Александр Дюма. 22 страница

– Они завопят, предупреждаю вас, гражданин посол. Бог мой, что же будут делать бедные девушки без своего Мартена? Вон, полюбуйтесь: они заметили, что меня нет возле них, и уже ищут, выпучив глаза, куда это я подевался.

И в самом деле, во время этого разговора или, вернее, рассказа – ведь здесь интересен именно рассказ капрала Мартена, ибо вопросы гражданина Гара потребовались нам лишь для того, чтобы капралу пришлось на них отвечать, – карета престарелых принцесс остановилась у гостиницы «Del Riposo d'Orazio» и бедные путницы, увидев, что их покровитель занят оживленной беседой с человеком в форме высокопоставленного чиновника Республики, испугались, не замышляется ли что-то против них и не отменено ли разрешение на их переезд. Они стали ласково звать своего защитника, чем бесконечно польстили его самолюбию.

Чтобы избежать затруднительного объяснения, гражданин Гара направился к дому каретника и уселся на террасе, где в то время никого не было. Мартен же по его знаку подошел к окошку кареты и, приложив руку к каске, как учил его Шампионне, передал августейшим путешественницам, что вышестоящим лицом ему было предложено вернуться в Рим.

Как резонно и предполагал капрал Мартен, это уведомление привело бедных старых дев в великое смятение; они посоветовались между собою, посовещались со своим придворным кавалером, и наконец было решено, что тот отправится к неизвестному в синем мундире и с трехцветным султаном на каске, дабы осведомиться о причинах, препятствующих капралу Мартену и его четырем подопечным продолжать путь.

Граф де Шатильон вышел из кареты, направился по дорожке, по которой, как он видел, удалился республиканский чиновник, и застал его на террасе дона Антонио. Рассеянный взор республиканца следил за каким-то юношей, который в момент его появления спрыгнул со стены, разделяющей владения каретника и шорника, и теперь с ружьем на плече шел по саду.

В этой стране люди чувствуют себя независимо, все ходят с оружием, а заборы, кажется, поставлены лишь для того, чтобы прохожие упражнялись в ловкости. Поэтому в юноше с ружьем не было ничего необычного и посол не обратил на него особого внимания, к тому же он отвлекся от своих наблюдений, увидев графа де Шатильона.

Поняв, что граф направляется к нему, посол поднялся с места.

Гара, сын врача из Юстариса, получил прекрасное воспитание, был образован, ибо дружил с философами и энциклопедистами, а за сочиненные им похвальные слова о Сугерии, г-не де Монтозье и Фонтенеле [375] удостоился академических премий.

Он был человек светский, прекрасный оратор, причем якобинским лексиконом пользовался только в официальных собраниях, когда говорить иначе было невозможно.

Увидев приближающегося графа, посол двинулся ему навстречу.

Они приветствовали друг друга с изысканной вежливостью, отдававшей куда больше двором Людовика XV, чем Директорией.

– Называть ли вас господином или гражданином? – с улыбкой спросил граф де Шатильон.

– Как вам будет угодно, граф. Я почту за честь ответить на вопросы, которые вы, по-видимому, желаете задать мне по поручению их королевских высочеств.

– Прекрасно! – промолвил граф. – Я рад встретить в этой дикой стране благовоспитанного человека. Так вот, я пришел сюда от имени их королевских высочеств – раз вы позволяете мне сохранить этот титул за дочерьми короля Людовика Пятнадцатого, – чтобы спросить у вас, не в смысле упрека, а только ради объяснения, необходимого для их спокойствия, по чьей воле и в силу каких препятствий им нельзя оставить при себе до Неаполя ту охрану, которую любезно предоставил генерал Шампионне.

Гара улыбнулся.

– Я отлично понимаю разницу между словами «препятствие» и «воля» и докажу вам, граф, что препятствие действительно имеется, а если здесь сказывается и чья-то воля, то она скорее благожелательная, чем враждебная.

– В таком случае начнем с препятствия, – сказал, поклонившись, граф.

– Препятствие, сударь, заключается в том, что вчера ночью объявлена война между Королевством обеих Сицилии и Французской республикой; из этого следует, что охрана, состоящая из пяти вражеских военных, как вы сами понимаете, скорее повредит их королевским высочествам, чем защитит их. Что же касается воли – в данном случае моей, – она, как видите, обусловлена этим препятствием и направлена на то, чтобы не подвергать августейших путешественниц оскорблениям, а ее стражей – опасности быть убитыми. Вы задали мне прямой вопрос, и я так же откровенно ответил вам, не правда ли, граф?

– Так откровенно, сударь, что я был бы счастлив, если бы вы согласились повторить их высочествам то, что изволили сейчас сказать мне.

– Я сделал бы это с большим удовольствием, граф, но чувство деликатности, которое вы, несомненно, одобрили бы, если бы знали его причину, лишает меня, к великому моему сожалению, чести лично засвидетельствовать им свое почтение.

– И по какой-то причине вы желаете хранить это чувство в тайне?

– Вовсе нет, сударь. Я только опасаюсь, что присутствие мое будет им неприятно.

– Этого не может быть.

– Я знаю, с кем имею честь говорить, сударь. Вы граф де Шатильон, придворный кавалер их королевских высочеств. Я об этом осведомлен; тут мое преимущество перед вами, ибо вам неизвестно, кто я такой.

– Могу засвидетельствовать, сударь, что вы светский человек, и притом исключительно любезный.

– Вот поэтому, сударь, Конвент и оказал мне роковую честь, поручив именно мне прочитать королю Людовику Шестнадцатому смертный приговор.

Граф де Шатильон отступил на шаг, словно вдруг увидел перед собой ядовитую змею.

– Значит, вы Гара, член Конвента? – воскликнул он.

– Я самый, граф. Если мое имя так поразило вас, хотя вы, насколько мне известно, не родственник королю Людовику Шестнадцатому, – посудите сами, какое впечатление оно произвело бы на бедных принцесс, которые доводятся ему тетками. Правда, – добавил посол, тонко улыбнувшись, – при жизни племянника они не особенно любили его. Но теперь, я уверен, они его боготворят. Смерть подобна ночи – она примиряет.

Граф поспешил откланяться и пошел доложить об итоге этой беседы мадам Виктории и мадам Аделаиде.

 

 

Глава 35

ФРА ДЬЯВОЛО

 

Граф де Шатильон возвращался к двум престарелым принцессам в чрезвычайном волнении, ведь только что ему пришлось говорить не только с одним из убийц короля, но вдобавок с тем из них, кто прочел Людовику XVI смертный приговор. Принцессы, порученные заботам капрала Мартена, уже немного известны тем читателям, кто знаком с нашими произведениями: эти дамы уже появлялись, будучи лет на тридцать моложе, в нашей книге «Джузеппе Бальзамо», и не только под теми именами, что были названы здесь, но и под менее поэтичными прозвищами Тряпка и Пустомеля, которые с отеческой непринужденностью дал им Людовик XV.

Мы знаем, что третья его дочь принцесса Софи, которой царственный родитель, под стать первым двум, дал благозвучное прозвище Ворона, скончалась в Риме, причем из-за ее болезни задержался отъезд двух сестер. По воле случая их появление в Итри совпало с приездом в этот город французского посла.

Скандальная летопись придворных нравов всегда с уважением относилась к мадам Виктории, чей образ жизни был неизменно безупречен. Но, так как злоязычникам всегда требуется какая-нибудь жертва, они напали на мадам Аделаиду. Она действительно слыла героиней довольно постыдного приключения, героем которого был ее собственный отец. Людовик XV не был патриархом, и сомневаюсь, что Бог, если бы ему вздумалось сжечь современный Содом, стал бы посылать своего ангела к королю, как некогда к Лоту, [376] с повелением покинуть проклятый город; но все же приключение это если не в подробностях, то в основе своей считалось повторением истории ханаанеянина Лота, как известно, прискорбно позабывшего о семейных узах и ставшего отцом Моава и Бен-Амми. [377] Забывчивость короля Людовика XV и его дочери мадам Аделаиды имела последствие вдвое меньшее: плодом ее явился всего лишь один ребенок мужского пола. Он родился в Колорно, в великом герцогстве Пармском, получил имя графа Луи де Нарбонна [378] и стал одним из самых блестящих и в то же время самых легкомысленных вельмож двора Людовика XVI. Госпожа де Сталь, после отставки своего отца г-на Неккера, [379] оставившего пост председателя Совета, все же сохранила некоторое влияние и в 1791 году содействовала назначению графа де Нарбонна военным министром. Обольщаясь нравственными и умственными достоинствами этого очаровательного человека, она попыталась поделиться с ним своим талантом и благородством, но потерпела неудачу. Положение дел требовало, чтобы человек был гигантом, а г-н де Нарбонн оказался карликом или, если угодно, существом заурядным. Под тяжестью испытаний он не устоял.

Оказавшись 10 августа в списке обвиняемых, он пересек пролив [380] и примкнул в Лондоне к эмигрировавшим членам королевской семьи, однако никогда не поднимал шпаги против Франции. Он был слишком слабым ее сыном, чтобы спасти ее, но заслуживал похвалы хотя бы тем, что никогда не желал ей гибели.

Когда престарелые принцессы решили покинуть Версаль, не кто иной, как г-н де Нарбонн был уполномочен подготовить их побег; они уехали 21 января 1791года; [381]  по этому случаю Мирабо произнес одну из своих последних и притом самых ярких речей, названную им «О свободе эмиграции».

Из рассказа капрала Мартена мы знаем, что их высочества жили последовательно в Вене и Риме и, отступая перед Республикой, которая, захватив сначала север, стала потом вторгаться и на юг Италии, решили, наконец, поселиться в Неаполитанском королевстве у высокопоставленных родственников.

Эти родственники, которым в скором времени предстояло стать отнюдь не столь высокопоставленными, были не кто иные, как король Фердинанд и королева Каролина.

Как и предвидел капрал Мартен, весть, принесенная принцессам графом де Шатильоном, очень взволновала их. Мысль продолжать путь без охраны, с одним только придворным кавалером действительно не могла их не пугать, хотя граф, щадя нервы несчастных принцесс, и скрыл, что поблизости находится страшный член Конвента. Они были в полном отчаянии, а тут еще слуга из гостиницы почтительно постучал в дверь и доложил графу, что некий молодой человек, приехавший накануне, просит разрешения переговорить с ним.

Граф де Шатильон вышел и почти тотчас вернулся; он сообщил их высочествам, что посетитель, просивший принять его, – воин армии Конде; [382] он привез письмо графа Луи де Нарбонна, предназначенное их высочествам и особенно мадам Аделаиде.

Принцессам было приятно, что письмо доставил воин армии Конде, а главное – что оно от графа де Нарбонна.

Посланца пригласили войти.

То был молодой человек лет двадцати четырех, блондин с белокурыми усами и светлой бородкой, приятной внешности, свежий и розовый, как женщина, одетый просто, но опрятно; его манера держаться, не лишенная некоторой чопорности, возникающей как следствие привычки носить военный мундир, свидетельствовала о благородном происхождении и умении вести себя в обществе.

Приостановившись в дверях, он почтительно поклонился принцессам. Граф де Шатильон указал ему на мадам Аделаиду; юноша прошел по комнате шага три, преклонил колено и протянул старой принцессе письмо.

– Прочитайте, Шатильон, прочитайте, – сказала мадам Аделаида, – мои очки куда-то подевались.

И она, ласково улыбаясь, жестом попросила молодого человека встать.

Граф прочитал письмо и, обращаясь к принцессам, сказал:

– Письмо действительно от графа Луи де Нарбонна; он почтительно представляет вашим высочествам господина Джованни Баггиста Де Чезари, корсиканца по происхождению, служившего в армии Конде, [383] так же как и его спутники. Графу его рекомендовал шевалье де Вернег собственной персоной. Повергая к стопам ваших королевских высочеств свои верноподданнические чувства, он добавляет, что вам никогда не придется раскаиваться в том, что вы сделаете для этого юноши.

Мадам Виктория предоставила сестре ответить, а сама только одобрительно закивала.

– Итак, сударь, вы человек благородный? – спросила мадам Адеалида.

– Сударыня, мы, корсиканцы, все считаем себя благородными; но так как мне хочется, чтобы вы прежде всего поверили моей искренности, я скажу вам, что происхожу всего лишь из старинного рода caporali. ^[384] Известно, что наш предок, в звании caporale, правил некоей корсиканской провинцией во время одной из бесконечных войн, которые мы вели с генуэзцами. Из моих товарищей один только господин де Боккечиампе [385] – человек благородный в том смысле, как это понимает ваше королевское высочество; пятеро остальных, как и я сам, не имеют права быть занесенными в Золотую книгу, хотя один из них и принадлежит к знаменитому роду Колонна.

– Вы заметили, господин де Шатильон, как превосходно выражается этот молодой человек? – промолвила мадам Виктория.

– Я ничуть не удивлена этим, – сказала мадам Аделаида. – Согласитесь, дорогая, что господин де Нарбонн не прислал бы к нам первого встречного.

Потом она обратилась к Де Чезари:

– Продолжайте, молодой человек. Итак, вы говорите, что служили в армии принца Конде?

– Да, мадам, служили, и я, и трое моих товарищей: господа де Боккечиампе, Колонна и Гуидоне. [386] Мы находились при его королевском высочестве в Виссамбуре, Гагенау и Бертшайме, где мы с господином де Боккечиампе были ранены. К сожалению, вскоре был заключен Кампоформийский мир, и принцу пришлось распустить свою армию, а мы оказались в Англии без денег и без определенного положения; тут-то шевалье де Вернег изволил вспомнить, что видел нас в бою, и засвидетельствовал господину де Нарбонну, что мы не опозорились, исполняя свой долг. Не зная, что делать дальше, мы обратились к графу. Он посоветовал нам направиться в Неаполь, где, по его словам, король готовится к войне и мы как военные найдем применение своим способностям. В Неаполе мы, к сожалению, никого не знаем, но граф де Нарбонн успокоил нас, сказав, что если не в Неаполе, так во всяком случае в Риме мы застанем ваши королевские высочества, и он оказал мне великую честь, поручив доставить письмо, которое я только что передал графу де Шатильону.

– Но как же случилось, сударь, что мы встретились с вами именно здесь и почему вы не привезли нам письмо раньше? – спросила принцесса.

– Мы действительно могли бы иметь честь вручить его вашим высочествам в Риме. Но, во-первых, вы находились у постели умирающей принцессы Софи и в эти горестные минуты не могли бы принять нас; во-вторых, мы знали, что за нами следит республиканская полиция, и боялись повредить вашим высочествам. У нас было немного денег; мы расходовали их бережно в ожидании более благоприятного времени, когда можно будет просить вашего покровительства. Неделю тому назад вы лишились ее королевского высочества принцессы Софи и решили уехать в Неаполь. Мы осведомились о намерениях ваших высочеств и накануне вашего отъезда отправились сюда, куда и прибыли вчера ночью. Увидев охрану, сопровождавшую вашу карету, мы сначала подумали, что все пропало. Но, напротив, Провидению угодно было, чтобы именно здесь вашей охране было приказано возвратиться в Рим. Мы пришли, чтобы предложить вашим королевским высочествам заменить ее. Если речь идет лишь о том, чтобы, служа вам, пожертвовать жизнью, так мы сумеем сделать это не хуже других и просим оказать нам предпочтение.

Молодой человек произнес последние слова с большим достоинством, а поклон, которым они сопровождались, был так изысканно-почтителен, что престарелая принцесса, обратясь к графу де Шатильону, заметила:

– Согласитесь, Шатильон, что вам встречалось немного дворян, которые изъяснялись бы с таким благородством, как этот юный корсиканец, хотя он всего лишь капрал.

– Простите, ваше высочество, – возразил Де Чезари, улыбнувшись ее оплошности, – caporale, то есть правителем провинции, был мой предок, а я, как и господин де Боккечиампе, имел честь служить в армии принца де Конде в чине лейтенанта артиллерии.

– Будем надеяться, что вы не пойдете в артиллерии по пути, избранному маленьким Буонапарте, вашим соотечественником.

Затем она обратилась к графу:

– Вот видите, Шатильон, все устраивается как нельзя лучше. В то время как мы остались без охраны, Провидение, по справедливому выражению господина де… господина де… Как вы себя назвали, друг мой?

– Де Чезари, ваше высочество.

– Провидение, как справедливо заметил господин Де Чезари, посылает нам другую охрану. По-моему, следует ею воспользоваться. Как вы думаете, сестрица?

– Как я думаю? Думаю, надо благодарить Бога за то, что он избавляет нас от якобинцев, чьи трехцветные плюмажи доводили меня чуть не до обморока.

– А я рада, что избавляюсь от их главаря, гражданина капрала Мартена, который постоянно докучал мне, ожидая распоряжений моего королевского высочества. И подумать только – мне приходилось ему улыбаться, в то время как я хотела бы свернуть ему шею! Сударь, – сказала она, обращаясь к Де Чезари, – можете представить мне своих товарищей. Право же, мне хочется поскорее с ними познакомиться.

– Может быть, вашим королевским высочествам лучше подождать отъезда капрала Мартена и его солдат, – заметил граф де Шатильон.

– А зачем, граф?

– Чтобы он не встретился у вас с этими господами, когда явится с вами проститься.

– Проститься с нами?.. Но я надеюсь, что у этого негодяя не хватит наглости явиться к нам. Шатильон, возьмите десять луидоров и отдайте их капралу Мартену – для него и его подчиненных. Я не хочу, чтобы говорили, будто мерзкие якобинцы оказали нам какие-то услуги безвозмездно.

– Я выполню распоряжение вашего королевского высочества, но сомневаюсь, что капрал примет.

– Что примет?

– Десять луидоров, которые жалует ему ваше королевское высочество.

– Он предпочел бы сам взять их из моих рук, не правда ли? Но этого он не дождется: ему придется просто получить их. Однако мне послышалась какая-то музыка. Что это? Или мы узнаны и нам дают серенаду?

– Таков был бы долг населения, мадам, если бы оно знало, какой удостоилось чести, принимая вас у себя в городе, – заметил, улыбнувшись, молодой корсиканец. – Но никто здесь об этом не знает, по крайней мере я так полагаю, а музыка просто доносится со свадьбы: молодожены возвращаются из церкви. Дочь каретника, дом которого напротив этой гостиницы, выходит замуж, а так как у жениха имеется соперник, то думают, что дело не обойдется без трагедии. Мы здесь вторые сутки и уже успели узнать кое-какие новости.

– Ну что ж, нам до этих людей дела нет, – сказала мадам Аделаида. – Представьте нам своих товарищей, господин Де Чезари, прошу вас. Если они похожи на вас, мы отнесемся к ним так же благосклонно. А вы, Шатильон, отдайте десять луидоров гражданину капралу Мартену, если же ему вздумается сюда явиться, чтобы поблагодарить нас, скажите ему, что нам с сестрой нездоровится.

Граф де Шатильон и лейтенант Де Чезари удалились, чтобы выполнить данные им распоряжения.

Де Чезари первый вернулся, ведя за собой своих спутников, и тут не было ничего удивительного; молодым людям не терпелось узнать, что решат их королевские высочества, и они ждали в передней. Следовательно, им оставалось только перешагнуть порог комнаты, дверь которой распахнул перед ними их товарищ.

Мадам Виктория, всегда отличавшаяся набожностью, взяла в руки часослов и читала его, поскольку ей не пришлось в тот день слышать мессу. Она удовольствовалась тем, что бросила на молодых людей беглый взгляд и одобрительно кивнула им. Иначе отнеслась к их появлению мадам Аделаида: она устроила им настоящий смотр.

Де Чезари представил ей каждого. Все они были корсиканцы. Мы уже знаем имена их вожака и еще троих: Франческо Боккечиампе, Уго Колонна и Антонио Гуидоне; остальных звали Раймондо Корбара, Лоренцо Дурацци и Стефано Питталуга. [387]

Мы просим у читателей прощения за все эти подробности, но неумолимая история заставляет нас ввести в повествование большое число персонажей различных национальностей и рангов, и нам приходится подробно описывать тех из них, кому предстоит играть более или менее значительную роль.

Коль скоро мы пишем грандиозную эпопею, то подражая Гомеру, царю эпических поэтов, вынуждены заняться описанием наших воинов.

Де Чезари, как и мы, последовал в некотором смысле примеру автора «Илиады»: он одного за другим представил мадам Аделаиде своих шестерых товарищей; но слова юного корсиканца о дворянском происхождении Боккечиампе произвели на принцессу особое впечатление, и ее внимание было привлечено именно к нему.

– Господин Де Чезари сообщил нам, что вы дворянин, – начала она.

– Он оказал мне чрезмерную честь, ваше королевское высочество, – просто я благородного происхождения.

– Так вы, сударь, отличаете понятие «дворянин» от понятия «благородный человек»?

– Разумеется, мадам. Я принадлежу к сословию, которое очень дорожит своими правами по той именно причине, что в наше время их не признают. А поэтому я не считаю возможным присваивать себе права, что мне не принадлежат. Я мог бы доказать знатность нашего рода на протяжении двухсот лет, мог бы стать рыцарем Мальтийского ордена, если бы орден еще существовал. Но подтвердить доказательствами свое благородное происхождение с тысяча триста девяносто девятого года я бы затруднился и поэтому не мог бы занять место в карете короля. [388]

– В нашей, сударь, вы все же займете место, – величественно возразила престарелая принцесса.

– Только выйдя из нее, мадам, я смогу похвастаться своим дворянством, – отвечал молодой человек, кланяясь.

– Слышишь, сестрица, слышишь? – воскликнула мадам Аделаида. – Как изящно он выражается! Наконец-то мы в своей среде.

И старая принцесса с облегчением вздохнула. В эту минуту возвратился граф де Шатильон.

– Ну что, Шатильон? – спросила мадам Аделаида. – Что сказал капрал Мартен?

– Он просто-напросто ответил, что если бы ваше королевское высочество сделали ему такое предложение не через меня, а через кого-то другого, он этому другому оборвал бы уши.

– А вам?

– Меня он соблаговолил помиловать. Он даже принял то, что предложил ему я.

– Что же вы ему предложили?

– Рукопожатие.

– Рукопожатие! Шатильон, вы предложили рукопожатие якобинцу! Почему же вы возвращаетесь не в красном колпаке, раз уж на то пошло? Уму непостижимо! Какой-то капрал отказывается от десяти луидоров, граф де Шатильон пожимает руку якобинцу! Решительно ничего не понимаю в нынешних нравах.

– Скажите лучше: до чего все перемешалось! – вставила мадам Виктория, не отрываясь от часослова.

– Перемешалось! Вы правы, сестрица, именно перемешалось. Но доживем ли мы до того времени, когда все станет на свои места, – вот в чем я сомневаюсь. А пока что распорядитесь, Шатильон. Мы уезжаем в четыре часа. С такой охраной, как эти господа, мы можем смело ехать и ночью. Господин де Боккечиампе, отобедайте с нами.

И жестом, в котором сохранилось больше властности, чем достоинства, престарелая принцесса отпустила своих защитников, даже не подумав о том, что, выделив наиболее знатного из них и пригласив его к обеду, она тем самым обидела остальных.

Боккечиампе кивнул товарищам, прося у них прощения за милость, которой он удостоился, а те в ответ пожали ему руку.

Как и сказал Де Чезари, музыка, которую они слышали, сопровождала возвращавшихся из храма Франческу и Пеппино и их гостей. Толпа шла большая, ибо, как сказал тот же Де Чезари, все ждали какого-то несчастья, памятуя о влюбленном Микеле Пецца. Поэтому новобрачные, поднявшись на террасу, прежде всего обратили взоры на полуразвалившуюся стену, где с самого утра сидел тот, кто внушал им опасения.

На стене никого не было.

К тому же, ничто не выглядело мрачным, а ведь в глазах того, кто мнит себя царем творения, его исчезновение из этого мира всегда, кажется, должен предвещать сумрак. Был полдень. Солнце сияло во всем своем великолепии, просачиваясь сквозь листву над головами гостей; дрозды посвистывали, зяблики пели, воробьи чирикали, а в кувшинах с вином поблескивали в рубиновой влаге золотые искорки.

Пеппино с облегчением вздохнул: нигде не мерещилась ему смерть, зато всюду он видел жизнь.

Так хорошо на душе, когда обвенчаешься с любимой женщиной, когда наконец наступит день, которого ждал целых два года!

На мгновение он забыл о Микеле Пецца, забыл его последнюю угрозу, наводившую на него ужас.

Что касается дона Антонио, то он, не столь озабоченный, как Пеппино, прежде всего увидел у ворот сломанный экипаж, а на террасе – его владельца.

Каретник направился к нему, почесывая за ухом.

Работать в такой день ему не хотелось.

– Итак, ваша милость желает во что бы то ни стало продолжать путь сегодня? – спросил он у посла, которого все еще принимал просто за знатного путешественника.

– Во что бы то ни стало, – отвечал гражданин Гара. – Меня ждут в Риме по важнейшему делу, а из-за сегодняшней поломки я уже потерял, по меньшей мере, три или четыре часа.

– Ну что ж, порядочный человек должен держать слово, я сказал, что, после того как вы удостоите нас чести и выпьете стаканчик за счастье молодоженов, мы примемся за работу. Так выпьем же – и за дело!

В стаканы, стоявшие на столе, налили вина, а чужестранцу подали почетный бокал с золотой сеткой. Выполняя свое обещание, посол выпил за счастье новобрачных; девушки провозгласили «Да здравствует Пеппино! », юноши – «Да здравствует Франческа! », затем бубны и гитары грянули самую веселую тарантеллу.

– А теперь, – сказал мастер делла Рота, обращаясь к Пеппино, – хватит любоваться возлюбленной, принимайся за дело. Всему свое время. Поцелуй, друг мой, женушку – и за работу!

Не было надобности повторять Пеппино первую часть распоряжения: он обнял жену и прижал ее к сердцу, обратив благодарный взгляд на небо.

Но в тот миг, когда он с неизъяснимым чувством радости вновь посмотрел на ту, которую так долго желал, и когда уста его готовы были коснуться уст Франчески, грянул выстрел, просвистела пуля и раздался какой-то глухой удар.

– Вон оно что, – промолвил посол, – пуля, кажется, предназначалась мне.

– Ошибаетесь, – прошептал Пеппино, падая к ногам Франчески, – это мне. – Из горла его хлынула кровь.

Франческа вскрикнула и бросилась на колени у тела мужа.

Все взоры обратились туда, откуда раздался выстрел: шагах в ста, сквозь листву тополей, вился беловатый дымок.

И тут между деревьями мелькнул юноша с ружьем в руке, взбиравшийся на гору.

– Фра Микеле! – закричали присутствующие. – Фра Микеле!

Бегущий на мгновение остановился и, угрожающе подняв руку, крикнул:

– Нет больше фра Микеле, отныне имя мое – Фра Дьяволо.

Под этим именем он действительно стал известен впоследствии: крещение убийством взяло верх над крещением во имя искупления.

А раненый почти тотчас же испустил дух.

 

Глава 36

ДВОРЕЦ КОРСИНИ В РИМЕ

 

Воспользовавшись тем, что мы находимся на дороге в Рим, опередим нашего посла в доме Шампионне, как ранее уже опередили у каретника дона Антонио.

Огромный дворец Корсини [389] последовательно занимали Жозеф Бонапарт, [390] посол Республики, и Бертье, приехавший, чтобы отмстить за два убийства: Бассвиля и Дюфо. [391] А в четверг 24 сентября около полудня в одном из самых просторных залов дворца прогуливалось двое; время от времени они останавливались у больших столов, где были развернуты план Рима, как древнего, так и современного, план Папской области в границах, установленных Толентинским договором, и целая коллекция гравюр Пиранези, [392] на других, меньших столах были разложены книги по древней и новой истории, тут вперемешку лежали сочинения Тита Ливия, [393] Полибия, Монтекукколи, «Записки» Цезаря, сочинения Тацита, [394] Вергилия, Горация, Ювенала, [395] Макиавелли, [396] кончая почти полным собранием классических трудов по истории Рима и истории войн, которые вели римляне. На каждом столе виднелись, кроме того, чернильницы, перья, листы бумаги, испещренные пометками, и чистая бумага, готовая к услугам желающего воспользоваться ею. Все это говорило о том, что временный хозяин дворца отдыхает от бранных трудов, если не работая как ученый, так развлекаясь как образованный человек.

Эти два персонажа были почти ровесниками: одному сравнялось тридцать шесть лет, другому тридцать три.

Старший был ростом пониже; он еще носил старорежимный напудренный парик с косичкой и отличался аристократической наружностью, что подчеркивалось опрятностью его платья, белоснежностью и тонкостью белья; взгляд его черных глаз был живой, решительный и смелый; бороду свою он холил, зато не носил ни усов, ни бакенбард; на нем был республиканский генеральский мундир времен Директории. Шляпа его, сабля и пистолеты лежали на столе возле стула, на котором он обычно сидел, когда писал, и, чтобы достать их, ему стоило только протянуть руку.

Это был тот, о ком мы уже не раз говорили нашим читателям: Жан Этьенн Шампионне, главнокомандующий Римской армией.

Другой, белокурый, ростом был, как уже сказано, повыше; свежий цвет его лица говорил о том, что он уроженец севера; глаза у него были голубые, ясные, лучистые, нос небольшой, губы тонкие, а подбородок резко очерченный – все это свойственно натурам хищным, завоевателям; во всем его облике чувствовалось спокойствие, невозмутимость, подлинное хладнокровие, и это делало его в сражениях не только бесстрашным солдатом, но и выдающимся военачальником. Он происходил из ирландского рода, но родился во Франции; сначала он служил в ирландском полку Диллона, [397] отличился при Жемапе, после чего получил чин полковника, одержал в нескольких боях победу над герцогом Йоркским, [398] в 1795 году переправился по льду через Ваал, захватил, командуя своей пехотой, голландский флот, был возведен в чин дивизионного генерала и, наконец, направлен в Рим, где под начальством Шампионне командовал дивизией.

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: