 |
Неловкие попытки отвлечься
|
|
|
|
Казалось, жизнь отдалилась от меня; в ней больше не было прежней силы и красок, а предметы утратили выразительность и выглядели ненастоящими. Много лет спустя я посвятил себя чтению, и в книге французского поэта Жерара де Нерваля, покончившего с собой от несчастной любви, нашел прекрасные строки о пустоте и заурядности всего сущего, отражавшие то, что я тогда переживал. Потеряв единственную любовь всей жизни, он написал повесть «Аврелия», на страницах которой говорит, что ему осталось в жизни одно — «неловкие попытки отвлечься». Я испытывал то же самое. Мне все время казалось, что бы я ни делал с тех пор, как Фю-сун ушла, — это пошло, заурядно, бессмысленно. Я сердился на людей и обстоятельства, умножавшие заурядность. Но продолжал верить, что когда-нибудь найду Фюсун и поговорю с ней, а может быть, даже обниму ее, и это давало мне силы жить дальше, в чем я вскоре раскаивался, так как это лишь продлевало мою боль.
Однажды в июле, когда стояла неимоверная жара и был один из самых болезненных для меня дней, позвонил брат и в бешенстве сообщил, что Тургай-бей, с которым мы весьма успешно сотрудничали и вели множество дел, обиделся на нас за то, что его не позвали на помолвку, и даже решил отказаться от участия в проекте по экспорту простыней, конкурс на который мы выиграли вместе. Я успокоил брата, сказав, что постараюсь немедленно уладить дело и извинюсь. Сразу позвонил Тур-гай-бею и договорился о встрече. На следующий день около полудня, на невыносимой жаре, я сидел в машине, мчавшей меня в Бахчели-эвлер, на огромную фабрику нашего компаньона, и разглядывал из окна отталкивающие новостройки. Безликие бетонные многоэтажки, складские помещения, фабричные корпуса и свалки постепенно уродовали город.
|
|
|
Любовная боль поутихла. Причиной этого, конечно, была предстоящая встреча с человеком, от которого я надеялся получить известия о Фюсун или с которым мог хотя бы поговорить о ней. Но я пытался скрыть от себя, что, в отличие от других подобных ситуаций (например, во время разговора с Кенаном или случайной встречи с Шенай-ханым), сейчас предвкушаю приятный разговор, и убеждал, будто еду туда только по делу.
Уверен, если бы я не поддался самообману, условленная «деловая» встреча прошла бы успешнее, чем в итоге оказалось.
Мой приезд издалека, из самого Стамбула — лишь ради того, чтобы принести извинения, — польстил Тур-гай-бею, подобных знаков уважения ему было достаточно, и он принял меня по-дружески. Показал ткацкие мастерские, где трудились сотни девушек (призрак Фюсун, стоявшей ко мне спиной у станка, мгновенно настроил меня на нужный лад), чистые столовые и новое здание управления. Говорил Тургай-бей со мной не свысока, однако дал почувствовать, что нам же выгодно не портить с ним отношения. Он пригласил пообедать в столовой вместе с рабочими, как всегда поступал сам, но я, убежденный, что этого недостаточно для примирения, предложил обсудить некоторые важные темы, а заодно и выпить. По его простому, с большими усами, лицу было видно, что он даже не подозревает, о чем пойдет речь. Так как о помолвке я до сих пор ничего не сказал, он высокомерно заметил: «Все иногда совершают ошибки. Давайте забудем обо всем». Но я сделал вид, что не обратил на его слова внимания, и этому трудолюбивому, открытому и преданному работе человеку пришлось пригласить меня на обед в один из рыбных ресторанчиков Ба-кыркёя. Переднее сиденье его «мустанга» мгновенно напомнило мне, что здесь они не раз целовались с Фюсун, хотя той еще не было восемнадцати лет, и в зеркалах и на приборах поплыли отражения их объятий. Мне представлялось, будто Фюсун вернулась к нему, и, хотя я сам стеснялся своих фантазий и убеждал себя, что спутник мой, по всей вероятности, не подозревает ровным счетом ни о чем, никак не мог взять себя в руки.
|
|
|
Когда мы с Тургай-беем, словно два сводника, уселись друг напротив друга в ресторане, я, увидев вблизи его нос с огромными ноздрями и бесстыдный рот и то, как он передо мной волосатыми руками раскладывает у себя на коленях салфетку, почувствовал, что от ревности больше не могу сдержаться и все закончится плохо. «Детка»,—говорил он официанту, промакивая губы, подобно актерам в голливудском фильме, салфеткой. Я снова сдержался и дотерпел до середины обеда. Но водка, вместо того чтобы избавить меня от злобных мыслей, извлекла их наружу. Тургай-бей учтиво говорил, что проблемы между нами решены и в производстве простыней дела пойдут хорошо, и тут я перебил его: «Важно не это, важнее оставаться хорошими людьми».
— Кемаль-бей, — произнес он медленно, взглянув на мой стакан ракы, — я уважаю вас, вашего отца, вашу семью. У всех нас бывали трудные дни. В этой бедной, но прекрасной стране есть только одна милость, которую Аллах посылает самым любимым своим рабам, — быть богатыми. Так давайте отбросим гордыню и будем молиться. Только так мы сможем остаться хорошими людьми.
— Я не знал, что вы такой набожный, — насмешливо сказал я.
— Дорогой Кемаль-бей, в чем я провинился перед вами?
— Тургай-бей, вы обидели одну девушку из моей семьи. Вы плохо обошлись с ней и даже пытались предложить ей деньги. Фюсун из «Шанзелизе» — наша близкая родственница по материнской линии.
Лицо его мгновенно побледнело, он уставился в стол. И тогда я понял, что завидую ему. Не потому, что он встречался с Фюсун до меня, а потому, что сумел, залечив любовные раны, вернуться к нормальной жизни состоятельного человека.
— Я не знал, что она ваша родственница, — выдавил он из себя с невероятным усилием. — Мне очень стыдно. Если ваша семья отныне не желает меня видеть и если именно поэтому меня не пригласили на помолвку, признаю вашу правоту. Ваш отец и брат тоже такого мнения? Что будем делать? Расторгаем контракт?
— Расторгаем, — поддакнул я, но, еще не договорив, уже раскаялся.
|
|
|
— В таком случае инициирует расторжение ваша сторона. —Тургай-бей нервно закурил, достав сигарету из красной пачки «Мальборо».
К любовной боли добавился стыд за совершенное только что. На обратном пути я сам сел за руль автомобиля, хотя был очень пьян. Для меня особым удовольствием с восемнадцати лет было водить машину по Стамбулу — особенно вдоль Босфора и крепостных стен. Однако на этот раз, из-за разразившейся катастрофы, удовольствие превратилось в пытку. ГЬрод утратил для меня свою красоту, и. чтобы все это поскорее закончилось, я изо всех сил давил на газ. Проехав под пешеходными мостами перед Новой Мечетью в Эминёню, даже чуть было не сбил переходившего улицу человека.
Добравшись до конторы, я решил, что лучшее в сложившейся ситуации—убедить себя и Османа в положительной стороне прекращения сотрудничества с Тургай-беем. Вызвая Кенана, который был прекрасно осведомлен об условиях соглашения о совместных поставках, я сообщил ему, что Тургай-бей желает прекратить с нами сотрудничество по личным причинам. Мой рассказ Кенан выслушал с чрезвычайным интересом. Я поинтересовался, справимся ли мы в одиночку. На это он с ходу ответил: «Нет» и спросил, что же случилось на самом деле. Я повторил: «Мы с Тургай-бе-ем вынуждены разойтись».
— Кемаль-бей, если можно, давайте не делать этого, — сказал Кенан. — Вы уже говорили с братом? — И добавил, что это нанесет серьезный удар не только по «Сат-Сату», но и по другим компаниям и, если мы нарушим указанные в контракте сроки поставки простынь, нас ожидает нелегкое разбирательство в суде Нью-Йорка: — Ваш брат уже знает о случившемся? — опять настойчиво переспросил он. Наверное, сейчас Кенан считал себя вправе побеспокоиться еще и обо мне, потому что от меня сильно разило спиртным. «Обратно пути уже нет, — не покривил я душой. — Мы справимся без Тургай-бея. Что поделаешь?» Я и без Кенана знал, что это невозможно. Но разумная часть моего сознания молчала, всецело подчинившись шайтану, мечтавшему затеять ссору во что бы то ни стало. А Кенан продолжал повторять, чтобы я обсудил проблему с братом.
|
|
|
Конечно, тогда я не швырнул ему в голову пепельницу и дырокол с эмблемой «Сат-Сата», которые стали со временем экспонатами в моем музее ревности, но мне очень хотелось. Помню, с изумлением заметил у него на галстуке, который сначала показался мне смешным, фирменную эмблему. «Кенан-бей, вы работаете не у моего брата, а у меня!» — крикнул я на него.
— Кемаль-бей, прошу вас, успокойтесь! Я отлично помню, кто мой работодатель, — не растерялся он. — Но вы же сами познакомили меня с вашим братом на помолвке, и с тех пор мы общаемся. Вы должны немедленно позвонить ему и сообщить эту важную новость, иначе он обидится. Ваш брат наслышан о ваших проблемах и, как все, хочет вас поддержать.
Слова «как все» окончательно вывели меня из себя. У меня мелькнула мысль немедленно вышвырнуть его с работы, однако пугала его отвага. Я чувствовал, что совершенно лишился рассудка и от любви и ревности не могу верно оценивать происходящее. Спасти меня могла только встреча с Фюсун. На остальной же мир мне было наплевать, потому что все в нем казалось пустым и бессмысленным.
Как собака в космосе
Но вместо Фюсун пришла Сибель. Боль так усилилась, так захватила меня, что я понял: если останусь один, когда все уйдут, буду чувствовать себя таким же одиноким и брошенным, какой, наверное, чувствует себя собака, которую люди отправляют в бесконечную тьму космоса на маленьком корабле. Я опять позвал ее прийти ко мне на работу, когда все разойдутся, и Сибель восприняла это как возобновление наших прежних забав. Любезная и внимательная, моя невеста даже надушилась духами «Сильви», которые я обожал, надела чулки сеточкой, всегда меня возбуждавшие, и туфли на высоком каблуке. Она пришла веселой, решив, что мой кризис миновал. Поэтому я не осмелился сказать ей, что все как раз наоборот и позвал я ее за тем, чтобы хоть ненадолго успокоиться, избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы и просто полежать с ней в обнимку (так в детстве я лежал с мамой). Сибель сначала усадила меня на диван, потом медленно разделась и, нежно улыбаясь, села ко мне на колени, изображая секретаршу с карикатур тогдашних юмористических журналов. Не буду долго рассказывать, какой покой вселил в меня запах ее волос и кожи. Скажу только, что покой этот вселила знакомая, дарящая уверенность близость. Любопытный посетитель музея разочаруется, если решит, что потом мы занялись любовью. Сибель тоже ждало разочарование. Обняв ее, я настолько восхитительно почувствовал себя, что вскоре погрузился в глубокий, ровный и спокойный сон, в котором увидел Фюсун.
|
|
|
Когда я проснулся, весь в поту, мы все еще лежали обнявшись. При полном молчании встали и оделись в полумраке, Сибель была погружена в раздумья, а мне было стыдно. Огни машин и фиолетовые искры от троллейбусных дуг освещали мой кабинет, напоминая о времени, когда мы чувствовали себя счастливыми. По-прежнему не говоря друг другу ни слова, мы направились в «Фойе», и, находясь среди людей, я подумал, какая нежная, красивая и внимательная моя Сибель. Около часа мы болтали о том о сем с подвыпившими знакомыми, которые подсаживались к нам, и от официанта узнали, что незадолго до нас приходили Мехмед с Нурджихан. Но, оставаясь за столиком вдвоем, мы подолгу молчали. Хотя того, назревшего, разговора теперь не избежать никак не удалось бы. Я попросил откупорить вторую бутылку вина «Чанкая». Сибель тоже много пила.
— Говори наконец, — начала она. — Что с тобой происходит?
— Если бы я знал, — соврал я. — Что-то во мне мешает это понять.
— Значит, ты сам не знаешь, что с тобой? Да? — Да.
— А мне кажется, прекрасно знаешь, — улыбнулась она.
— И что я знаю, по-твоему?
— Ть1 беспокоишься, что меня заботят твои проблемы? — Ее голос дрогнул.
— Я боюсь не разобраться с ними и потерять тебя.
— Не надо, не бойся, — уговаривала Сибель, — я терпелива и очень тебя люблю. Не хочешь говорить — не говори. Не беспокойся, я не думаю ничего плохого. У нас есть время.
— Что ты имеешь в виду — плохого?
— Ну, например, я не считаю тебя гомосексуалистом, — рассмеялась она, пытаясь успокоить меня.
— Спасибо. А еще?
— Еще я не верю в такие проблемы, как венерическое заболевание или детская психологическая травма. Но думаю, психолог тебе не помешал бы. Ходить к психологу — не стыдно. В Европе и Америке так делают все. Ты должен рассказать ему все, даже то, в чем не решаешься признаться мне. И все же, пожалуйста, милый, скажи мне... Не бойся, я прощу.
— Боюсь. — Улыбка на моем лице получилась вымученной. — Давай потанцуем?
— Значит, есть что-то известное тебе, но чего не знаю я?
— Мадемуазель, прошу вас, не откажите потанцевать со мной!
— Ах. месье, я помолвлена, но у меня такой печальный жених! — ответила она, и мы пошли танцевать.
Эти подробности показали странную близость, установившуюся между нами в те дни: мы много пили вдвоем июльскими вечерами, перебираясь из одного ночного клуба в другой, меню и бокалы откуда я собрал для своего музея, часто ходили в гости. Мы говорили с ней на каком-то особом, понятном только нам языке. А еще ощущали — не знаю, к месту ли подобные слова—глубокую нежную любовь. Нельзя сказать, что любви, питавшейся не физической страстью, но безграничной нежностью, было совсем чуждо притяжение тел, — когда мы танцевали глубокой ночью, оба уже изрядно пьяные, всякого рода свидетели имели возможность с завистью это наблюдать. Душными влажными ночами мы прогуливались по темным улицам, под застывшими деревьями, а издалека доносились отголоски дискотек (совершенно новое явление в тогдашней Турции) и звуки оркестра, игравшего нежную мелодию турецкой песни «Розы и губы». Я обнимал свою невесту так же, как тогда в кабинете, втайне ища у нее поддержки и зашиты, какие хотят получить от старого друга, и она давала мне их, а запах ее шеи и волос успокаивал меня. Я понимал, что ошибался, когда ощущал себя брошенной собакой, ведь Сибель всегда была и будет рядом со мной, и, совершенно пьяный, я еще крепче обнимал ее. От выпитого мы иногда шатались и едва не падали на танцплощадке на глазах других таких же романтичных пар, как мы. Сибель нравилось это наше странное состояние, уносившее нас прочь из реального мира. На улицах Стамбула коммунисты с националистами убивали друг друга, кто-то грабил банки, кто-то подкладывал бомбы, кто-то расстреливал из пулемета посетителей кофеен и целые семьи, а мы танцевали, забыв благодаря нашей невысказанной, непонятной боли о целом мире, и Сибель была мне близка как никогда.
Возвращаясь после танца за стол, она принималась в очередной раз задавать не дающие ей покоя вопросы, но в итоге, вместо того чтобы выслушать и понять, вынуждала согласиться с ее мнением. Так, благодаря усилиям Сибель мое странное состояние, грусть и полная потеря желания были сведены до уровня легкой боли, которая испытала на прочность ее чувства ко мне и преданность, то есть к обычным переживаниям, какие вскоре забудутся. Из-за моего терзания мы могли спасаться от грубых и легкомысленных богачей-приятелей, с которыми раньше гоняли на моторных лодках по Босфору. Теперь мы так выделялись, что, напившись, не ныряли «как все» после роскошного приема с пристани в Босфор. Я был рад, что Сибель совершенно искренне принимала мою боль, точно свою, и это привязывало нас друг к другу. Но, когда среди хмельного прямодушия ночью я слышал далекий печальный гудок пассажирского парохода или где-нибудь в людном месте неожиданно опять принимал другую девушку за Фюсун, Сибель с грустью замечала странные перемены на моем лице и предчувствовала, что неясная опасность гораздо страшнее, чем кажется.
От этих смутных предчувствий к концу июля Сибель поставила мне условие: посетить психоаналитика. Она и раньше советовала это, и я, чтобы не потерять ее дружбу и нежную поддержку, согласился. Первый турецкий психоаналитик только что вернулся из Америки и с помощью галстука-бабочки и курительной трубки пытался убедить узкий круг людей из стамбульского света в серьезности своей профессии. Когда через много лет, создавая музей, я отправился к нему, чтобы по-распрашивать о тех днях и чтобы он передал мне свою бабочку и трубку, выяснилось, что он ничего не помнит о моих тогдашних переживаниях: более того, и ведать не ведает о моей печальной истории, ставшей хорошо известной всему Стамбулу. Он запомнил меня как обычного здорового человека, который, подобно многим другим его клиентам, пришел к нему только из любопытства. А ведь тогда полная решимости Сибель собиралась отправиться со мной, точно мать, ведущая к врачу своего больного ребенка, и обещала, что будет ждать меня за дверью. Я не хотел, чтобы она ходила.
Сибель считала психоанализ ритуалом научного исследования человеческих тайн, изобретенным для европейцев, у которых не принято советоваться с семьей или делиться с друзьями, но одновременно воспринимала его как лечение — таким бы его понял любой состоятельный человек из неевропейской страны, в особенности исламской.
Психоаналитик задавал мне какие-то общие вопросы и тщательно заполнял анкету и только после этого наконец поинтересовался, в чем же, собственно, заключается моя проблема. Мне захотелось выкрикнуть, что меня бросила возлюбленная и я чувствую себя одиноким и брошенным, как, наверное, чувствуют себя в космосе собаки. Но я вместо этого сказал, что у нас проблемы в интимных отношениях с моей будущей женой, которые начались после помолвки. Почему так произошло? — расспрашивал он меня. (Хотя именно от него я ждал объяснений, отчего такое случилось.) До сих пор не могу сдержать улыбки, когда вспоминаю свой, отчасти правдивый ответ, случайно, с помощью Аллаха, пришедший мне в голову: «Наверное, я боюсь жизни, доктор».
— Не бойтесь жизни, Кемаль-бей! — наставлял он на прощание.
Больше я не ходил к нему никогда.
Первые экспонаты музея
Психоаналитик, однако, вселил в меня обманчивую отвагу, и я решил, что злополучная болезнь наконец-то миновала и можно пройтись по «красным» улицам своей жизни. Когда я миновал лавку Алааддина и вдохнул запахи знакомого пространства, мне поначалу стало так хорошо, словно болезнь моя прошла, а я действительно не боюсь жизни. И тут, убедив себя, что никакой боли я больше не ощущаю и все вернулось на круги своя, полный оптимизма, я допустил ошибку — вознамерился идти мимо бутика «Шанзе-лизе». Одного только взгляда на магазин издалека хватило, чтобы я лишился рассудка.
Боль, казалось, только и ждала того, чтобы вырваться на свободу. Я попытался придумать оправдание и с надеждой подумал, что Фюсун, наверное, в магазине. Но сердце мое забилось быстрее. Когда в голове все окончательно смешалось, я не выдержал, подошел к магазину и заглянул в витрину: Фюсун была там! Я чуть не лишился чувств. Поспешил открыть дверь бутика и вдруг понял, что это не Фюсун, а очередной призрак: на ее место взяли другую. Ноги отказывались держать меня. Жизнь, размотанная по гостям и ночным клубам, предстала мне в ту минуту нестерпимо пустой и фальшивой. На свете существовал только один человек, с которым хотелось быть рядом и обнимать его; в моей жизни существовала только одна важная вещь — и все это где-то далеко от меня. Напрасно я пытался отвлечься от них самыми глупейшими способами—проявляя тем самым неуважение и к себе, и к Фюсун. Чувство вины вместе с раскаянием, появившееся у меня после помолвки, теперь приобрело невыносимые размеры. Я предал Фюсун!.. Я должен был думать только о ней!.. Я должен был как можно скорее оказаться рядом с ней!..
Уже через несколько минут меня приютила наша кровать в «Доме милосердия». Я пытался вдохнуть запах Фюсун, который раньше пропитывал простыни, чтобы ощутить ее в себе, чтобы стать ею, но они теперь почти не пахли. Я собрал их и обнял изо всех сил. Боль взыграла нестерпимо. На тумбочке лежало стеклянное пресс-папье. По моим подсчетам, я подарил ей его 2 июня, но она, чтобы не возбуждать подозрений у матери, решила не брать подарок домой и оставила здесь. Стекло слегка отдавало особенный аромат, всегда исходивший от рук и шеи Фюсун, и, по мере того как я вдыхал его, он все больше наполнял мне нос, рот и легкие... Я долго пролежал в кровати, вдыхая этот запах. Сибель же сказал, что визит к психоаналитику занял много времени, мне намного лучше, но что я не узнал для себя ничего нового и больше к нему не пойду.
Признаться, мне действительно стало легче после посещения «Дома милосердия». Но через полтора дня прежняя боль вернулась. Через три дня я опять отправился туда, лег в кровать и, взяв уже другую вещь, которой касалась Фюсун—кисточку с засохшими масляными красками, — водил ею по своему лицу, напомнив самому себе ребенка, который тянет в рот каждый новый предмет. Боль опять улеглась на какое-то время. Я лежал и думал, что привык к этим вещам и они превратились для меня в наркотик, но их утешение и привязанность к ним совершенно не дают мне забыть Фюсун.
Так как я скрывал свои визиты в «Дом милосердия» от Сибель, не признаваясь в них даже себе, и продолжал жить, будто и не было вовсе двухчасовых пребываний в старой квартире раз в три дня, моя болезнь постепенно начала приобретать терпимые размеры. Я смотрел на все эти вещи—дедовские кавуки[10], на феску, попавшую теперь в мой музей утешения, которую потехи ради надевала Фюсун, или на эти старые мамины туфли, которые она тоже примеряла (у них с моей матерью был одинаковый 38 размер), — не как коллекционер, а как больной на лекарство. Предметы, напоминавшие Фюсун, были нужны мне, чтобы унять боль, и одновременно мне хотелось бежать от них и из этого дома, потому что, едва боль успокаивалась, они напоминали мне о болезни. Оптимизм вселял в меня смелость, и я с радостью, к которой примешивалась грусть, начинал представлять, что вскоре вернусь к прежней жизни, смогу опять заниматься любовью с Сибель, а потом женюсь на ней и заживу счастливо.
Минуты оптимизма длились недолго, не проходило и дня, как тоска становилась гнетущей болью, невыносимой пыткой, и тогда мне опять нужно было идти в «Дом милосердия». Войдя в квартиру, я бросался к вещам, вроде чайной чашки, забытой заколки, линейки, расчески, старательной резинки, шариковой ручки, и вспоминал, как мы сидели рядом. Бывало, перебирал в памяти, каких старых маминых вещей она касалась, с чем играла, на чем сохранился запах ее кожи, отыскивал эту вещь и так расширял свою коллекцию, воскрешая воспоминания, связанные с ней.
|
|
|
