 |
Неаполитанский король – охотник
|
|
|
|
НЕАПОЛИТАНСКИЙ КОРОЛЬ – ОХОТНИК
Плодом подобного воспитания должно было явиться чудовище, нечто вроде Калигулы. [13] Неаполитанцы этого и ждали, но природная доброта юного монарха взяла верх над столь порочным воспитанием: из него получился бы превосходный правитель, если бы ему удалось преодолеть увлечение охотой и рыбной ловлей, отнимавшими у него много времени, которое он мог бы с пользой посвятить государственным делам. Но, боясь потерять утро, благоприятное для его любимых удовольствий, он стал пренебрегать даже самыми важными обязанностями, а королева и министры ловко пользовались его слабостью.
В январе 1788 года Фердинанд созвал во дворце Казерта Государственный совет; на нем присутствовали королева, министр Актон, Караччоло [14] и еще несколько человек. Разбирался весьма важный вопрос. Во время обсуждения кто-то постучался в дверь; все были удивлены и не могли себе представить, кто же осмелился нарушить ход заседания. Но король бросился к двери, отворил ее и вышел; вскоре он возвратился, весь сияя от радости, и попросил поскорее закончить заседание, потому что его ждет другое, более важное дело. Заседание прервали, и Фердинанд удалился к себе: он хотел лечь спать пораньше, чтобы на следующий день встать до зари.
Охота и была для него тем делом, с которым ничто не могло сравниться по важности; стук в дверь во время заседания Государственного совета был не что иное, как условный сигнал, о каком сговорились король и его доезжачий: [15] выполняя приказ государя, тот явился доложить, что на рассвете в лесу была замечена стая кабанов, собиравшихся в этом месте каждое утро. Ясно, что надо было прервать заседание Совета, чтобы пораньше лечь спать и быть в состоянии застать кабанов врасплох. Если б они скрылись – что сталось бы со славою Фердинанда?
|
|
|
В другой раз в том же зале и при тех же обстоятельствах послышался троекратный свист: это опять-таки был условленный между Фердинандом и его доезжачим сигнал; но шутка эта не пришлась по вкусу королеве и другим участникам совещания, она позабавила одного лишь короля: он быстро отворил окно и выслушал доезжачего, который доложил ему о появлении дичи и добавил при этом, что если его величеству угодно хорошо пострелять, то нельзя терять ни минуты.
Переговорив с доезжачим, король поспешно вернулся к столу и сказал королеве:
– Моя милая наставница, председательствуй вместо меня и реши по своему усмотрению вопрос, которым мы занимаемся.
КОРОЛЕВСКАЯ РЫБНАЯ ЛОВЛЯ
Кажется забавной сказкой, когда слышишь, что неаполитанский король не только ловит рыбу, но и сам ею торгует. Однако это правда; мне лично довелось присутствовать при этом комичном и единственном в своем роде зрелище, и сейчас я его опишу.
Обычно король рыбачит в той части моря, что прилегает к горе Позиллипо, в трех-четырех милях от Неаполя. После обильного улова он возвращается на берег и, сойдя с лодки, целиком отдается самому любимому своему развлечению: на берегу раскладывается весь улов, подходят покупатели и начинают торговаться с самим монархом. Фердинанд ни в коем случае не отпускает товар в кредит; наоборот, он стремится получить деньги вперед и проявляет весьма подозрительную недоверчивость. Тут всякий может подойти к нему, особенно же пользуются этой привилегией лаццарони, [16] ибо король относится к ним более дружественно, чем к прочим зрителям. Лаццарони, однако, всегда внимательны к иностранцам, желающим увидеть короля поближе. С началом торга картина становится крайне забавной: король старается продать товар как можно дороже, берет рыбу в свои королевские руки, расхваливает ее, приговаривая все, что, по его мнению, может соблазнить покупателя. Неаполитанцы, вообще крайне непосредственные, обращаются с королем в данных обстоятельствах совершенно запросто и осыпают его бранью, словно это простой торговец свежей рыбой, пытающийся их обмануть; короля весьма развлекают их нападки, и он хохочет от души; затем он отправляется к королеве и рассказывает ей обо всем, что произошло во время ловли рыбы и при ее продаже, – тут множество поводов для всяческих шуток. А пока король занят охотой и рыбной ловлей, королева и министры, как уже было сказано, управляют государством по своей прихоти, и дела от этого идут не лучшим образом.
|
|
|
Обождите, и король Фердинанд предстанет перед нами с новой стороны.
На этот раз мы обратимся не к Гориани, путешественнику, который несколько минут наблюдал, как король торгует рыбой или видел его скачущим на охоту; мы расспросим друга дома, Пальмиери де Миччике, маркиза де Бильальба, любовника любовницы короля, [17] и он покажет нам монарха во всей его неприкрытой низости.
Послушайте же, что говорит маркиз де Вильальба, причем на нашем языке:
Вам известны, не правда ли, подробности отступления Фердинанда, точнее говоря, его бегства во время событий в Южной Италии в конце 1798 года? Напомню их вам вкратце.
Шестьдесят тысяч неаполитанцев под командованием австрийского генерала Макка, [18] подбадриваемых присутствием короля, победоносно продвигались к Риму, когда Шампионне и Макдональд, [19] соединив свои слабые войска, напали на эту армию и обратили ее в бегство.
Фердинанд узнал об этом сокрушительном поражении, когда находился в Альбано.
– Fuimmo! Fuimmo! [20] – закричал король.
И он действительно бежал.
Но, прежде чем сесть в коляску, он сказал своему спутнику:
– Дорогой мой Асколи, сам знаешь, какое множество якобинцев кишит всюду в наши дни! Эти сукины дети о том только и помышляют, как бы убить меня. Примем же меры, переоденемся. В пути ты будешь королем, а я – герцогом д'Асколи. Так для меня будет безопаснее. [21]
Сказано – сделано. Великодушный Асколи с радостью согласился на это невероятное предложение; он спешит облачиться в королевский мундир, свой отдает Фердинанду, садится в экипаже справа и – поехали!
|
|
|
Герцог, этот новый Дандино, мастерски играет свою роль вплоть до самого Неаполя, да и Фердинанд, став от страха изобретательнее, исполняет роль услужливого царедворца так убедительно, словно был им всю жизнь.
Правда, король навсегда остался признателен герцогу д'Асколи за такую из ряда вон выходящую преданность монарху и всю жизнь осыпал его знаками своего благоволения. Вместе с тем по странности, которую можно объяснить лишь своеобразным характером короля, он частенько осмеивал герцога с его достохвальной самоотверженностью и тут же насмехался над собственной трусостью.
Однажды, когда я вместе с этим вельможей находился у герцогини де Флоридиа, к ней приехал Фердинанд. Он предложил ей руку, чтобы вести ее к обеду. Как незаметный, скромный друг хозяйки дома я был польщен тем, что присутствую при появлении короля; пробормотав «Domine, non sum dignus» [22] я даже отступил на несколько шагов, а благородная дама, бросив последний взгляд на свой туалет, стала восхвалять герцога за беззаветную преданность ее царственному любовнику.
– Герцог несомненно ваш истинный друг, – говорила она, – преданнейший ваш слуга и пр. и пр.
– Конечно, конечно, донна Лючия, – отвечал король. – Так спросите же у Асколи, какую шутку я сыграл с ним, когда мы спасались из Альбано.
И король рассказал о переодевании, о том, как они справились со своими ролями, причем добавил со слезами на глазах, но громко хохоча:
– Он был король! Попадись мы якобинцам, его бы повесили, а я бы уцелел!
Все странно в этой истории: странный разгром, странное бегство, наконец, странное разглашение этих фактов в присутствии постороннего, ведь я был посторонним для придворных и особенно для монарха, с которым беседовал всего раз или два.
К чести для человеческого рода, наименее странное в этой истории – самоотверженность благородного вельможи.
Итак, мы обрисовали здесь портрет одного из героев нашей книги, образ, в правдивость которого, как мы опасаемся, трудно поверить, однако он был бы неполным, если бы мы представили этого коронованного пульчинеллу [23] лишь с его стороны лаццароне. В профиль он причудлив, зато в фас – страшен.
|
|
|
Вот дословно переведенное с подлинника письмо, которое он написал Руффо – победителю, готовому войти в Неаполь. Король составляет список тех, кто подлежит преследованиям; он продиктован одновременно ненавистью, мстительностью и страхом.
Палермо, 1 мая 1799 года.
Мой преосвященнейший!
После того как я прочитал, перечитал и с величайшим вниманием обдумал тот пассаж из Вашего письма от 1 апреля, где речь идет о необходимости разработки плана относительно судьбы многочисленных преступников, оказавшихся либо могущих оказаться в наших руках, будь то в провинциях или в Неаполе, если с Божьей помощью столица вновь попадет ко мне в руки, я должен прежде всего Вам заявить, что нахожу все сказанное Вами по сему поводу в высшей степени мудрым и озаренным светом разума и преданности, недвусмысленные доказательства коих Вы мне явили уже давно и продолжаете являть постоянно.
Теперь же я должен уведомить Вас о моих соображениях.
Я согласен с Вами в том, что не стоит нам проявлять чрезмерную ярость в поисках виновных, тем более что дурные подданные успели проявить себя достаточно открыто: не много времени потребуется для того, чтобы наложить руку на самых закоренелых.
Итак, мое намерение состоит в том, чтобы арестовать и посадить под стражу нижеследующие разряды преступников:
всех, кто состоял во временном правительстве, а также в исполнительной и законодательной комиссиях Неаполя;
всех членов военной комиссии и чинов созданной республиканцами полиции;
тех, кто состоял в различных муниципалитетах, или, короче говоря, всех, кто исполнял какие бы то ни было поручения Республики или французов;
всех, причастных к заседаниям комиссии по расследованию предполагаемых случаев казнокрадства и лихоимства моего правительства;
всех офицеров, состоявших на моей службе и перешедших на службу к так называемой Республике или к французам; само собой разумеется, что если эти офицеры взяты в то время, как они с оружием в руках сражались против моих войск либо войск моих союзников, их надлежит расстрелять без суда в двадцать четыре часа, равно как и любых баронов, [24] если они оказывали вооруженное сопротивление моим или союзным солдатам;
всех, кто создавал республиканские газеты или выпускал воззвания либо другие сочинения с целью подстрекнуть мой народ к мятежу и распространить в обществе идеи нового правительства.
|
|
|
Равным образом надобно арестовать всех городских синдиков [25] и местных депутатов, которые участвовали в лишении власти моего наместника генерала Пиньятелли [26] или оказывали сопротивление выполнению его приказов и принимали меры, противоречившие долгу верности мне, которую они должны были бы сохранять.
Я также желаю, чтобы были арестованы некая Луиза Молина Сан Феличе и некто Винченцо Куоко, раскрывшие противореволюционный заговор, составленный роялистами, во главе которых стояли отец и сын Беккеры. [27]
Когда все это будет исполнено, я намерен создать чрезвычайную комиссию из нескольких отборных, верных людей, которые по всей строгости закона будут судить главных преступников из числа арестованных военным судом.
Те, кого сочтут менее виновными, будут экономически выдворены за пределы моего королевства пожизненно, а их имущество конфисковано.
По сему поводу должен Вам заметить, что Ваши замечания относительно их выдворения нахожу в высшей степени разумными, но, если оставить в стороне известные неудобства такого решения, считаю все же, что избавиться от этих гадов куда лучше, нежели держать их у себя. Если бы у меня был остров, достаточно удаленный от моих владений и континента, я охотно одобрил бы Ваше предложение отправить их туда. Но близость моих островов к обоим королевствам делает возможным тайный сговор этих людей со всякими канальями и недовольными, еще не искорененными в моих государствах. Впрочем, основательные поражения, которые французы – хвала Создателю! – потерпели в последнее время и, надеюсь, еще потерпят в будущем, поставят высланных в такое положение, что им станет невозможно нам вредить. Вместе с тем необходимо хорошенько подумать о выборе места ссылки и способов ее безопасного осуществления: я сейчас как раз этим занят.
Что до комиссии, которая будет проводить суды над виновными, то, как только Неаполь окажется у меня в руках, я рассчитываю непременно перевести ее отсюда в столицу. Что же касается провинций и прочих мест, занятых вами, то ди Фьоре [28] может продолжать там действовать по-прежнему, коль скоро вы им довольны. Впрочем, среди провинциальных и королевских адвокатов, не имевших никаких дел с республиканцами, сохранивших верность короне и разумных, можно отобрать некоторую часть и вручить ей всю полноту чрезвычайной власти без всяких условий, ибо нежелательно, чтобы судьи, будь то столичные или провинциальные, служившие при республиканском правлении, хотя бы они делали это, как я надеюсь, под давлением крайней необходимости, теперь сами вершили суд над предателями, к которым я их причисляю.
По отношению ко всем прочим, не принадлежащим к указанным мною разрядам, я предоставляю Вам полную свободу судить их и подвергать скорому и примерному наказанию по всей строгости закона, коль скоро Вы найдете их истинными и главными преступниками и сочтете подобное наказание необходимым.
Касательно судейских, несших службу в столичных судах, в случае если они не исполняли особых поручений французов либо республиканских властей, а только выполняли свои обычные обязанности, заседая у себя в судах, их преследовать не будут
Таковы на сей день все меры, которые я Вам поручаю принять там, где это окажется возможным, и теми средствами, которые Вы найдете уместными.
Как только я отвоюю Неаполь, оставляю за собой право издать дополнительные распоряжения: они могут быть вызваны событиями и сведениями, которые я получу. После чего я намерен последовать своему долгу доброго христианина и любящего отца своего народа, полностью забыть прошлое и даровать всем полное прощение, которое могло бы обеспечить им забвение их былых ошибок, дальнейшее расследование коих будет мною запрещено в надежде, что их причиной были страх и трусость, а не испорченность ума.
Однако нельзя забывать о необходимости, чтобы в провинциях важные для общества должности попали в руки лиц, всегда проявлявших себя верными слугами короны и, следовательно, никогда не переходивших на сторону враждебной партии, ибо лишь действуя таким образом, мы можем быть уверены, что сохраним отвоеванное.
Молю Господа, чтобы он Вас хранил для блага моей державы и чтобы я мог в полной мере выразить Вам мою искреннюю и глубокую признательность.
Будьте мне верны и впредь.
Любящий Вас Фердинанд Б.
Теперь, чтобы Неаполь в дни революции предстал перед читателями в своем истинном виде, нам остается ввести в наше повествование еще один персонаж, неправдоподобный и почти немыслимый; это человек, находящийся на другом конце социальной лестницы, своего рода чудовище, полутигр-полугорилла, по имени Гаэтано Маммоне.
Всего только один автор рассказывает о нем как о человеке, с которым он был лично знаком, – это Куоко. Остальные лишь повторяют то, что сказал Куоко:
Маммоне Гаэтано, сначала мельник, потом главнокомандующий повстанцами Соры, был кровожадное чудовище, чьи зверства ни с чем не сравнимы. За два месяца на небольшой территории по его приказам было расстреляно триста пятьдесят несчастных, не считая почти вдвое большего числа жертв, убитых его подручными.
Я уже не говорю о насилиях, пожарах, резне, не говорю о страшных ямах, куда он бросал несчастных, попавших ему в руки, ни о новых способах убийств, изобретенных его жестокостью: он возродил зверства Прокруста и Мезенция. [29] Ему так нравилась кровь, что он пил ту, которая текла из ран несчастных, убитых им собственноручно или по его приказанию. Пишущий эти строки видел, как он пил собственную кровь после кровопускания, а также ходил к брадобрею за кровью людей, которым отворяли кровь до его прихода. На обеденном столе у него почти всегда высилась отрубленная голова, а пил он из человеческого черепа.
И вот к такому чудовищу Фердинанд Сицилийский обращался со словами «Мой генерал и мой друг».
Что же касается остальных персонажей – я опять-таки имею в виду персонажей исторических, – то они более человечны: это королева Мария Каролина, чей образ мы попытались бы дать в общих чертах, если бы он уже не был выразительно нарисован принцем Наполеоном [30] в великолепной речи, произнесенной им в сенате и оставшейся у всех в памяти; это Нельсон, чью биографию написал Ламартин; [31] это Эмма Лайонна, чьи двадцать портретов можно увидеть в Королевской библиотеке; [32] это Шампионне, чье имя прославлено на первых страницах истории нашей Революции и кто, как и Марсо, Гош, Клебер, Дезе, как мой отец, имел счастье не дожить до конца царства свободы; [33] это, наконец, некоторые великие и поэтичные фигуры, что появляются и блистают во время политических катаклизмов: во Франции они именуются Дантоном, Камиллом Демуленом, Бироном, Байи, госпожой Ролан, [34] а в Неаполе – Этторе Карафа, Мантонне, Скипани, Чирилло, Чимароза, Элеонорой Пиментель. [35]
Относительно же героини, именем которой названа эта книга, надо сделать одно замечание.
Во Франции даму благородного происхождения или просто незаурядную женщину называют «мадам», в Англии – «миледи» или «миссис», в Италии, стране непринужденных нравов, ее называют только по фамилии. У нас подобное было бы воспринято как неуважение, в Италии же, а тем более в Неаполе, это чуть ли не дворянский титул.
Говоря об этой несчастной женщине, ставшей историческим персонажем вследствие обрушившихся на нее невзгод, никому в Неаполе не пришло бы в голову сказать «госпожа Сан Феличе» или «супруга кавалера Сан Феличе».
Говорят просто: «Сан Феличе».
Я счел долгом сохранить неприкосновенным это имя в книге, названием своим обязанной ее героине.
А теперь, любезные читатели, после того как я изложил все, что мне хотелось вам сказать, мы можем, если желаете, приступить к повествованию.
|
|
|
