе не пролетариат становится могильщиком буржуазного строя, как сама буржуазия не была могильщи­ком феодализма. В России царское самодержавие свергла не буржуазия — на улицы Петрограда вышли женщины, возмущенные перебоями с продажей хлеба, а их поддержа­ли солдаты столичного гарнизона, которым надоела бес­смысленная кровопролитная война во имя чуждых им и России интересов, и ехать на фронт им не хотелось. Царь дал петроградскому начальству телеграмму: «Повелеваю прекратить в столице беспорядки». А в итоге сам вынужден был отречься от престола. И в штурме Зимнего дворца, низ­ложившем Временное правительство буржуазии, пролета­риат практически не участвовал. Вопрос о движущих силах революции, да и истории вообще, более сложен, чем это представлялось классикам марксизма. Вообще свергают ста­рый строй не передовые классы, выросшие в его чреве, а те силы, которым тесно в его рамках.

Все сказанное не означает отрицания идеи мировой ре­волюции как таковой. Лозунг мировой революции вначале сыграл огромную роль в мобилизации масс, потому что рус­ского человека не могла вдохновить узконациональная идея, а призыв установить братство трудящихся всех стран пла­неты нашел в передовых слоях нашего народа горячий от­клик. Но со временем этот лозунг стал мешать осознанию русским народом задач устроения своей собственной стра­ны. Но Ленин до конца своих дней думал лишь о том, как бы Советской России продержаться до революции в стра­нах Запада. А мысль о построении социализма в одной, от­дельно взятой, стране, тем более в такой, по мнению Лени­на, отсталой, как наша, оставалась ему до последних дней жизни чуждой. Да это было тогда общепринятым положением, его разделяли и ленинское окружение, и Троцкий. Правда, Ленин порой говорил об условиях нашей «оконча­тельной» победы, а свое последнее публичное выступление заключил словами: «...из России нэповской будет Россия социалистическая», но это было скорее лозунгом, чем ре­зультатом научного анализа.

Два других шага большевистской власти, предпринятые по инициативе Ленина, способствовали тому, что гражданс­кая война в России приобрела столь ожесточенный харак­тер. Во-первых, создание «комитетов бедноты», ставших во многих районах фактическими органами государственной власти. Ленин уже в 1917 году выступил за коллективизацию. Но почему Ленин и его окружение считали Россию ди­кой страной? Потому что это было общее понимание сво­ей страны русской интеллигенцией, которой были прису­щи (как это хорошо показали авторы знаменитого сборни­ка «Вехи») космополитизм, атеизм и ненависть к российс­кой государственности. Поэтому им и в голову не могло прийти, что русский народ обладает своей, притом высо­чайшей, культурой, просто она не похожа на ту западноевропейскую культуру, которая для нашей интеллигенции была эталоном. (Ленин даже не нашел других поводов для «национальной гордости великороссов», кроме того, что Россия дала несколько видных борцов за свободу.) Даже после революции Ленин едва ли не в каждой своей значительной работе сетует на отсталость и некультурность Рос­сии: «мы страдаем от того, что Россия была недостаточно развита капиталистически»; «мы спотыкаемся о недоста­точную культурность масс». В Германии и даже в Венгрии якобы гораздо выше общий культурный уровень, более значительна и прослойка пролетариата, а также инженер­но-технического персонала, и т.п. О «дикости» России сви­детельствовали и бытовые факты, например, когда Зимний дворец был взят, он был не только разграблен, но и зага­жен, хотя канализация в нем работала. То, что это было не просто проявлением дикости, а своего рода местью быв­шим угнетателям, не сразу пришло в голову вождю.

Но если в отсталой и дикой России социализм невоз­можен, то ведь не ждать же столетия, пока она будет про­свещена и преодолеет свое отставание в экономике? Нет. Революция в России возможна, но она сможет победить при условии, что ее поддержит пролетарская революция в передовых странах Европы. В расчете на эту поддержку большевики во главе с Лениным и взяли власть в России в октябре 1917 года. Ленин считал, что социалистичес­кую революцию в России легче начать (в силу того, что народ измучен войной, крестьянство жаждет отобрать зем­лю у помещиков и пр.). Но победить революция у нас, повторял он вновь и вновь, может только тогда, когда она произойдет и в промышленно развитых странах Европы, которые помогут строить социализм в отсталой, некуль­турной России. Значит, Россия, по Ленину, должна была сыграть роль взрывателя в бомбе, которая должна разру­шить старый мир. И Ленин, и его ближайшие соратники, и Троцкий были на этот счет одного мнения.

Но советский поход на Польшу показал Европе, какая опасная орда нависла на ее восточных границах. Та же Кла­ра Цеткин рассказывала Ленину, какое страшное впечатле­ние произвели на Европу, в особенности на немцев, «крас­ноармейцы с советской звездой на шапках и в донельзя по­трепанной военной форме, а часто в штатском платье, в лаптях или в рваных сапогах, появившиеся на своих ма­леньких бойких лошадях у самой немецкой границы». Ну, разве это не орда, угрожающая самому существованию европейской культуры? Цеткин говорила, что в то время вся Европа гадала: «Удержат ли они Польшу в своих руках, пе­рейдут ли они через немецкую границу, и что будет тогда?» Ленину, европейски образованному человеку, надо было как-то гасить революционный порыв Советской России, явно выходивший за установленные пределы. Между тем авангард народа, преисполненный торжеством победы над белогвардейщиной и иностранными интервентами, жаж­дал скорейшего построения социализма в своей стране и освобождения всей планеты от власти капитала, револю­ции на Западе и на Востоке, на помощь которой пошли бы тысячи добровольцев из Советской России. Один из героев шолоховской «Поднятой целины» Макар Нагуль­нов изучал английский язык вовсе не для того, чтобы, оказавшись в туристической поездке в Лондоне, спро­сить, как пройти к той или иной достопримечательности британской столицы, и не для того, чтобы узнать, где выгоднее купить сувениры. Нет, он думал о том, как ста­нет разъяснять английскому пролетарию пути построе­ния социализма в этой стране. Маяковский предсказы­вал: «Как порох, вспыхнет рабочая Америка». Или, как впоследствии писал другой поэт,

А мы еще дойдем до Ганга,

А мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя!

Вот это стремление в отсталой России построить новый, справедливый мир, а если удастся, то и распространить этот строй на всю планету, казалось Ленину авантюрой. В самой последней своей работе «Лучше меньше, да лучше» он размышляет: «...удастся ли нам продержаться, при на­шем мелком мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к соци­ализму?» Итак, до конца своих дней Ленин думал лишь о том, как России продержаться до мировой революции, ко­торая, по его мнению, зрела уже не только на Западе, но и на угнетенном Востоке. Поэтому авантюре построения со­циализма в одной стране он противопоставил свой план: «к социализму — через отступление в капитализм, через новую экономическую политику (нэп)!»

Тут не было ни гениального маневра, которым было при­нято восхищаться в советское время, ни злонамеренной капитуляции, как порой это выставляют не в меру ретивые критики. Обычный для человека европейской культуры ход рассуждений: в отсталой стране социализм невозможен; революция в передовых странах запаздывает; остается про­вести Россию, которая была недостаточно развита капита­листически, через капитализм; но провести не через сти­хийное развитие, а при сохранении контроля со стороны советского государства. Так свершился путь Ленина от ре­волюционера и коммуниста до социал-демократа в идео­логии и до либерального реформатора на практике.

Подстегнули его к смене экономического и политическо­го курса многочисленные крестьянские восстания, прока­тившиеся почти по всей стране и жестоко подавленные ВЧК и армией (особенно отличился на этом поприще уже упоми­навшийся Тухачевский). Особенно сильным ударом для боль­шинства членов партии стало восстание моряков в Кронш­тадте под лозунгом «Власть Советам, а не партиям!» И даже не сами восстания смущали Ленина, а выразивший самую суть народных требований лозунг «За Советскую власть, но без коммунистов!» Народ считал Советскую власть своей, родной (хотя она порой и круто с ним обращалась), но отка­зывался поддерживать курс на мировую революцию в ущерб развитию собственной страны. Да и сама идея коммунизма как «царства изобилия» уже казалась ему фантастической. Но Ленин сделал из происшедшего совсем иные выводы.

 

«Угар нэпа»

 

Второй раз Ленин мог потерять власть, когда поставил задачу перехода к нэпу. Она была болезненно воспринята большинством партии, особенно новыми кадрами, вооду­шевленными победой над белогвардейцами и иностранны­ми интервентами. Опять Ленину пришлось пригрозить своей отставкой, уговаривать каждого члена Политбюро, затем ЦК. Победа в этом вопросе оказалась для него пирровой.

Сам переход к нэпу не был для Ленина случайностью, а вытекал из его представлений о том, как строить социа­лизм. Уже после революции, в первоначальной редакции статьи «Очередные задачи Советской власти», он дал такую формулу социализма: «Черпать обеими руками хорошее из-за границы: Советская власть + прусский порядок желез­ных дорог + американская техника и организация трестов + американское народное образование... = социализм». Могут сказать, что Ленин, как пчелка, собирал хорошее с каждого цветка, но в данном случае это больше похоже на размышления гоголевской героини Агафьи Тихоновны об идеале жениха: «Если бы губы Никанора Ивановича да при­ставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича, я бы тогда тотчас бы решилась...» Ему, наверное, и в голову не приходило, что перечисленные им составляющие социализма принадлежат к разным цивилизационным моделям и их нельзя совместить в одном строе, и уж подавно он не думал, что эти ценности не будут приняты русской цивилизацией, так как сама мысль о возможности ее существования пока­залась ему, убежденному в общих закономерностях марк­сизма, вздором. Разумеется, все хорошее надо брать и из-за рубежа, но так, чтобы оно накладывалось на русскую осно­ву, а вот ей-то Ленин не придавал никакого значения.

Установку на развитие государственного капитализма в городе и на «справного мужика» в деревне Ленин выра­батывал еще в 1918 году, но только три года спустя она была положена в основу государственной политики.

Принято считать, что сердцевиной нэпа стал переход от продразверстки к продналогу и что автором этой идеи был Ленин, однако это не так. В действительности еще в феврале 1920 года Троцкий подал в ЦК записку, в кото­рой предлагал заменить продразверстку налогом, но Ле­нин выступил против, и это предложение было отклоне­но. И на X съезде партии Ленин первоначально был про­тив введения налога. Но когда пришли новые сообщения о крестьянских волнениях, а затем о восстании в Кронш­тадте, он счел, что отмена продразверстки может послу­жить самым легким началом задуманного им отступле­ния к капитализму. С докладом по этому вопросу он вы­ступил в предпоследний день работы съезда.

На съезде Ленин называл нэп временным отступлением, съезд решил, что элементы капитализма будут допущены «только в пределах местного оборота» — волости, уезда... А после съезда Ленин стал убеждать партию, что нэп — это «всерьез и надолго», и главное в нем — сдача природных ресурсов России в концессию западному капиталу. А ведь сам он в своем докладе на VIII Всероссийском съезде Сове­тов еще 22 декабря 1920 года, то есть за три месяца до X съезда партии, зачитал строки из наказа крестьянина из глубинки, в котором говорилось: «Товарищи, мы вас посылаем на Все­российский съезд и заявляем, что мы, крестьяне, готовы еще три года голодать, холодать, нести повинности, только Россию-матушку на концессии не продавайте». Такая так­тика была для Ленина обычной. Вопреки насаждавшемуся в советское время представлению, Ленин вовсе не был откро­венным со своими соратниками. Он держал их в ежовых рукавицах, посвящая каждого в свои планы лишь в той мере, в какой это нужно было для успеха дела. И интригу, и обман политических противников он считал не просто допустимы­ми, но и непременными качествами настоящего политика. «Военную хитрость Ильич любил вообще, — вспоминал Троц­кий. — Обмануть врага, оставить его в дураках — разве это не самое разлюбезное дело?» (А враг в политике — это не только классовый враг, белогвардеец, но и товарищ, кото­рый встает на пути осуществления твоей политики). Здесь сказался опыт Ильича-конспиратора, хорошо знавшего прин­ципы построения различных тайных организаций.

По Ленину выходило, что стержнем социализма советско­го образца должен стать государственный капитализм, а его, конечно, в рамках волости или уезда не удержишь. И практи­чески политикой государства стало восстановление капита­листических отношений в народном хозяйстве в целом, борь­ба социализма с капитализмом по принципу «кто — кого?». На первый план у коммунистов, по Ленину, выдвигаются умение торговать, побеждать частника в конкуренции. Стало необходимым покупать за большие деньги услуги буржуаз­ных специалистов и иностранных концессионеров.

Значит, нэп был не вынужденным временным отступле­нием ради налаживания смычки города с деревней, — «смыч­ка» оказалась прикрытием для восстановления капитализма. Для смычки можно было ввести госзаказ для предприятий, производящих товары, нужные крестьянину, выделить им дотации из госбюджета и разрешить продажу крестьянами их продукции после уплаты продналога. Определенно на это потребовалось бы меньше средств, чем на финансирование мировой революции. Но на деле была открыта дорога част­ному капиталу во всей системе общественного производства.

Для самого Ленина переход к нэпу стал во многом сме­ной самих основ социализма. Чтобы почувствовать это, достаточно сравнить два документа — его выступление на III съезде комсомола 2 октября 1920 года и написан­ный им проект постановления ЦК РКП(б) о роли и зада­чах профсоюзов в условиях новой экономической поли­тики от 12 января 1922 года.

Вот как Ленин поучал коммунистическую молодежь: «Если крестьянин сидит на отдельном участке земли и присваивает себе лишний хлеб, т.е. хлеб, который не нужен ни ему, ни его скотине, а все остальные остаются без хлеба, то крестьянин превращается уже в эксплуататора. Чем больше он оставит себе хлеба, тем ему выгоднее, а другие пусть голодают: «чем больше они голодают, тем дороже я продам этот хлеб». Надо, чтобы все работали по одному общему плану на общей земле, на общих, фабриках и заводах и по общему распорядку...

Земля у нас считается общей собственностью. Ну, а если из этой общей собственности я беру себе известный кусок, возделываю на нем вдвое больше x^геба, чем нужно мне, и излишком хлеба спекулирую?.. И чтобы не дать снова вос­становиться власти капиталистов и буржуазии, для этого нужно торгашества не допустить...»

Саму суть коммунистического воспитания Ленин то:да ви­дел в борьбе «против эгоистов и мелких собственников, про­тив той психологии и тех привычек, которые говорят: я доби­ваюсь своей прибыли, а до остального мне нет никакого дела».

А с наступлением нэпа Ленину приходится учить партию совершенно другому. В упомянутом постановлении ЦК говорится:

«.«Теперь допущены и развиваются свободная торговля и капитализм, которые подлежат государственному регулирова­нию, а, с другой стороны, государственные предприятия перево­дятся на так называемый хозяйственный расчет, т.е. на ком­мерческие и капиталистические начала... чтобы добиться безу­быточности и прибыльности каждого госпредприятия...»

Вот и получается, что в основу развития экономики зак­ладывается тот самый принцип «я добиваюсь своей при­были, а до других мне нет никакого дела», против которого Ленин предостерегал комсомольцев, а через них — и всю партию и страну. Этот момент оказался решающим в эко­номическом и социальном развитии Советской России. И впоследствии наша экономика не раз упиралась в этот прин­цип личного, ведомственного, корпоративного эгоизма, преодолеть который она так и не смогла. Ленин пережил некий психологический слом, его пере­ход к нэпу можно рассматривать как акт отчаяния, разоча­рования в человеке. У нас не раз приводились, но остались неосмысленными его слова о том, что большевики рассчи­тывали войти в коммунистическое общество на волне эн­тузиазма, порожденного в народе революцией, но этот рас­чет оказался ошибочным. И им пришлось пойти на созда­ние материальной заинтересованности индивида, чтобы строить социализм. Иными словами, расчет был на один тип человека, энтузиаста, а в жизни тот оказался иным, кулачком (еще А. Н.Энгельгардт в 70-е годы XIX века по­казал, что известной долей кулачества обладает каждый кре­стьянин, да и рабочие, вышедшие из крестьян, недалеко ушли от них в этом отношении). И тут в Ленине сказалась особенность его характера: раз не удалось дело с энтузиас­тами, то махну-ка я в другую крайность и сделаю ставку на индивида с его личным интересом. Но ведь можно пред­положить и иной тип материальной заинтересованности — общей, когда каждый ощущает улучшение своей жизни по мере экономического роста страны, и некоторое время он действительно в СССР наблюдался. Но нэп стал следстви­ем ставки на индивидуализм.

С принятием программы нэпа жизнь в Советской Рос­сии несказанно изменилась. Вновь вступила в свои права частная собственность. Неизвестно откуда появившиеся нэпманы с огромными капиталами непонятного проис­хождения («новые русские» того времени) торжествова­ли, спекулировали, кутили в ресторанах и все больше чув­ствовали себя «солью земли» и хозяевами жизни. Пота­кая их вкусам, процветала пошлая «массовая культура». В деревне, ставшей после Октября почти сплошь середняц­кой, снова вырос и стал задавать тон жизни «кулак».

Наши современники в большинстве своем плохо представ­ляют себе, что такое нэп. Даже убежденные сторонники со­циализма подчас рисуют картины чудесного возрождения разоренной войной страны, когда после повсеместного голо­да вдруг словно по мановению волшебной палочки воцари­лось изобилие, и прилавки магазинов, давно не видевшие никаких товаров, стали ломиться от их изобилия. Да, это так, но сегодня, когда в результате либеральных реформ мы тоже имеем возможность полюбоваться прилавками с десятками сортов колбасы, но вряд ли сможем ею полакомиться из-за отсутствия денег, нас уже такое чудо не удивит. Вот и в нэ­повской России 20-х годов поглядеть на внезапно объявившееся изобилие товаров мог каждый житель столицы, но ку­пить их могли немногие. В стране царили разруха, безработи­ца, нищета, беспризорщина.

Нэпманы вовсе не стремились развивать производитель­ные силы России, они занимались больше аферами и спеку­ляциями. Подлинный герой нэпа — не владелец лавочки, а герой произведения Ильфа и Петрова «Золотой теленок» Александр Иванович Корейко, которому в прошлом 2002 году исполнилось бы 110 лет (либеральным реформаторам следо­вало бы торжественно отметить эту дату, ведь речь идет об основоположнике их философии жизни). Напомню лишь два эпизода из биографии этого выдающегося деятеля нэпа. Бу­дучи комендантом поезда, который должен был доставить продовольствие из Полтавы в Самару, Корейко этот поезд украл. Поезд в Самару не пришел, а в Полтаву не вернулся. В конце 1922 года Корейко открыл промысловую артель хими­ческих продуктов «Реванш», арендовав для этого две комна­ты. В задней комнате находилось производство. Там стояли две бочки, одна на полу, другая повыше. Они были соедине­ны трубкой, по которой бежала жидкость. Когда вся жид­кость перетекала из верхней бочки в нижнюю, рабочий-маль­чик ведром вычерпывал жидкость из нижней и переливал в верхнюю. И процесс производства возобновлялся. Сам Ко­рейко переезжал из банка в банк, хлопоча о ссудах для рас­ширения производства. А в трестах он выбивал химические продукты и по удесятеренной цене сбывал их на госзаводы. Вырученные рубли он обращал в валюту на черной бирже. Когда по прошествии года банки и тресты произвели реви­зию артели, выяснилось, что по трубке из одной бочки в другую течет простая вода, а сам Корейко с большими день­гами отбыл в неизвестном направлении. «Он чувствовал, что именно сейчас, когда старая хозяйственная система сгинула, а новая только начинает жить, можно составить великое бо­гатство... Все кризисы, которые трясли молодое хозяйство, шли ему на пользу, все, на чем государство теряло, приноси­ло ему доход. Он прорывался в каждую товарную брешь и уносил оттуда свою сотню тысяч... В том, что старое вернет­ся, Корейко никогда не сомневался. Он берег себя для капи­тализма». (Узнаваемая картина?)

Чем тяжелее была жизнь рабочего люда, тем легче было нэпманам навязывать ему нищенскую оплату труда и звери­ные условия быта. Одиннадцать работниц промышленного огорода братьев Пузенковых в Разинской волости Московс­кого уезда проживали в комнате площадью 25 квадратных метров, с наглухо задраенным окошком, в условиях жуткой антисанитарии. С несчастными женщинами хозяева твори­ли, что хотели, а они не могли противиться, потому что и такую работу считали за счастье, в деревне им оставалось только погибать от голода. Если такое было возможно под самой Москвой, где все-таки существовал какой-то надзор со стороны государства, то что же делалось в провинции?

В очерке о жизни воронежской деревни рассказывается, что крестьяне возобновили строительство домов без единого гвоздя, потому что гвозди стали непозволительной роско­шью. В большинстве крестьянских изб пол — земляной, нет створчатых окон — воздух не освежается, грудные ребятиш­ки покрыты мухами. Крестьяне моются редко, едят из общей деревянной чашки деревянными ложками, спят вповалку. Неудивительно, что широко распространены болезни, в том числе сифилис и туберкулез. К чему должна была привести эта вакханалия, если бы ей не положили конец?

Поворот к нэпу, эта первая попытка «перестройки» в Советской России, вызвал глубочайший кризис в партии, состав которой за годы гражданской войны несказанно из­менился. Ленинское окружение — «партийная гвардия» — превратилось в тоненькую прослойку, тонувшую в среде рабочих и крестьян, принявших идею социализма как дело жизни. Идейные коммунисты, не согласные с нэпом, тыся­чами выходили из рядов РКП, а то и кончали жизнь само­убийством. Многие, думаю, помнят показанный по телеви­дению фильм «Гадюка» по повести Алексея Толстого, геро­иня которой, фронтовичка, затравленная соседями-нэпма­нами, вынуждена была прибегнуть к помощи «товарища маузера». Образ партийца, тяжело переживавшего возвра­щение капитализма, казалось бы навеки канувшего в Лету, стал центральным в советской литературе той эпохи. Так, один из героев романа Владимира Лидина «Отступник» Свербеев, фронтовик, которого нэп выбил из колеи, сетует: «Нет справедливости... по-прежнему один живет хорошо, а другой плохо». Из партии его вычистили. «Таких вот, как я, тысячи, брат, мы на огонь летели, дрались, себя не жалея, в пух по ветру себя пускали... Горизонты открылись... А нас с военной работы прямехонько в бухгалтерию — учитесь, то­варищи, на счетах считать да штаны просиживать...»

На мой взгляд, очень показательна позиция такого чут­кого наблюдателя общественных настроений, как наш великий поэт Сергей Есенин, кстати сказать, погибший в самый разгар нэпа. В своей анкете он записал, что принял Октябрьскую революцию, но по-своему, «с кресть­янским уклоном», и что он был «гораздо левее» больше­виков. Имеются в виду, очевидно, большевики, прово­дившие «новую экономическую политику».

Другая очень популярная тема тех лет — споры о «верх­них этажах быта». Многих партийцев волновало то, что ра­бочий юноша, окончив вуз, получил первую приличную дол­жность, «вышел в люди» — и сразу же оказался в новом для себя мире, обычно среди «осколков» буржуазного миропо­нимания и образа жизни. А как же иначе, если никаких «выс­ших» бытовых форм (если не считать запретов комсомоль­цам носить галстук и роговые очки, а комсомолкам — пользо­ваться косметикой и ходить в туфлях на высоком каблуке) коммунисты выработать не смогли. Престижным было при­обретать заграничные товары, а значит — поддерживать ча­стника, потому что в государственных и кооперативных ма­газинах такого добра не было. И государство, равняющееся на спрос, капитулировало перед требованиями этой тонкой прослойки, «подверженной влиянию чуждого класса». Аске­тический и пуританский образ жизни эпохи «военного ком­мунизма» рухнул, а собственного идеала, социалистической модели быта, основанной на целесообразности, чистоте и высоком качестве, так и не появилось. Нэпманы навязыва­ли свои идеалы, которым коммунисты, чувствовавшие себя творцами нэпа и, следовательно, ответственными за его про­явления, не смогли противопоставить ничего.

Очень интересно складывалось положение коммунистов в науке. На научную работу обычно направлялись кадры, которые не были задействованы на партийной, хозяйствен­ной работе, в армии, то есть как бы «второй сорт». Но и эти специалисты были крайне загружены чтением лекций и док­ладов на политические темы, так что на собственно занятия наукой они могли тратить совсем немного времени, рабо­тая урывками. А работать приходилось в окружении буржу­азных специалистов, которых было подавляющее большин­ство. Поэтому в области естественных наук выявились два типа научных работников-коммунистов. Одни, «кавалерис­ты», готовы были идти на штурм твердынь буржуазной на­уки так же, как шли в бой с белогвардейцами, с саблей в руке. Увы, кроме цитат из Маркса и Ленина, они не могли ничего противопоставить данным опытов или теоретичес­ких изысканий своих оппонентов (я еще застал представи­телей этого уже вырождавшегося социального типа). Дру­гие, сразу «ушибленные» ученостью буржуазных спецов, Советского государства. Прав журналист, писавший не­давно, что «Ленин, еще живой, по сути, крушит и громит созданное им любимое детище — Советское государство, требует отделить заслугу русской революции от того, что исполнено плохо, от того, что еще не создано, от того, что надо по многу раз переделывать».

Идеи о том, что большевикам необходимо учиться тор­говать, идти на выучку к купцу и приказчику, не находи­ли отклика у членов партии. Ведь Ильич ничего не гово­рил о том, как Советской России, не ожидая революции на Западе, своими силами пробиваться в клуб индустри­альных держав, — такая постановка вопроса казалась ему немыслимой. А партия и страна ждали именно такого призыва. Статьи Ленина с изложением новых задач партии, написанные, когда он уже находился на лечении в Горках, ЦК не разрешал печатать, а если он настаивал, на места в партийные организации направлялись, по сути, издевательские инструктивные письма, в которых указы­валось на утрату им понимания происходящего и пред­писывалось не принимать его идеи всерьез. Это было полное политическое фиаско признанного вождя рево­люции. Но оно вполне закономерно.

Кажется, мысль об этом промелькнула у него в голове лишь накануне его смерти. Вот его последние предсмер­тные слова, сказанные осенью 1923 года (если верить не так давно умершему популярному у «патриотов» литера­туроведу и историку, а точнее — идеологу Вадиму Кожинову): «Конечно, мы провалились... Мы должны ясно видеть... что так вдруг переменить психологию людей, навыки их вековой жизни нельзя. Можно попробовать загнать население в новый строй силой», — но это, зак­лючил Ленин, приведет к «всероссийской мясорубке». («Литературная газета», 22.03.89).

 

Крах нэпа

 

Во время болезни Ленина, когда стало очевидным, что она смертельна, в верхушке РКП(б) развернулась ожесто­ченная борьба за положение лидера партии. На власть пре­тендовали Троцкий — народный комиссар по военным и морским делам и председатель Реввоенсовета Республики, Зиновьев — глава Коминтерна и руководитель Петроградс­кой парторганизации (выступавший обычно в связке с Ка­меневым — руководителем парторганизации Москвы), Бухарин — главный идеолог и теоретик партии, и Сталин, назначенный по предложению Ленина Генеральным секре­тарем РКП(б) (многие тогда считали этот пост чисто кан­целярским) и неожиданно для всех «сосредоточивший в своих руках необъятную власть». Каждый из претендентов боролся не просто за личную власть, но и за определенный политический курс, за свое видение будущего страны. Под­робности этой борьбы надо разобрать отдельно, а здесь надо лишь заметить, что, несмотря на полное игнорирование верхушкой ЦК последних идей Ленина, никто из претен­дентов сначала не покушался на авторитет умирающего вож­дя. Напротив, все они всячески укрепляли сложившийся культ Ленина, причем каждый из них рассчитывал исполь­зовать ленинский авторитет для укрепления своих позиций. Поэтому формально никто из них открыто за «отмену» нэпа не выступал, хотя единственным сторонником продолже­ния этой политики оставался Бухарин. Троцкий, Зиновьев и Сталин заявляли себя сторонниками форсированной ин­дустриализации (правда, понимали они ее по-разному), а ее можно было провести, только распрощавшись с нэпом.

Курс на иностранные концессии себя <

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: