 |
Александр Дюма. 6 страница
|
|
|
|
Что же касается молодой женщины, то ожидая гостью, она одновременно и жаждет, и страшится узнать свое будущее. Она трепещет от каких-то странных предчувствий; ее молочный брат обещал, что приведет к ней колдунью в полночь, в час кабалистический [156] (благо муж его сестры до двух часов ночи будет на придворном балу), и старуха откроет ей все тайны будущего, – тайны, которые омрачают ее наяву, но дают надежду в сновидениях.
Итак, она просто-напросто ждет лаццароне Микеле-дурачка и колдунью Нанно.
Впрочем, мы сейчас убедимся в этом.
В тот самый миг, когда из желтовато-бурых туч стали падать крупные капли дождя, у садовой калитки раздались три равномерных удара. В ответ на этот стук вдоль перил крыльца проносится нечто подобное легкому облачку, калитка отворяется, пропускает двух новых персонажей и вновь захлопывается. Один из них – мужчина, другой – женщина. На мужчине полотняные штаны, красный шерстяной колпак и балахон, какой носят рыбаки с Маринеллы; женщина закутана в черный плащ, на плечах которого, будь чуточку посветлее, можно было бы разглядеть несколько золотых нитей – остаток былой вышивки; впрочем, одежды ее совсем не видно, и только два глаза блестят в тени капюшона, накинутого на голову.
По дороге от калитки до ступенек крыльца молодая женщина успела спросить у лаццароне:
– Хоть ты, Микеле, и дурачок или считаешься таким, все же надеюсь, ты не сказал ей, кто я такая?
– Нет, клянусь Мадонной, сестрица, она даже не знает первой буквы твоего имени.
Поднявшись на крыльцо, хозяйка первая вошла в дом, лаццароне и колдунья последовали за нею.
Когда они проходили через первую комнату, можно было увидеть головку молодой служанки, приподнявшей портьеру и с любопытством взиравшей на хозяйку и двух странных гостей, которых та вела к себе.
|
|
|
Они вошли в следующую комнату, и портьера опустилась.
Войдем туда и мы. Сцена, которой предстоит там разыграться, окажет столь значительное влияние на будущие события, что мы опишем ее со всеми подробностями.
Полоска света, которая, как уже говорили, была заметна из сада, шла из маленького будуара, обставленного в античном стиле, вошедшем в моду после раскопок Помпеи, то есть с диванами и розовыми шелковыми занавесками, усеянными голубыми цветами; лампа под белым абажуром, освещавшая комнату, бросала на все предметы перламутровые блики; она стояла на белом мраморном столике, единственная ножка которого представляла собою грифона [157] с распростертыми крыльями. Кресло безупречных очертаний, в греческом стиле, могло бы занять место в будуаре Аспазии и свидетельствовало о том, что малейшие детали обстановки выбраны здесь любителем, обладающим непогрешимым вкусом.
Дверь, расположенная против той, через которую вошли трое наших героев, открывалась на анфиладу комнат, тянущуюся вдоль всего фасада; последняя из них не только доходила до соседнего дома, но и сообщалась с ним.
В глазах молодой женщины это обстоятельство имело, по-видимому, определенное значение, ибо она обратила на него внимание Микеле, сказав:
– Если муж вдруг возвратится, Нина доложит нам об этом, и вы уйдете через особняк герцогини Фуско. [158]
– Хорошо, сударыня, – ответил Микеле, почтительно поклонившись. Услышав этот ответ, колдунья, снимавшая с себя плащ, повернулась и не без горечи заметила:
– С каких это пор молочные брат и сестра перестали обращаться друг к другу на «ты? » Разве вскормленные одною и той же грудью не такие же близкие родные, как выношенные одной и той же утробой? Говорите друг другу «ты», дети мои, – продолжала она ласково, – Господь порадуется, видя, как его создания любят друг друга, невзирая на расстояние, разделяющее их.
|
|
|
Микеле и молодая женщина удивленно переглянулись.
– Говорил же я тебе, сестрица, что она настоящая колдунья, – воскликнул юноша, – и это приводит меня в ужас!
– А почему это приводит тебя в ужас, Микеле? – спросила молодая женщина.
– Знаешь, что она мне предсказала сегодня вечером, перед тем как сюда идти?
– Нет, не знаю.
– Она сказала, что я пойду на войну, стану полковником, а потом меня…
– Что?
– Трудно выговорить.
– Скажи все-таки.
– А потом меня повесят.
– Ах, бедняга Микеле!
– Ни больше ни меньше.
Молодая женщина с ужасом перевела взгляд на албанку: та окончательно освободилась от плаща и он лежал у ее ног, а сама она теперь предстала в своем национальном наряде – еще красочном, хоть и обветшалом от времени; однако не белый, усыпанный некогда яркими цветами, тюрбан, облегавший ее голову, не выбивавшиеся из-под него черные с серебряными нитями волосы, не красочный с золотыми бляшками корсаж, не кирпичного цвета юбка с черными и синими полосами привлекли внимание молодой женщины. Ее поразили серые, пронзительные глаза колдуньи, неподвижно устремленные на нее, как будто старуха хотела проникнуть в самую глубь ее сердца.
– О молодежь! Любопытная, неосторожная молодежь! – прошептала колдунья. – Какая-то непреодолимая сила всегда будет внушать тебе желание заглянуть в будущее, которое и без того настает всегда слишком рано.
От этого неожиданного суждения, высказанного резким, скрипучим голосом, по всему телу молодой женщины пробежала дрожь – она уже почти раскаивалась, что пригласила к себе Нанно.
– Еще не поздно отказаться, – сказала колдунья, словно ни одна мысль не могла ускользнуть от ее жадного, прозорливого взора. – Дверь, в которую мы вошли, еще не заперта, а старухе Нанно слишком часто приходилось спать в Беневенто под открытым небом, ей не привыкать ни к ветру, ни к дождю, ни к грому.
– Нет, нет, – прошептала молодая женщина, – раз уж вы пришли, то оставайтесь.
И она опустилась в кресло у стола, запрокинув голову, так что все ее лицо оказалось освещенным лампою.
Колдунья подступила на два шага к ней и тихо произнесла, как бы разговаривая сама с собою:
|
|
|
– Белокурая, с темными глазами – большими, прекрасными, ясными, влажными, бархатистыми и полными неги.
Молодая женщина покраснела и прикрыла лицо руками.
– Нанно! – прошептала она.
Но старуха, казалось, не слышала ее; отстранив ладони, мешавшие ей изучать лицо, она продолжала:
– Руки пухлые, округлые; кожа розовая, нежная, тонкая, матовая и полная жизненных соков.
– Нанно! – промолвила молодая женщина, разведя руки, чтобы спрятать их, но раскрыв тем самым улыбающееся лицо. – Я пригласила вас не для того, чтобы вы говорили мне любезности.
Однако Нанно, не слушая, продолжала, разглядывая черты, вновь представшие перед нею:
– Прекрасный лоб, белый, чистый, с голубыми прожилками. Брови черные, красивых очертаний, начинаются у самой переносицы, а между ними – три-четыре ломаные морщинки. Ничего не скажешь – красавица! Ты действительно посвящена Венере!
– Нанно! Нанно! – воскликнула молодая женщина.
– Да не спорь же с ней, сестрица, – сказал Микеле. – Она говорит, что ты красавица, а разве тебе самой это не известно? Разве зеркало не говорит тебе этого изо дня в день? И разве всякий, кто тебя видит, не соглашается с твоим зеркалом? Разве не твердят все, что имя кавалера Сан Феличе несет в себе предопределение: счастливый по имени, он счастлив и в самом деле. [159]
– Микеле! – перебила его молодая женщина с упреком, досадуя, что, назвав имя мужа, он открыл и ее собственное.
Но колдунья продолжала разглядывать ее.
– Рот маленький, алый; верхняя губа чуть потолще нижней; зубы белые, ровные; губы цвета коралла; подбородок круглый; голос мягкий, немного тягучий, слегка хрипловатый. Вы родились в пятницу, не так ли, в полночь или около того?
– Да, правда, – прошептала молодая женщина голосом, действительно несколько охрипшим от волнения, которое она не могла преодолеть. – Мать часто говорила мне, что мой первый крик раздался при последних ударах часов, бивших в полночь между последним днем апреля и первым – мая.
– Апрель и май – месяцы цветов! Пятница – день, посвященный Венере. Все ясно. Вот потому-то Венера и господствует здесь, – продолжала колдунья. – Венера! Единственная богиня, сохранившая свое владычество над нами, в то время как все другие боги утратили его. Вы родились под знаком союза Венеры и Луны; Венера тут господствует, она-то и наделила вас этой белоснежной, округлой шеей, не очень длинной, той, что мы зовем башней из слоновой кости; именно Венера одарила вас этими округлыми, чуть покатыми плечами, этими волнистыми, густыми, шелковистыми волосами, этим изящным округлым носом с широко раскрытыми, чувственными ноздрями.
|
|
|
– Нанно! – воскликнула молодая женщина уже более властным голосом; она поднялась с кресла и стояла, опершись рукою на стол.
Но тщетны были ее попытки прервать старуху.
– Не кто иная, как Венера, – продолжала албанка, – наделила вас этой гибкой талией, этими тонкими запястьями, этими детскими ножками; Венера внушила вам вкус к изящным нарядам, к светлым платьям, к нежным тонам; Венера сделала вас ласковой, приветливой, простодушной, склонной к романтической любви, способной на самопожертвование.
– Не знаю, склонна ли я к самопожертвованию, Нанно, – сказала молодая женщина мягко и почти грустно, – а насчет любви ты безусловно ошибаешься.
И снова опускаясь в кресло, словно ноги отказывались ей служить, она добавила, вздохнув:
– Я ведь никогда не любила!
– Никогда еще не любила? – возразила Нанно. – А сколько тебе лет? Двадцать два, не так ли? Но подожди, подожди!
– Ты забываешь, что я замужем, – сказала молодая женщина слабым голосом, которому она напрасно старалась придать убедительность, – и что я люблю и уважаю мужа.
– Да, да, все это я знаю, – возразила колдунья, – но я знаю также, что он почти втрое старше тебя. Знаю, что ты любишь его и уважаешь; но знаю, что любишь ты его как отца и уважаешь как старца. Знаю, что ты намерена, что хочешь остаться целомудренной и добродетельной, но ведь намерения и воля бессильны перед могуществом светил. Я сейчас сказала тебе, что ты родилась под знаком союза Венеры и Луны – двух светил любви! Но, может быть, ты избежишь их влияния. Дай мне руку. Иов, великий пророк, говорит. «Бог полагает печать на руку каждого человека, чтобы все люди знали дело его». [160]
И она протянула к молодой женщине свою сморщенную, костлявую черную ладонь, на которую, словно под влиянием какой-то колдовской силы, легла нежная, белая и изящная рука Сан Феличе.
Глава 10
ПРЕДСКАЗАНИЕ
То была левая рука – та, по которой можно прочитать тайны жизни, как утверждали древние и продолжают утверждать нынешние маги.
Прежде чем повернуть прекрасную руку молодой женщины ладонью вверх, чтобы прочесть написанное на ней, Нанно подержала ее, как мы, прежде чем открыть, несколько мгновений держим в руках книгу, которая должна поведать нам о чем-то неизвестном и сверхъестественном.
|
|
|
Любуясь ею, как мы любуемся прекрасным мрамором, она шептала:
– Пальцы гладкие, удлиненные, без утолщений; ногти розовые, узкие, острые; истинная рука артиста, предназначенная извлекать звуки из любых инструментов, как из струн лиры, так и из фибр человеческого сердца.
Она наконец перевернула эту трепещущую руку, так отличающуюся от ее загорелой руки, и горделивая улыбка расцвела на ее лице.
– Так я и знала! – вскричала она.
Молодая женщина с тревогой взглянула на нее, а Микеле подошел поближе, словно понимая что-то в хиромантии. [161]
– Начнем с большого пальца, – продолжала колдунья, – в нем сосредоточен итог всех тайн руки; большой палец – главный выразитель воли и ума; слабоумные обычно родятся без больших пальцев или с пальцами неподвижными или уродливыми; эпилептики во время припадков прикрывают большие пальцы другими Чтобы отвести дурной глаз, поднимают указательный палец и мизинец, а большие пальцы прячут в ладони.
– Это истинная правда, сестрица, – воскликнул Микеле, – так я и поступил, когда имел несчастье встретить на дороге каноника Йорио! [162]
– Первая фаланга пальца, та, где ноготь, говорит о силе воли, – продолжала Нанно. – У вас она на большом пальце коротковата; значит, вы существо слабое, безвольное, вас легко увлечь.
– Уж не рассердиться ли мне? – смеясь, спросила та, к которой относились эти не особенно лестные, зато правдивые слова.
– Посмотрим Венерин холм, – сказала колдунья, касаясь бугорка на ладони у основания большого пальца ногтем, похожим на коготь, вправленный в черное дерево. – Эта часть ладони, где сосредоточены продолжение рода и материальные желания, подчинена непреодолимой власти богини; линия жизни окружает ее, как ручей, текущий у основания холма и превращающий его в островок. Венера, присутствовавшая при вашем рождении, Венера, подобная добрым феям, волшебным восприемницам юных принцесс, Венера, наградившая вас изяществом, красотой, гармонией, стремлением ко всему прекрасному, готовностью любить, желанием нравиться, благожелательностью, милосердием, нежностью, – Венера являет себя здесь особенно могущественною. Ах, найти бы нам и другие знаки столь же благоприятными, как эти, хотя…
– Что такое?
– Ничего.
Молодая женщина взглянула на колдунью, брови которой на мгновение нахмурились.
– Значит, есть и другие линии, кроме линии жизни? – спросила она.
– Их три; они образуют на ладони букву М, которую простонародье толкует по первой букве слова «Morte». [163] Это грозный знак, которым природа напоминает человеку, что он смертен. Вторая линия – линия сердца; вот она – тянется от основания указательного пальца к основанию мизинца. Теперь взгляните на линию головы; это та, что проходит по середине ладони и делит ее на две части.
Микеле опять подошел и с глубоким вниманием слушал колдунью.
– Почему ты не объяснила всего этого мне? – спросил он. – Считаешь меня слишком глупым, чтобы понять твои рассуждения?
Нанно пожала плечами, ничего не ответив. Она продолжала, обращаясь к молодой женщине.
– Проследим сначала линию сердца. Смотри, как она тянется от холма Юпитера, то есть от основания указательного пальца, до холма Меркурия, то есть до основания мизинца. Если она короткая, это указывает на возможность счастья, если слишком длинна, как у тебя, это предвещает страшные муки; она прерывается под Сатурном, то есть под средним пальцем, это – рок; она ярко-красная и резко выделяется на матовой белизне кожи, это – любовь, жгучая до неистовства.
– Вот оттого-то я и не верю твоим предсказаниям, Нанно, – сказала Сан Феличе, улыбаясь. – Сердце мое совершенно спокойно.
– Погоди, говорю тебе, – возразила колдунья, воодушевляясь. – Погоди, погоди, неверная, ибо недалек час, когда в судьбе твоей произойдет великая перемена. И вот еще зловещий знак, смотри: между большим и указательным пальцами линия сердца сливается, как видишь, с линией головы. Это знак зловещий, но его можно побороть с помощью сходного знака на другой руке. Покажи правую руку!
Молодая женщина послушно протянула прорицательнице другую руку.
Нанно покачала головой.
– Тот же знак, – сказала она. – То же слияние.
Тут она в задумчивости отпустила руку Сан Феличе и замолчала.
– Говори же, – сказала молодая женщина, – повторяю, я не верю тебе.
– Тем лучше, тем лучше, – прошептала Нанно. – Пусть наука обманется, пусть удастся избежать неизбежного!
– Что же означает слияние этих двух линий?
– Тяжкое ранение, темницу, смертельную опасность.
– Если мне грозят телесные страдания, то ты убедишься, Нанно, как я слаба… Ты ведь сама сказала, что я не из стойких… А куда меня ранят? Говори!
– Странно! В два места: в шею и в бок, – ответила колдунья; потом, отпуская и левую руку Сан Феличе, она добавила: – Но, может быть, тебе удастся избежать этого. Будем надеяться!
– Нет, нет, – возразила молодая женщина. – Продолжай. Не надо было ничего говорить мне, а уж если говорить, так все.
– Я сказала все.
– По глазам твоим и по тону вижу, что не все; вдобавок, по-твоему, есть три линии: линия жизни, линия сердца и линия головы.
– Так что же?
– То, что ты рассмотрела только две – линию жизни и линию сердца. О линии головы ты умолчала.
И она властным движением протянула колдунье руку. Та взяла ее и с напускным равнодушием сказала:
– Сама можешь заметить: линия головы пересекает равнину Марса, клонится к Лунному холму. Это означает мечтательность, воображение, отрешенность от мира, несбыточные надежды. Словом, жизнь как на Луне, а не наша земная.
Вдруг Микеле, внимательно разглядывавший руку сестры, воскликнул:
– Смотри-ка, Нанно!
И он с ужасом указал на одну из линий на руке своей молочной сестры. Нанно отвернулась.
– Нет, ты посмотри, говорю тебе. У Луизы точно такая же линия, как у меня.
– Глупец! – вырвалось у Нанно.
– Пусть я глупец, – воскликнул Микеле, – но посреди этой линии обозначился крест. Это смерть на эшафоте, не правда ли?
Молодая женщина вскрикнула и растерянно посмотрела на молочного брата и на колдунью.
– Замолчи, замолчи же! – рассердилась старуха и топнула ногой.
– Смотри, сестрица, смотри, – не унимался Микеле и раскрыл левую ладонь. – Проверь сама, ведь у нас с тобою один и тот же знак – крест.
– Крест! – повторила Луиза, бледнея; потом она в волнении бросилась к колдунье: – Правда ли это, Нанно? Что это значит? Разве линии на руке человека имеют разное значение в зависимости от его положения в обществе и то, что убийственно для одного, может не иметь значения для другого? Раз уж ты начала, договаривай до конца.
Нанно осторожно высвободилась из рук молодой женщины, старавшейся ее удержать.
– Нам не следует открывать прискорбные приметы, если они отмечены печатью рока и потому неминуемы вопреки всем усилиям ума и воли, – сказала она, а затем добавила: – Разве что человек, которому грозит опасность, потребует от нас правдивого ответа в надежде победить рок.
– Требуй, сестрица, требуй! – вскричал Микеле. – Ведь, что ни говори, ты богатая, ты можешь бежать; быть может, опасность грозит тебе только в Неаполе, быть может, она не будет преследовать тебя во Франции, в Англии, в Германии!
– А почему бы и тебе не бежать, если ты считаешь, что мы отмечены одной и той же печатью?
– Ах, я – другое дело. Как же мне уехать из Неаполя, если я прикован к Маринелле, как вол к своему ярму, и, нищий, вынужден работать, чтобы прокормить мать. Что с нею, бедной, станется, если я уеду?
– А что с ней станется, если ты умрешь?
– Если я умру, Луиза, значит, Нанно говорит правду, а если она говорит правду, значит, прежде чем умереть, я стану полковником. Став полковником, я отдам матери все свои деньги и скажу: «Отложи это, mamma», [164] а когда меня повесят, раз уж так суждено, она окажется моей наследницей.
– Полковник! Бедный Микеле, и ты веришь такому предсказанию?
– Ну что же? Предположим, что в нем оправдается только смерть. Надо всегда предполагать худшее. Мать стара, я беден, мы с нею не так уж много потеряем, расставшись с жизнью.
– А как же Ассунта? – улыбнулась молодая женщина.
– Ну, об Ассунте я беспокоюсь меньше, чем о матери. Ассунта любит меня как возлюбленного, а мать – как сына. Вдова находит утешение с новым мужем, матери же не приносит утешения даже другой ребенок. Но оставим старуху Меникеллу и вернемся к тебе, сестрица, к тебе – молодой, красивой, счастливой. Слушай, Нанно, слушай, что я тебе скажу: ты должна ей сейчас же объяснить, откуда ей грозит опасность, иначе – берегись!
Колдунья уже подобрала свой плащ и теперь расправляла его на плечах.
– Нет, так тебе не уйти, Нанно! – вскричал лаццароне; он бросился к ней и схватил ее за руки. – Мне можешь говорить все что тебе вздумается, но Луизе, моей святой сестрице, – другое дело! Как ты сама сказала, мы с ней вскормлены одной грудью. Я охотно умру дважды, если понадобится: раз за себя, другой – за нее. Но я не допущу, чтобы тронули хоть один волосок на ее голове! Поняла?
И он указал рукою на молодую женщину: бледная, неподвижная, тяжело дыша, та снова опустилась в кресло, не зная, в какой степени верить албанке; во всяком случае, она была глубоко взволнована и смущена.
– Хорошо, раз вы оба этого хотите, попробуем, – сказала колдунья, подходя к Луизе. – И если возможно предотвратить рок, прибегнем к заклятию, хоть противиться тому, что предначертано, считается святотатством. Дай руку, Луиза.
Луиза протянула трепещущую, судорожно сжатую руку; албанке пришлось разогнуть ее пальцы.
– Вот линия сердца, разорванная на два отрезка под холмом Сатурна; вот крест на середине линии головы; вот, наконец, линия жизни, резко обрывающаяся между двадцатью и тридцатью годами.
– А знаешь ли ты, откуда ждать опасности? Можешь ли сказать, как предотвратить ее? – воскликнула молодая женщина, подавленная ужасом, в который повергла ее молочного брата мысль о грозящей ей опасности; тревожный взгляд, дрожащий голос, трепет, охвативший все ее существо, говорили о том, что и она охвачена страхом.
– Любовь, опять любовь! – воскликнула колдунья. – Любовь роковая, непреодолимая, смертельная!
– Но знаешь ли, по крайней мере, кто станет предметом этой любви? – спросила молодая женщина, перестав сопротивляться и отрицать, ибо уверенный тон колдуньи постепенно обезоружил ее.
– В твоей судьбе, бедняжка, все загадочно, – ответила албанка. – Я вижу его, но не знаю, кто он; он представляется мне существом не из этого мира, это дитя железа, а не плод жизни… Он рожден… Это немыслимо – и все-таки так оно и есть: он рожден покойницей!
Колдунья застыла, уставившись в одну точку, словно хотела во что бы то ни стало прочесть что-то скрытое тьмой; глаза ее расширились и стали круглыми, будто у кошки или совы, в то время как она поводила рукою, словно желая откинуть какую-то завесу.
Микеле и Луиза смотрели друг на друга: холодный пот выступил на лбу лаццароне, Луиза была бледнее своего батистового пеньюара.
– Ах, дураки мы, что слушаем эту полоумную старуху! – вскричал Микеле после минуты молчания, стараясь преодолеть гнетущий ужас. – Если меня повесят, это еще куда ни шло: я вздорный, и в моем положении, с моим нравом вполне возможно, что я скажу что-нибудь лишнее, совершу преступление – полезу в карман за ножом, замахнусь им, а дьявол тут как тут со своими искушениями; стукнешь человека, тот падает мертвым, сбир арестовывает тебя, комиссар допрашивает, судья осуждает, маэстро Донато [165] кладет тебе руку на плечо, накидывает веревку на шею и вешает тебя! Все в порядке! Но ты! Ты, сестрица! Что может быть общего между тобою и виселицей? Тебе, с твоим голубиным сердцем, и во сне не приснится никакое преступление! Кого можешь ты убить своими нежными ручками? А ведь приговаривают к смерти только тех, кто сам кого-то убил. Вдобавок, здесь не казнят богатых! Знаешь, Нанно? С нынешнего дня перестанут говорить «Микеле-дурачок», а будут говорить «Нанно-дурочка».
Тут Луиза схватила брата за руку и пальцем указала ему на колдунью.
Та сидела по-прежнему неподвижно и молча; только немного склонилась и, казалось, благодаря усилиям воли начинала кое-что различать в той тьме, на непроницаемость которой она только что жаловалась; худая шея ее выступала из черного плаща, и голова качалась из стороны в сторону, как у змеи, готовой на кого-то кинуться.
– Вот теперь вижу его, вижу, – промолвила она. – Это молодой человек лет двадцати пяти, черноглазый и черноволосый; он идет, он приближается. Ему тоже грозит великая опасность – смертельная! Следом за ним идут двое, трое, четверо… Под полою у них кинжалы… Их пятеро, шестеро…
Потом вдруг, словно внезапно прозрев, она почти радостно вскричала:
– Ах, только бы они убили его!
– А если бы они его убили, что случилось бы? – спросила Луиза в тревоге, вся обратясь в слух.
– Если бы он погиб, ты была бы спасена, потому что причиною твоей смерти явится он.
– Боже мой! – воскликнула молодая женщина, поверив колдунье, словно ей самой привиделось то, о чем поведала старуха. – Боже мой, кто бы он ни был, храни его!
Не успела она произнести эти слова, как под окнами прозвучали два пистолетных выстрела, потом крики, проклятия и лязг оружия.
– Синьора! Синьора! – вне себя закричала вбежавшая в комнату служанка. – За стеною сада кого-то убивают!
– Микеле! – воскликнула Луиза, протянув к нему молитвенно сложенные руки. – Ты мужчина, при тебе нож, ты же не оставишь человека в беде, не допустишь, чтобы его зарезали!
– Еще бы! Клянусь Мадонной! – отвечал Микеле.
Он тут же кинулся к окну и распахнул его, собираясь выскочить на улицу; но вдруг он вскрикнул, отпрянул назад и глухим от ужаса голосом прошептал, прячась за подоконник:
– Паскуале Де Симоне, сбир королевы!
– Так, значит, спасать его придется мне! – воскликнула Сан Феличе.
И она бросилась на крыльцо.
Нанно хотела было удержать ее, но опустила руки и сказала, покачав головой:
– Ступай, бедная обреченная! Да исполнится веление небесных светил!
Глава 11
ГЕНЕРАЛ ШАМПИОННЕ
Как помнится, мы расстались с Сальвато Пальмиери в тот момент, когда он собирался сообщить заговорщикам ответ Шампионне.
Ведь Этторе Карафа от имени итальянских патриотов обратился к французскому генералу, только что назначенному командующим Римской армией, с письмом, в котором сообщал о настроении умов в Неаполе и спрашивал, можно ли, если вспыхнет революция, рассчитывать на поддержку не только французской армии, но и французского правительства.
Скажем несколько слов об этом прекрасном республиканском деятеле, одной из самых благородных личностей, появившихся у нас в те дни патриотизма. Нам предстоит отвести ему должное место в широком полотне, что мы попытаемся изобразить, однако, показывая, куда он направляется, полезно разъяснить, откуда он пришел.
В то время, о котором идет речь, генералу Шампионне было лет тридцать пять; по приветливому, ласковому лицу его можно было принять скорее за светского человека, нежели за воина; однако за этой внешностью скрывались несокрушимая воля и беззаветная храбрость.
Он был побочный сын президента местного сословного собрания; не желая передать свое имя, отец присвоил ему другое – по названию небольшого поместья, которым он владел в окрестностях Баланса, откуда был родом.
Шампионне – человек отважный; прежде чем ему пришлось командовать людьми, он с увлечением укрощал лошадей. Лет в двенадцать-пятнадцать он садился на самых норовистых коней и всегда справлялся с ними.
В восемнадцать лет он решил броситься в погоню то ли за одним, то ли за другим из тех двух призраков, что называют славой и богатством, – отправился в Испанию и под именем Бельроза нанялся в валлонские войска.
В лагере святого Рока, расположившемся у Гибралтара, среди солдат Бретонского полкаон встретил нескольких своих школьных товарищей; полковник разрешил ему покинуть ряды валлонских гвардейцев и перейти в качестве добровольца в Бретонский полк.
После заключения мира он вернулся во Францию и, как блудный сын, был встречен отцом с распростертыми объятиями.
В самом начале событий 1789 года Шампионне снова поступил в армию. 10 августа [166] раздался пушечный выстрел и образовалась первая коалиция. Тогда каждый департамент выставил по батальону волонтёров; департамент Дром образовал 6-й батальон, направленный в Безансон; командиром его был назначен Шампионне. Из этих добровольческих частей составилась резервная армия.
Пишегрю, [167] назначенный командующим армией Верхнего Рейна, проезжая через Безансон, застал там Шампионне, с которым познакомился, когда и сам командовал батальоном волонтёров. Шампионне просил Пишегрю взять его в действующую армию, и желание его было удовлетворено.
Начиная с того времени имя Шампионне постоянно произносилось наравне с именами Жубера, Марсо, Гоша, Клебера, Журдана и Бернадота. [168]
Он служил под их началом или, вернее, был их другом. Им так хорошо была известна отвага молодого человека, что, когда предстояло особенно трудное, почти невыполнимое дело, они говорили:
– Пошлем туда Шампионне.
А он, возвращаясь с победой, неизменно оправдывал поговорку: «Удачлив, как бастард». [169]
Наградою за эти постоянные успехи явился чин бригадного генерала, потом дивизионного генерала, командующего войсками на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена.
После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж, куда возвратился, оставив при себе из всего своего штаба лишь адъютанта.
Среди многих схваток, в которых Шампионне приходилось участвовать, он обратил внимание на одного молодого капитана: в то время храбрость была качеством нередким, но этому офицеру все-таки удалось выделиться среди других. В каком бы предприятии он ни принял участие, всегда упоминали о его героизме. При взятии Альтенкирхена он первым бросился в атаку. Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. Наконец, в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. Отчаянной контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены, один капитан не согласился отступить ни на шаг.
|
|
|
