Александр Дюма. 9 страница

Если бы у нас оставались какие-либо сомнения на этот счет, то письмо, посланное князем Караманико кавалеру Сан Феличе, окончательно развеяло бы их.

Так как было приказано никого не принимать, вновь прибывших тоже вначале не хотели впустить в дом, но едва только Сан Феличе назвал себя, едва он произнес имя Луизы, как камердинер бросился в комнаты князя, радостно восклицая:

– Ваше сиятельство, это он! Ваше сиятельство, это она!

Князь уже три дня не поднимался со своего кресла, и когда он пил лекарства, несколько успокаивавшие боль, его приходилось поддерживать под руки, но тут он встал на ноги:

– Я знал, что Господь, послав мне столько испытаний, все-таки позволит перед смертью увидеть их обоих!

Князь распахнул объятия; кавалер и Луиза появились на пороге его спальни. В сердце умирающего уже не было места для двоих, и Сан Феличе подтолкнул к нему Луизу, сказав:

– Иди, дитя мое, – это твое право.

– Отец! Отец! – воскликнула девушка.

– Какая красавица! – прошептал умирающий. – О, ты превосходно выполнил свое обещание, мой бесценный друг!

Одной рукою прижимая к сердцу свою дочь, он протянул другую руку кавалеру.

Луиза и Сан Феличе разрыдались.

– Утешьтесь – сказал князь с какой-то невыразимой улыбкой. – Не плачьте! Сегодня для меня праздник. Ведь требовалось какое-то великое событие, вроде того, что вскоре свершится, чтобы мы еще раз увиделись в этом мире. И как знать – быть может, смерть разделяет меньше, чем разлука. Разлука – явление, всеми испытанное, смерть же – тайна. Поцелуй меня, дорогое дитя; да, поцелуй меня двадцать, двести, тысячу раз; поцелуй меня за все годы, за каждый день, за каждый час этих четырнадцати лет, что мы провели врозь! Какая ты красавица! И как я благодарю Бога за то, что он позволили мне запечатлеть в сердце твой образ и унести его с собою в могилу!

И с силою, какой сам не подозревал в себе, князь прижал дочь к груди, словно хотел, чтобы она действительно проникла в его сердце.

Потом он сказал стоявшему в стороне камердинеру:

– Кто бы ни пришел, – слышишь, Джованни, – не впускать никого, даже врача, даже священника! Теперь войти сюда имеет право только смерть!

Изнемогая от непосильного волнения, князь снова упал в свое кресло; дочь опустилась возле него на колени, чело ее оказалось на уровне его губ; Сан Феличе стоял рядом.

Князь медленно поднял голову, поглядел в лицо другу и слабеющим голосом прошептал:

– Они меня отравили.

Дочь его залилась слезами.

– Я удивляюсь только, что они так долго медлили. Они дали мне три года жизни, и я воспользовался отсрочкой, чтобы сделать кое-что хорошее для этой несчастной страны. Надо быть им благодарным за это. Два миллиона сердец пожалеют обо мне, два миллиона уст за меня помолятся.

Дочь смотрела на него, словно что-то припоминая; заметив это, он сказал:

– Конечно, ты не помнишь меня, милая дочка. Но даже если бы помнила, ты не узнала бы меня, настолько я изменился. Еще недели две тому назад, Сан Феличе, я, несмотря на свои сорок восемь лет, казался молодым человеком. За две недели я постарел на полстолетия… Значит, мне уже сто – пора умирать!

Потом, положив руку на голову Луизы, он добавил:

– Зато я узнаю тебя. У тебя все те же прекрасные белокурые волосы и большие черные глаза; теперь ты прелестная девушка, но и ребенком ты была очаровательна! Когда я последний раз видел ее, Сан Феличе, я ей сказал, что мы расстаемся надолго, может быть, навсегда; она разразилась рыданиями, как вот сейчас; но тогда еще была надежда, а потому я обнял ее и сказал: «Не плачь, дитя мое, ты огорчаешь меня». А она, подавляя вздохи, воскликнула: «Прочь от меня, горе, – такова воля отца! » И сквозь слезы она улыбнулась мне. Нет, даже ангел, выглянувший из небесных врат, не мог бы быть ласковее и милее…

Умирающий приник губами к голове девушки, и две крупные слезы скатились на ее волосы, которые он целовал.

– Но сегодня я так уже не скажу, – прошептала Луиза, – потому что сегодня горе мое безмерно… Отец, дорогой отец, неужели никак нельзя спасти вас?

– Актон – сын искусного химика и учился под его руководством, – отвечал Караманико.

Потом он обернулся к Сан Феличе:

– Прости меня, Лучано, но я чувствую приближение смерти и хотел бы остаться на несколько минут наедине с дочерью, не ревнуй – я прошу тебя о нескольких минутах, а тебе я ее оставил на целых четырнадцать лет… Четырнадцать!.. Я мог бы быть так счастлив все эти годы!.. О, как безрассуден человек!

Кавалер, растроганный тем, что князь вспомнил имя, которым называли его в коллеже, пожал руку друга и тихо удалился.

Князь следил за ним взглядом, а когда он скрылся за дверью, сказал:

– Вот мы и одни, моя Луиза. Насчет состояния твоего я спокоен, ибо на этот счет принял необходимые меры, но я беспокоюсь о твоем счастье… Так вот, забудь, что я для тебя почти что чужой человек, забудь, что мы были разлучены целых четырнадцать лет; представь себе, что ты выросла возле меня и привыкла доверять мне все свои помыслы. Если бы так было в действительности, если бы мы дожили так до этого рокового дня – что ты могла бы поведать мне?

– Только одно, отец: когда мы подъезжали ко дворцу, мы видели простолюдина; он опустился на колени на паперти храма, где молились за вас, и присоединился к общей молитве, воскликнув: «Пресвятая Матерь Божья! Скажи своему божественному сыну, пусть возьмет мою душу, если смерть бедного рыбака, вроде меня, может стать выкупом за жизнь нашего возлюбленного вице-короля». Ни вам, ни самому Господу я не могла бы сказать ничего другого, как повторить слова этого человека, обращенные к Мадонне.

– Жертва была бы непомерной, – сказал князь, ласково покачав головой. – Хорошо ли, плохо ли – я прожил свое, а тебе, дитя, еще предстоит жить. Не скрывай же от меня ничего, тогда, быть может, я еще успею что-нибудь сделать для твоего счастья.

– У меня нет тайн, – ответила девушка, обратив на него взгляд, и в ее больших ясных глазах заметно было некоторое удивление.

– Тебе девятнадцать лет, Луиза?

– Да, отец.

– Неужели ты еще никого не любила?

– Я люблю вас, отец; люблю кавалера, заменившего мне вас. Вот и все мои привязанности.

– Ты меня не понимаешь, Луиза, или делаешь вид, что не понимаешь. Я спрашиваю, не отдавала ли ты предпочтение какому-нибудь юноше из числа тех, кого встречала у Сан Феличе или видела где-нибудь еще?

– Отец, мы никогда никуда не выезжали, и я не видела у своего опекуна никаких молодых людей, если не считать моего молочного брата Микеле; он приезжает к нам каждые две недели за небольшой суммой, которую я посылаю его матери.

– Итак, ты ни в кого не влюблена?

– Ни в кого, отец.

– И тебе до сих пор жилось счастливо?

– Очень счастливо.

– И у тебя не бывало никаких желаний?

– Мне хотелось повидаться с вами – вот и все.

– А была бы ты рада, если бы могла пожить еще некоторое время так, как жила до сегодняшнего дня?

– Я молила бы Бога довести меня этой дорогой до небес. Кавалер такой добрый!

– Послушай, Луиза! И все-таки ты никогда не поймешь, чего стоит этот человек.

– Не будь на свете вас, отец, я бы сказала, что не знаю никого лучше, ласковее, преданнее его! Всем известно, какой это прекрасный человек, только сам он себя не ценит, и это еще одно его достоинство.

– Луиза, уже несколько дней, вернее, с тех пор как мне остались только две мысли – о смерти и о тебе, – я думаю, что у тебя есть одна возможность прожить свой век в нашем жестоком и развратном мире, не соприкасаясь с ним. Послушай, у нас нет времени для околичностей, поэтому положа руку на сердце скажи мне: согласилась бы ты стать женою Сан Феличе?

Девушка вздрогнула и посмотрела на князя.

– Ты слышала, что я сказал?

– Слышала, отец. Но ваш вопрос так неожидан…

– Хорошо, Луиза, оставим этот разговор, – сказал князь, приняв ответ девушки за скрытый отказ. – Я старый эгоист и задал этот вопрос скорее в своих, чем в твоих интересах. Когда человек умирает, его охватывает растерянность и смятение, особенно при мысли о тех, кому еще предстоит жить. Я умер бы спокойно и был бы уверен в твоем благополучии, если бы доверил тебя человеку, обладающему таким глубоким умом, таким благородным сердцем. Оставим, однако, эту тему и позовем его… Лучано!

Луиза быстро сжала руку отца, как бы для того, чтобы помешать ему еще раз произнести имя кавалера. Князь взглянул на нее.

– Я вам еще не ответила, отец, – сказала она.

– Так говори же! Времени у нас не много.

– Я никого не люблю, отец, – отвечала Луиза, – но даже если бы я любила кого-нибудь, желание, высказанное вами в такой момент, стало бы для меня приказом.

– Подумай хорошенько, – прошептал князь, и лицо его засветилось радостью.

– Я все сказала, отец! – добавила девушка, твердый ответ которой объяснялся, по-видимому, торжественностью минуты.

– Лучано! – крикнул князь. Сан Феличе вошел в комнату.

– Скорее, скорее, друг мой! Она согласна, согласна!

Луиза протянула кавалеру руку.

– С чем ты согласна, Луиза? – спросил кавалер, как всегда, нежным, ласковым голосом.

– Отец говорит, что умрет счастливым, если я, друг мой, пообещаю стать вашей женой, а вы – моим мужем. За себя я дала слово.

Если Луиза не ожидала предложения подобного рода, то кавалер был подготовлен к нему еще меньше; он с изумлением взглянул на князя, потом на Луизу и растерянно воскликнул:

– Но ведь это совершенно невозможно!

Между тем взгляд, обращенный им на Луизу, ясно говорил, что если серьезные препятствия существуют, так, во всяком случае, не с его стороны.

– Невозможно? А почему? – спросил князь.

– Да ты посмотри на нас. Посмотри на нее, она стоит на пороге жизни во всем блеске юности, она не ведает любви, а еще только мечтает познать ее, – и посмотри на меня… На меня, сорокавосьмилетнего, седеющего, с головою, поникшей от научных трудов!.. Сам видишь, это немыслимо, Джузеппе.

– Она сейчас мне сказала, что только нас двоих и любит на всем свете.

– Вот так оно и есть; она любит нас одинаковой любовью. Мы с тобой дополняли друг друга: ты был ей отцом по крови, я – по воспитанию; но недалек день, когда ей станет такой любви мало. Юности нужна весна: почки распускаются в марте, цветы – в апреле, свадьбы в природе совершаются в мае; садовник, который вздумал бы нарушить порядок времен года, оказался бы не только безумцем, но и святотатцем.

– А я так надеялся! – прошептал князь.

– Видите, отец, не я, а он отказывается.

– Да, но это решение мне диктует разум, а не сердце. Разве зима откажется когда-нибудь от солнечного луча? Будь я эгоистом, я сказал бы: «Согласен! » Я унес бы тебя на руках, как в древности боги похищали нимф. Но, как тебе известно, Плутон, женившись на дочери Цереры, хоть и был богом, все же не мог подарить ей ничего другого, кроме вечной ночи, и она умерла бы от тоски и печали, если бы мать не дарила ей шесть светлых месяцев. Нет, Караманико, не помышляй больше об этом: ты думаешь составить счастье дочери и твоего друга, а на самом деле ты искалечил бы два сердца.

– Он любит меня как дочь, но не хочет, чтобы я была его женой, – сказала Луиза. – А я люблю его как отца и все-таки хотела бы, чтобы он стал моим мужем.

– Будь благословенна, дочь моя! – воскликнул князь.

– А я, Джузеппе, лишаюсь родительского благословения? Как можешь ты, – продолжал Сан Феличе, пожав плечами, – как ты, испытавший на себе все страсти, можешь до такой степени обманываться насчет великой тайны, именуемой жизнью?

– Ах, именно потому, что я испытал все страсти, – воскликнул князь, – именно потому, что вкусил от этих плодов Асфальтового озера [203] и нашел в них только прах, я и мечтал для нее о жизни тихой, спокойной, далекой от бурь, о такой жизни, какую она вела до нынешнего дня и в какой она и полагает свое счастье! Ты ведь сказала, что до сего времени была счастлива?

– Да, отец, очень счастлива.

– Слышишь, Лучано?

– Бог мне свидетель, – сказал кавалер, обняв Луизу и целуя ее в лоб, как делал это каждое утро, – я тоже был счастлив. Бог мне свидетель также, что в день, когда Луиза покинет меня, чтобы последовать за своим супругом, я буду оставлен всем, что мне дорого в мире, всем, что привязывает меня к жизни. В тот день, друг мой, я облекусь в саван и буду ждать смерти.

– Так в чем же дело тогда? – вырвалось у князя.

– Но говорю же тебе, она полюбит какого-нибудь юного счастливца! – воскликнул Сан Феличе с такой скорбью, какая еще не звучала в его голосе. – Она полюбит, и этим избранником буду не я. Согласись, пусть она лучше влюбится, будучи девушкой и свободной, чем женщиной и стесненной. Свободная, она улетит, как улетает птичка на зов другой птички, и какое дело упорхнувшей до того, что ветка, на которой она сидела, задрожит, станет вянуть и умрет, не перенеся разлуки?

И он добавил с глубокой грустью, свойственной его поэтичной натуре:

– Если бы еще можно было надеяться, что птичка вернется на покинутую ветку, чтобы свить себе здесь гнездо!

– В таком случае, отец, я никогда не выйду замуж, ибо не хочу вас ослушаться, – сказала Луиза.

– Бесплодный отпрыск дерева, сломленного бурей, погибай же вместе с ним! – прошептал князь.

И он склонил голову на грудь. Слеза скатилась из его глаз на руку Луизы, а девушка, подняв руку, молча указала на нее кавалеру.

– Что ж, если вы оба хотите этого, я согласен, – сказал кавалер, – согласен на то, чего в одно и то же время страшусь и желаю больше всего на свете. Но при одном условии.

– При каком? – спросил князь.

– Пусть свадьба состоится не раньше, как через год. За это время Луиза увидит свет, которого еще не видела, познакомится с молодыми людьми, которых пока не знает. Если ни один из юношей, что встретятся на ее пути, не придется ей по душе, если год спустя она так же будет готова отречься от света, как соглашается сегодня, – словом, если по истечении этого срока она придет и скажет мне: «Во имя моего родителя, друг мой, стань мне супругом! » – тогда мне нечего будет возразить, и пусть я даже не изменю своего мнения, год испытания обезоружит меня.

– О друг мой! – воскликнул князь, сжимая руки Сан Феличе.

– Но выслушай, что я еще хочу сказать тебе, Джузеппе, и будь свидетелем торжественного обещания, которое я даю, будь беспощадным мстителем, если я не выполню его. Конечно, я верю в чистоту, в целомудрие, в добродетели этого ребенка, как верю в добродетель ангелов, но все же она женщина и может не устоять.

– О! – прошептала Луиза, закрыв лицо руками.

– Она может не устоять, – повторил Сан Феличе. – В таком случае обещаю тебе, друг, клянусь, брат мой, на распятии, символе безграничного самопожертвования, перед которым сейчас соединятся наши руки, что, если такое несчастье случится, оно встретит с моей стороны сострадание и прощение и я повторю слова, сказанные Спасителем о блуднице: «Кто из вас без греха, первый брось на нее камень». [204] Дай руку, Луиза!

Девушка протянула ему руку. Караманико взял распятие и благословил их.

– Караманико, – сказал Сан Феличе, положив свою руку, сплетенную с рукою Луизы, на распятие – клянусь тебе, что, если Луиза не изменит своих намерений, ровно через год, день в день, час в час, она станет моей женой. Теперь, друг мой, ты можешь умереть спокойно – я поклялся.

И действительно, несколько часов спустя, в ночь с 14 на 15 декабря 1795 года, князь Караманико скончался с улыбкой на устах, сжимая в своей ладони соединенные руки Сан Феличе и Луизы.

 

 

Глава 16

ГОД ИСПЫТАНИЯ

 

Великая скорбь объяла Палермо. Похороны, происходившие, по обыкновению, ночью, отличались небывалой пышностью. Все население участвовало в погребальном шествии. Собор во имя святой Розалии, сиявший множеством свечей, не мог вместить всех собравшихся; толпа растеклась по всей площади, а с площади, хотя она и была огромной, – по улице Толедо.

Катафалк был покрыт огромным черным бархатным полотнищем, усеянным серебряными звездочками; на полотнище лежали первостепенные ордена Европы Два пажа вели за катафалком боевого коня князя, и бедное животное горделиво выступало под расшитой золотом попоной, не ведая понесенной им утраты и ожидающей его участи.

Когда фоб вынесли из храма, коня вновь повели за погребальной колесницей Но тут старший конюший князя подошел к лошади с ланцетом в руке, и, в то время как она, узнав его, стала ржать и ласкаться к нему, он перерезал ей шейную вену. Благородное животное испустило слабый стон: боль была невелика, но рана смертельна; конь встряхнул головой, украшенной, соответственно цвету княжеского герба, султаном из белых и зеленых перьев, и продолжал путь; лишь тонкая, но непрерывная струйка крови стекала с его шеи на грудь, оставляя алый след на мостовой.

Четверть часа спустя конь споткнулся, потом встал на ноги и заржал, но уже не от радости, а от боли.

Шествие продолжалось; духовенство пело молитвы, свечи сияли, дым кадильниц плыл в воздухе; процессия шла по улицам, завешенным черными полотнищами, под траурными арками кипарисов.

На кладбище капуцинов для князя была приготовлена временная могила, ибо прах его впоследствии предстояло перенести в родовой склеп в Неаполе.

У городских ворот конь, все более слабея от потери крови, опять споткнулся, он заржал от ужаса, и в глазах его сверкнуло безумие.

Никому здесь не известные чужаки – мужчина и женщина – шли за гробом на этих почти что королевских похоронах, объединивших высшие и беднейшие слои населения; то были кавалер Сан Феличе и Луиза; они плакали, она шептала: «Отец! », а он: «Друг мой!.. »

Процессия подошла к могиле, обозначенной лишь большой каменной плитой с высеченными на ней гербом и именем князя; плиту приподняли, чтобы можно было опустить гроб, и громкое «De Profundis», ^[205] подхваченное многотысячной толпой, вознеслось к небесам.

Умирающий конь, потерявший по пути половину крови, упал на колени; можно было подумать, что бедное животное тоже молится за своего господина, но, когда замерла последняя нота песнопения, конь рухнул на плиту, прикрывшую могилу, вытянулся на ней, как бы охраняя ее, и испустил дух.

То был отголосок воинственных и поэтических обычаев средневековья: коню нельзя пережить своего господина.

Сорок две другие лошади, все, что были в конюшнях князя, были заколоты над трупом первой.

Погасили свечи, и огромная процессия, молчаливая, словно шествие призраков, возвратилась в темный город, где не брезжило во мраке ни одного огонька ни на улицах, ни в окнах. Можно было подумать, что обширный некрополь освещался всего лишь одним факелом и, когда смерть потушила его, все погрузилось в ночь.

На другой день, на рассвете, Сан Феличе и Луша вновь отплыли в Неаполь. Три месяца были заполнены искренней скорбью, то было время, когда они жили по-прежнему, только грустней, – вот и все.

По прошествии этих месяцев Сан Феличе потребовал, чтобы начался испытательный срок, то есть чтобы Луиза стала бывать в свете; он купил экипаж и лошадей: экипаж самый изящный и лошадей самых лучших, каких только мог найти; челядь свою он пополнил кучером, камердинером и камеристкой и вместе с Луизой стал ежедневно появляться среди гуляющих по улице Толедо и Кьяйе.

Его соседка герцогиня Фуско, тридцатилетняя вдова и обладательница огромного состояния, держала открытый дом, принимая лучшее неаполитанское общество. Почувствовав к Луизе симпатию, столь сильно действующую на итальянцев, герцогиня не раз приглашала ее на свои вечера, но девушка неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что ее опекун ведет замкнутый образ жизни. Теперь же Сан Феличе сам отправился к герцогине и попросил ее снова пригласить его воспитанницу, что герцогиня весьма охотно исполнила.

Итак, зима 1796 года была для бедной сироты временем и траура и празднеств; всякий раз, когда опекун давал ей возможность появиться и, следовательно, блистать в свете, она упорно противилась этому, ибо ей трудно было подавить горестное чувство. Но Сан Феличе отвечал ей на это словами из ее детства: «Прочь от меня, горе, – такова воля отца».

Горе не проходило, а только пряталось; Луиза скрывала его в глубине сердца, но оно сказывалось в ее взоре, в выражении лица; эта нежная грусть обволакивала девушку, как облачко, делая ее еще прекраснее.

К тому же всем было известно, что если она и не богатая наследница, то все же представляет собою, как говорится в брачных делах, «приличную партию». Благодаря мерам, принятым ее отцом, а также заботам опекуна, она обладала приданым в сто двадцать пять тысяч дукатов – другими словами, в полмиллиона, – помещенным в лучшем неаполитанском банкирском доме придворных банкиров господ Симоне и Андреа Беккеров и С*. Кроме того, хоть Сан Феличе и не был богачом, он все же владел кое-каким капиталом, а Луизу считали его побочной дочерью, причем других наследников у него не было.

В таких вопросах люди, склонные заниматься подсчетами, проявляют отменную скрупулезность.

У герцогини Фуско Луиза встретила человека лет тридцати-тридцати пяти, представителя одной из самых знатных неаполитанских семей, отличившегося, кроме того, при Тулоне в военных действиях 1793 года; он только что получил чин бригадира и принял командование кавалерийским корпусом, предназначенным в помощь австрийской армии в войне, которая должна была начаться в Италии в 1796 году. Звали его князь Молитерно. [206]

В то время ему еще не был нанесен удар саблей по лицу, который, лишив храбреца одного глаза, увековечил его отвагу, хотя и без того ее никто никогда не думал оспаривать.

Князь обладал громким именем, недурным состоянием, дворцом на Кьяйе. Увидев Луизу, он влюбился в нее, попросил герцогиню Фуско быть посредницей между ним и ее молодой подругой, но получил отказ.

Катаясь по Кьяйе и улице Толедо в прекрасном экипаже с великолепными лошадьми, подаренными опекуном, Луиза не раз встречалась с очаровательным всадником лет двадцати пяти, не более, представлявшим собою в Неаполе одновременно и Ришелье и Сен-Жоржа. [207] То был старший брат Николино Караччоло, с которым мы познакомились во дворце королевы Джованны, – герцог Роккаромана.

На его счет носилось множество слухов; они, пожалуй, не сделали бы чести человеку в наших северных столицах, зато в Неаполе, стране легких нравов и снисходительной морали, только придавали ему больший вес и возбуждали зависть неаполитанской золотой молодежи. Говорили, будто он был мимолетным любовником королевы, из числа тех, которых фаворит первый министр Актон позволял ей иметь, как разрешал это Потемкин Екатерине II, [208] с тем условием, что сам он остается любовником постоянным; говорили, что не кто иной, как королева, оплачивает и великолепных лошадей, и многочисленную челядь князя, ибо собственное его состояние, будучи весьма значительным, все же не позволяло ему таких расходов; но говорили также, что герцог, если сердце его и не вполне свободно, все же в любовных делах может добиться всего, чего пожелает.

В один прекрасный день герцог Роккаромана, не зная, как войти в дом Сан Феличе, приехал к нему от имени наследного принца Франческо, при котором он состоял в Должности главного конюшего. [209] Он привез грамоту на звание библиотекаря его высочества; то была своего рода синекура, которую принц даровал Сан Феличе за его известные всем заслуги.

Сан Феличе отказался: не оттого, что не мог стать библиотекарем, а потому, что его пугала необходимость подчиняться множеству мелких условностей этикета, связанных с придворной должностью. На другое утро коляска принца остановилась у ворот Дома-под-пальмой, и принц лично повторил Сан Феличе предложение, переданное ему главным конюшим.

Отказаться от такой чести, предложенной самим наследником престола, было невозможно, и Сан Феличе только попросил осуществление этой милости отложить на полгода, ведь через шесть месяцев Луиза должна была стать либо его женой, либо женой кого-нибудь другого. Если она выйдет за другого, он сам будет нуждаться в развлечениях, если же за него, то это откроет ей доступ в придворные круги и он сможет доставить ей удовольствие.

Принц Франческо, человек умный, влюбленный в серьезную науку, согласился на такую отсрочку, сказал Сан Феличе несколько любезных слов по поводу красоты его воспитанницы и удалился.

Зато теперь дверь была открыта для Роккаромана, который целых три месяца напрасно расточал перед Луизой сокровища своего красноречия и обаяние своей особы.

Подходило время, когда судьба девушки должна была решиться, а Луиза, несмотря на все окружающие ее соблазны, по-прежнему придерживалась твердого решения выполнить обещание, данное родителю. Тогда Сан Феличе почел себя обязанным представить ей точные сведения относительно ее состояния, с тем чтобы отделить это состояние от своего и таким путем сделать Луизу, хоть она и будет его женою, полной хозяйкой своего капитала. Он попросил банкиров Беккеров, которым пятнадцать лет тому назад было вверено пятьдесят тысяч дукатов, представить ему то, что на банковском языке называется балансом. Андреа Беккер, старший сын Симоне Беккера, явился к Сан Феличе со всеми документами, относящимися к этому вкладу. Хотя Луиза и не проявляла особого интереса к подробностям отчета, Сан Феличе пожелал, чтобы она присутствовала при их разговоре. Андреа Беккер никогда еще не видел ее вблизи и был ошеломлен этой дивной красотой. Чтобы снова побывать у Сан Феличе, он сослался на то, что некоторых документов недостает; он стал приходить часто и в конце концов признался Сан Феличе, что без ума влюблен в его воспитанницу. В случае женитьбы он намерен изъять из банка отца миллион, пустить в оборот полмиллиона франков Луизы и за несколько лет увеличить этот капитал в два, четыре, шесть раз. Тогда Луиза станет одной из самых богатых женщин в Неаполе, сможет соперничать в элегантности с высшей аристократией и затмить всех знатных дам роскошью, как уже затмила их красотой.

Луиза не дала ослепить себя этой блестящей будущностью. Сан Феличе был бесконечно доволен и горд тем, что ради него она отвергла и знатность князя Молитерно, и остроумие и изящество герцога Роккаромана, и богатство и роскошь Андреа Беккера. Последнего он пригласил бывать у него сколько ему вздумается, но с условием, что молодой человек безусловно откажется от мысли посещать его дом в качестве жениха.

Четырнадцатого декабря 1796 года истек срок обещания, данного Сан Феличе умирающему князю Караманико, и в очень скромной обстановке, без малейшей торжественности, Сан Феличе и Луиза Молина были обвенчаны в храме Пие ди Гротта в присутствии одного лишь принца Франческо, пожелавшего быть свидетелем у своего будущего библиотекаря.

Сразу же после свадьбы Луиза попросила своего супруга вернуться к тому укладу в доме, какой был прежде; ей хотелось жить так же просто, как она прожила здесь четырнадцать лет. Поэтому кучера и лакея отпустили, лошадей и коляску продали; отставили только Нину, молоденькую служанку, которая была, казалось, искренне предана своей госпоже; старухе-домоправительнице, все еще сожалевшей о своем Портичи, определили пенсию, и она уехала туда, радуясь, как изгнанник радуется возвращению на родину.

Из всех знакомых, что появились у нее за девять месяцев светской жизни, Луиза сохранили лишь одну подругу: то была герцогиня Фуско, богатая вдова, как мы уже говорили, на десять лет старше ее; в отношении герцогини даже самое изощренное злословие было бессильно; не одобряли ее лишь за то, что она чересчур громко и свободно осуждает политические действия правительства и частную жизнь королевы.

Вскоре подруги стали неразлучны; их два дома составляли некогда одно владение и были обособлены друг от друга лишь при семейном разделе. Теперь же было решено дверь, забитую тогда, снова открыть, чтобы беспрепятственно видеться в любое время дня и даже ночи. Об этом намерении сказали кавалеру Сан Феличе, и он, не видя тут ничего дурного, сам нанял мастеровых. Он мог только радоваться за жену, что у нее подруга такого положения, такого возраста и с такой репутацией, как герцогиня Фуско.

С тех пор приятельницы стали неразлучны.

Целый год длилось безоблачное счастье. Луизе пошел двадцать второй год, и, быть может, вся жизнь ее протекла бы тихо и безмятежно, если бы несколько неосторожных слов, сказанных герцогиней Фуско насчет Эммы Лайонны, не были переданы королеве. Каролина не шутила, когда дело касалось ее фаворитки: министр полиции предложил герцогине на некоторое время удалиться в свое поместье.

Она взяла туда с собою одну из своих иршпельниц – Элеонору Фонсека Пиментель, также скомпрометированную, причем Элеонору обвиняли не только в том, что она сказала что-то неугодное двору, но и написала об этом.

Срок изгнания герцогини Фуско не был определен: о разрешении возвратиться в Неаполь ей должен был сообщить тот же министр.

Она уехала в Базиликату, где находилось ее имение, оставив ключи от дома Луизе, чтобы та позаботилась о всех мелочах, связанных с содержанием роскошной обстановки.

Луиза оказалась в одиночестве.

Принц Франческо очень привязался к своему библиотекарю, обнаружив у него, под внешностью светского человека, столь же глубокие, сколь и обширные познания; он уже не мог обходиться без его общества, предпочитая его обществу своих придворных. Принц действительно обладал мягким и робким характером, ставшим впоследствии, под влиянием страха, глубоко скрытным. Напуганный политическими крайностями своей матери, чувствуя, что она все более теряет в общественном мнении и трон уже колеблется под ее ногами, он хотел сохранить популярность, которой лишалась Мария Каролина, и ради этого подчеркивал, что совершенно чужд, даже враждебен политике, проводимой неаполитанским правительством. Наука служила ему убежищем; библиотекарь стал для него как бы щитом, и принц казался всецело поглощенным своими археологическими, геологическими и филологическими занятиями, но вместе с тем зорко следил за повседневными событиями, которые, по его мнению, близились к катастрофе.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: