 |
Александр Дюма. 26 страница
|
|
|
|
Королева улыбнулась: такого рода похвалы особенно льстили ее самолюбию.
– Посмотрим результат, – сказала она.
Актон подал Каролине письмо, полученное из ее рук в ночь с 22 на 23 сентября, с тем чтобы он удалил с бумаги пятна крови.
Кровь действительно исчезла, но всюду, где она была, чернила оставили такой слабый след, что, взглянув на письмо, королева воскликнула:
– Тут ничего не видно, сударь!
– Конечно, государыня, – кивнул Актон. – Но с помощью лупы и небольшой доли воображения мы сейчас восстановим письмо от начала до самого конца.
– У вас есть лупа?
– Вот она.
– Дайте.
С первого взгляда могло показаться, что королева права, ибо за исключением трех-четырех строк, сохранившихся почти в неприкосновенности, при свете двух свечей простым глазом можно было разобрать лишь следующее:
Любезный Николино, прости свою несчаст подругу, что она не ла прийти на котор радо Я тут не ей клянусь тебе; уже после того как мы с тобой королева с мне, что с другими придворными должна участвовать Нельсона. Его будут чествовать, и королева желает предстать перед ним своем великолепии мне честь одним из лучей, которыми Нильского героя моя будет не так уж раз у него глаз.
Не ревнуй. Я всегда предпочту пришлю тебе записку, чтобы сообщить, ду свободна.
Твоя л верная Э.
21 сентября 1798 года.
Королева сразу же попыталась, хотя и держала лупу в руке, связать разорванные слова, но, будучи по натуре нетерпеливой, скоро устала от этого бесплодного занятия; приложив лупу к глазу, она с трудом начала читать отдельные строки и в конце концов разобрала письмо в целом:
Любезный Николино, прости свою несчастную подругу, что она не могла прийти на свидание, которого ждала с такой радостью. Я тут не виновата, клянусь тебе; уже после того как мы с тобой расстались, королева сообщила мне, что я вместе с другими придворными дамами должна участвовать во встрече адмирала Нельсона. Его будут пышно чествовать, и королева желает предстать перед ним во всем своем великолепии; она оказала мне честь, считая меня одним из лучей, которыми можно ослепить Нильского героя. Заслуга моя будет не так уж велика, раз у него всего лишь один глаз. Не ревнуй. Я всегда предпочту Акида Полифему. [456]
|
|
|
Послезавтра пришлю тебе записку, чтобы сообщить, когда я буду свободна.
Твоя любящая и верная Э.
21 сентября 1798 года.
– Гм! – проронила королева, прочитав записку. – Знаете ли, генерал, все это ничего нам не говорит; создается впечатление, будто писавшая предвидела, что она будет прочитана не только тем, кому адресована. Что и говорить, осторожная дама!
– Вашему величеству известно, что если и можно в чем-то упрекнуть придворных дам, то отнюдь не в излишнем простодушии. Но писавшая эти строки все-таки не приняла должных мер предосторожности, ибо мы сегодня же вечером узнаем, что нам думать на ее счет.
– Каким образом?
– Не соблаговолит ли ваше величество пригласить сегодня вечером в Казерту всех придворных дам, имена которых начинаются на «Э» и которые имели честь сопровождать вас во время встречи адмирала Нельсона?
– Конечно, их было всего семь.
– Кто же это, государыня?
– Княгиня де Кариати по имени Эмилия; графиня де Сан Марко по имени Элеонора; маркиза де Сан Клементе по имени Элена; герцогиня де Термоли по имени Элизабета; герцогиня де Турси по имени Элиза; маркиза д'Альтавилла по имени Эвфрасия; графиня де Поликастро по имени Эуджения. Я не считаю леди Гамильтон, которую зовут Эммой, она тут не может быть замешана. Итак, как видите, под подозрением семь дам.
– Да, но среди этих семи две достигли такого возраста, когда уже не подписывают письма одним инициалом, – заметил Актон, смеясь.
|
|
|
– Вы правы. Остаются пять. Что же дальше?
– А дальше все очень просто, государыня, и я даже не понимаю, зачем ваше величество утруждает себя, выслушивая мой план до конца.
– Что же поделать, дорогой мой Актон, иной раз я действительно бываю глупа, и, по-видимому, сегодня как раз такой день.
– Вашему величеству угодно обратить на меня тот жестокий упрек, который вы только что сделали самой себе?
– Да, потому что вы выводите меня из терпения своими бесконечными недомолвками.
– Увы, государыня, недаром ведь я дипломат.
– Говорите же.
– Достаточно двух слов.
– Вот вы их и скажите! – раздраженно произнесла королева.
– Придумайте, ваше величество, какой-нибудь предлог, чтобы эти дамы взялись за перо, и тогда, сравнив почерки…
– Вы правы, – сказала королева, кладя свою руку на руку Актона. – Если узнаем любовницу, нетрудно будет установить и любовника. Пойдемте.
Она встала.
– Позвольте, ваше величество, просить у вас еще десять минут аудиенции.
– Для чего-то важного?
– Чрезвычайно.
– Говорите, – согласилась королева, вновь садясь в кресло.
– Помните ли вы, ваше величество, что в ту ночь, когда вы доверили мне эту записку, в три часа в спальне короля был свет?
– Помню, я ведь ему писала…
– А известно ли вашему величеству, с кем в столь поздний час беседовал король?
– С кардиналом Руффо. Так сказал мне мой камердинер.
– Так вот, после разговор с Руффо король отправил курьера.
– Действительно, я слышала, как в воротах проскакала лошадь. Так кто же это был?
– Доверенный короля – Феррари.
– Откуда вам это известно?
– Мой конюх, англичанин Том, ночует при конюшнях; в три часа ночи он видел, как Феррари в дорожном снаряжении вошел в конюшню, сам оседлал лошадь и ускакал. Конюх сказал мне это на другой день, помогая мне сесть в седло.
– И что же?
– И вот, государыня, я подумал, к кому же после разговора с кардиналом король мог послать курьера, и решил, что не иначе как к своему племяннику, австрийскому императору.
– Неужели король так поступил, ничего мне не сказав?
– Не король! Кардинал! – ответил Актон.
– Ну-ну! – нахмурилась королева. – Я не Анна Австрийская, а господин Руффо [457] не Ришелье; пусть поостережется!
|
|
|
– Я подумал, что дело немаловажное.
– Вы уверены, что Феррари поехал в Вену?
– У меня были некоторые сомнения, но вскоре они рассеялись. Я послал Тома на дорогу, чтобы проверить, воспользовался ли Феррари почтовой службой.
– И что же?
– Он воспользовался ею в Капуа, оставив там свою лошадь, и наказал почтмейстеру заботиться о ней, потому что эта лошадь из королевских конюшен и он возьмет ее на обратном пути, то есть в ночь на третье октября или утром четвертого.
– Через одиннадцать или двенадцать дней…
– Как раз столько времени требуется, чтобы съездить в Вену и возвратиться.
– И что же вы решили предпринять после всех этих открытий?
– Прежде всего осведомить ваше величество, что я сейчас и сделал; затем мне кажется, что ради наших военных планов… ведь ваше величество по-прежнему желает войны?..
– Да, по-прежнему. Собирается коалиция, которая изгонит французов из Италии, а когда они будут изгнаны, мой племянник, австрийский император, займет не только провинции, которыми он владел до Кампоформийского договора, но и Романью. В такого рода войнах каждый удерживает то, что ему удалось захватить, в крайнем случае возвращает небольшую часть. Нам следует, всех опередив, занять Папскую область и возвратить его святейшеству Рим – конечно, его-то мы присвоить не сможем, а об остальном поговорим.
– В таком случае, раз королева по-прежнему за войну, ей важно знать, что король, менее склонный к решительным действиям, мог, посоветовавшись с кардиналом Руффо, написать австрийскому императору и какой он получил ответ.
– А известно ли вам некое обстоятельство?
– Что именно?
– Что от Феррари не следует ждать ни малейшей уступки. Это человек, всецело преданный королю и, говорят, совершенно неподкупный.
– Допустим. Но Филипп, отец Александра, [458] говорил, что крепость, которую нельзя взять, существует лишь до тех пор, пока в нее не войдет мул, нагруженный золотом. Посмотрим же, во что ценит курьер Феррари свою неподкупность.
|
|
|
– А если он все-таки откажется, какова бы ни была сумма? Если он пожалуется королю, что мы с вами пытались его подкупить? Что подумает тогда король, который и без того становится все более подозрительным?
– Вашему величеству известно, что ко мне король всегда относился с недоверием, однако, по-моему, есть способ отвести его подозрения и от вашего величества, и от меня.
– Какой способ?
– Надо постараться, чтобы предложения были сделаны сэром Уильямом. Если Феррари вообще можно подкупить, то он пойдет на сделку с лордом Гамильтоном так же легко, как с нами, тем более что сэр Уильям, будучи английским послом, может сослаться на то, что хочет сообщить своему правительству об истинных намерениях австрийского императора. Тут Феррари ничем не рискует, ибо его попросят всего лишь прочитать письмо, затем вложить его в тот же конверт и вновь запечатать, итак, если он согласится, тогда все в порядке. Если же он настолько сам себе враг, что откажется, сэр Гамильтон просто даст ему сотню луидоров, чтобы он хранил сделанное ему предложение в тайне. Наконец, самый худший вариант: он отвергает сотню луидоров и разглашает тайну. В подобном случае сэр Уильям эту… как бы сказать… дерзкую попытку объяснит ему, что безгранично расположен к своему молочному брату королю Георгу; если это оправдание покажется недостаточным, сэр Уильям спросит короля, может ли он дать честное слово, что в подобных обстоятельствах не станет действовать также, как поступил он, сэр Уильям. Король рассмеется и честного слова не даст. В общем, король сейчас слишком нуждается в лорде Гамильтоне, чтобы долго гневаться на него.
– А сэр Уильям, думаете вы, согласится?
– Я с ним потолкую, а если этого окажется мало, ваше величество попросит поговорить с ним его супругу.
– Скажите, вы не опасаетесь, что нас не уведомят о приезде Феррари?
– Такую опасность легко предупредить; я ждал только одобрения вашего величества, ибо без него не хочу ничего предпринимать.
– Что же надо предпринять?
– Феррари сегодня ночью или завтра утром вернется в почтовую контору в Капуа, где он оставил лошадь; я посылаю туда своего секретаря сказать ему, что король находится в Казерте и ждет там его донесений; мы остаемся здесь всю ночь и весь завтрашний день; вместо того чтобы проехать мимо замка, Феррари является сюда, просит пропустить его к королю, а встречается с сэром Уильямом.
– Все это действительно может удаться, но может и провалиться, – усомнилась Каролина.
– Это уже немало, государыня, когда шансы равны и вам как женщине и королеве улыбается счастье.
– Вы правы, Актон. Конечно, во всяком деле приходится чем-то жертвовать, чтобы не проиграть всего. Если нас ждет успех, тем лучше; если все провалится, что ж, постараемся выйти из положения. Посылайте вашего секретаря в Капуа и предупредите сэра Уильяма Гамильтона.
|
|
|
Королева покачала своею еще прекрасной, но полной забот головою, словно хотела стряхнуть их бремя, и легким шагом, с улыбкой на устах вернулась в гостиную.
Глава 41
АКРОСТИХ [459]
Кое-кто из приглашенных уже явился, в том числе семь дам, чьи имена начинались с буквы Э. То были, как мы сказали, княгиня де Кариати, графиня де Сан Марко, маркиза де Сан Клементе, герцогиня де Термоли, герцогиня де Турси, маркиза д'Альтавилла и графиня де Поликастро.
Из мужчин присутствовали адмирал Нельсон и двое его офицеров или, вернее, его друзей – капитаны Трубридж и Болл [460]: первый отличался пленительным умом, фантазией и юмором; второй был чопорен и важен, как истинный британец.
Среди прочих приглашенных назовем элегантного герцога де Роккаромана, брата Николино Караччоло, которому, то есть Николино, и в голову не приходило, что министр и королева в данный момент прилагают столько усилий, чтобы опознать его беззаботную и жизнерадостную личность; герцог д'Авалос, чаще именуемый маркизом Дель Васто, чей древний род разделился на две ветви: одним из предков маркиза был тот самый военачальник из войска Карла V, что попал в плен в Равенне, [461] женился на знаменитой Виттории Колонна и, находясь в тюрьме, сочинил в ее честь «Диалог о любви», [462] принял в Павии из рук побежденного Франциска I его шпагу, [463] от которой оставался лишь эфес; другой же его предок по имени маркиз Дель Гуасто, или дю Гаст, как называет его наш летописец Этуаль, стал любовником Маргариты Французской и пал жертвою убийцы. [464] Были тут и герцог делла Саландра, главный королевский ловчий, впоследствии попытавшийся взять в свои руки командование армией после неудачи Макка; князь Пиньятелли, на которого позже, при бегстве своем, король возложил тяжкие обязанности главного наместника, и еще несколько человек, отдаленных потомков знатнейших неаполитанских и испанских семейств.
Ждали появления королевы; когда она вошла, все склонились в почтительном поклоне.
В тот вечер Каролину занимали две задачи: выставить Эмму Лайонну в самом лучшем свете, чтобы Нельсон был очарован ею больше чем когда-либо, и опознать по почерку даму, пославшую письмо. Если будет выяснено, кто его автор, то, как весьма справедливо заметила Каролина, не составит труда узнать, к кому оно было адресовано.
Только те, кто присутствовал на этих интимных, чарующих вечерах неаполитанской королевы, вечерах, где главным украшением и прелестью бывала Эмма Лайонна, могли рассказать современникам, до какой степени восторженного упоения доводила эта новая Армида своих зрителей и слушателей. Если ее пленительная внешность, ее волшебные движения так действовали на северян, считающихся натурами холодными, то как же она должна была воспламенять пылкое воображение южан, так горячо воспринимающих пение, музыку, поэзию, наизусть знающих Чимарозу и Метастазио! Во время первых наших поездок в Неаполь и Сицилию нам доводилось беседовать со стариками, которые в свое время присутствовали на тех изумительных вечерах, и мы видели, как по прошествии полувека они оживлялись, как молодые, под влиянием этих неизгладимых воспоминаний.
Эмма Лайонна была прекрасна: ей даже не нужно было прилагать ни малейших стараний, чтобы казаться такой. Легко представить себе, как же хороша она была в тот вечер, когда хотела быть очаровательной и ради королевы и ради Нельсона, как блистала она среди дам в пышных нарядах конца XVIII века – такие туалеты упорно носили при дворах австрийском и Обеих Сицилии в знак протеста против Французской революции! Вместо пудры, еще покрывавшей высокие прически, нелепо нагроможденные на макушке, вместо узких платьев, способных свести на нет грацию самой Терпсихоры, [465] и ярких румян, превращавших женщин в вакханок, Эмма Лайонна, верная своим традициям свободы и искусства, носила длинную голубую кашемировую тунику, ниспадавшую складками, которым могла бы позавидовать античная статуя (туники стали входить в моду, и во Франции эта мода уже была принята самыми прославленными красавицами). Волосы Эммы струились ей на плечи длинными локонами, в их живых волнах сияли два рубина, подобные баснословным античным карбункулам; [466] пояс – подарок королевы – представлял собою цепь с прекрасными бриллиантами, он завязывался как шнур и свисал до колен; руки были обнажены от плеча до кончиков пальцев, одну из них у плеча и запястья обвивали бриллиантовые змейки с рубиновыми глазками; на той, у которой не было этого украшения, сверкали кольца, другая же прельщала лишь совершенной формой кисти, ослепительной кожей и продолговатыми, прозрачно-алыми ногтями, похожими на лепестки роз; ноги в голубых котурнах, [467] перехваченные золотыми шнурками и обтянутые чулками телесного цвета, казались обнаженными, как и руки.
В ее ослепительной красоте, подчеркнутой причудливым нарядом, было нечто сверхъестественное и, следовательно, страшное, потрясающее душу. От этого воплощения греческого язычества женщины сторонились с чувством зависти, мужчины – с тайным ужасом. Тому, кто, на горе свое, влюбился бы в эту Венеру – Астарту, оставалось бы либо ею завладеть, либо покончить с собою.
Поэтому, как ни была прекрасна Эмма или, вернее, именно вследствие ее невероятной красоты, она казалась одинокой и сидела в углу дивана, несколько в стороне от других гостей. Нельсон, единственный имевший право сесть рядом, не сводил с нее глаз, опьяненный этим видением и, держа под руку Трубриджа, ломал голову, что за тайна любви, какой политический расчет заставили это редкостное существо, совместившее в себе все совершенства, отдаться ему, грубому моряку, искалеченному ветерану двадцати сражений.
Что до самой красавицы, то даже на ложе Аполлона, где некогда Грехем выставил ее обнаженной напоказ целому городу, она не так смущалась и краснела, как теперь, в королевской гостиной, где чувствовала на себе столько завистливых и сладострастных взоров.
– Ваше величество! – воскликнула она, увидев входившую королеву и бросаясь к ней как бы за помощью, – поскорее заслоните меня, чтобы я оказалась в тени, и скажите всем этим господам и дамам, что приблизиться ко мне не так опасно, как уснуть под манцинеллой или посидеть под бохонупасом. [468]
– И вы еще жалуетесь, неблагодарное создание! – возразила, смеясь, королева. – Зачем же вы так прекрасны, что все сердца готовы разорваться от любви к вам и от ревности? Здесь одна я достаточно скромна и столь мало кокетлива, что осмеливаюсь приблизиться к вам, чтобы поцеловать в обе щечки.
И королева расцеловала ее, шепнув при этом:
– Сегодня будь обворожительна! Так надо!
Потом, обняв фаворитку, она повлекла ее к дивану, куда сразу же устремились все: мужчины, чтобы поухаживать за Эммой, ухаживая за королевой, и дамы, чтобы угодить королеве, угождая Эмме.
В эту минуту снова появился Актон; взгляд, брошенный ему королевой, говорил, что все идет соответственно его плану.
Она отвела Эмму в сторону, что-то вполголоса сказала ей и обратилась к присутствующим:
– Сейчас моя милая леди Гамильтон обещала показать нам образчики всех своих талантов, то есть спеть какую-нибудь балладу или старинную песнь, популярную на ее родине, сыграть сцену из трагедии Шекспира и исполнить танец с шалью, который она до сегодняшнего вечера танцевала только для меня.
По гостиной пронеслись возгласы, выражавшие любопытство и радость.
– Но, ваше величество, только при условии… – возразила Эмма.
– Каком же? – заинтересовались дамы, более нетерпеливые, чем мужчины.
– Каком? – повторили после них мужчины.
– Королева сейчас обратила мое внимание на то, что, по странной случайности, имена всех дам, собравшихся здесь, исключая ее величество, начинаются на букву Э, – сказала Эмма.
– А ведь в самом деле! – воскликнули дамы, переглядываясь.
– Так вот, если я исполню то, о чем меня просят, я хотела бы, чтобы было исполнено и то, о чем попрошу я.
– Согласитесь, господа, что это вполне справедливо, – заметила королева.
– Какое же у вас желание? Скажите, миледи, скажите! – раздалось со всех сторон.
– Мне хочется сохранить драгоценную память об этом вечере. Королева напишет на листке свое имя, и пусть каждая буква этого августейшего и дорогого нам имени станет начальной буквой строк, которые мы – я в первую очередь – напишем во славу ее величества. Каждая подпишется под своей строкой, будет ли она удачна или нет, хотя приходится ожидать, что благодаря мне плохих окажется больше, чем удачных. Я возьму этот поэтический автограф в мой альбом на память о вечере, когда я удостоилась чести находиться возле прекраснейшей из всех королев и среди знатнейших дам Неаполя и Сицилии.
– Согласна, и от всей души, – сказала королева.
И подойдя к столу, она написала поперек листа бумаги:
КАРОЛИНА.
– Но ведь вашему величеству известно, что мы не поэты! – воскликнули дамы, которым столь неожиданно предлагалось сочинить стихи.
– Призовите на помощь Аполлона, и станете поэтами, – промолвила королева.
Отступать было некуда. К тому же Эмма, как и обещала, подошла к столу и написала возле первой буквы имени королевы, другими словами, возле «К», первую строчку акростиха и подписалась:
Эмма Гамильтон.
Другим дамам пришлось смириться: одна за другой они стали подходить к столу, вооружаться пером, сочинять следующую строку и подписываться.
Когда урок выполнила последняя, маркиза де Сан Клементе, королева порывистым жестом схватила листок. Соревнование восьми муз дало в результате опус, который королева прочла вслух:
Красавица! У вас и скипетр и корона,
(Эмма Гамильтон. )
Алмазы и парча! Вам – слава и поклоны.
(Эмилия Кариати. )
Разумно ль превышать власть, вверенную вам,
(Элеонора Сан Марко. )
Осмелившись молить, чтобы придворных дам
(Элизабета Термоли. )
Лучистый Аполлон учил искусству Тассо?!
(Элиза Турси. )
И, как Везувию не превзойти Парнаса,
(Эвфрасия д 'Алыпавилла. )
Нам Данта не затмить, ведь рифма нам чужда.
(Эуджения де Поликаапро. )
А чтить вас и любить готовы мы всегда!
(Элена Сан Клементе. )
Мужчины стали восторгаться красотами акростиха, и сами дамы удивлялись своей ловкости, а королева тем временем обратилась к Актону:
– Полюбуйтесь, генерал, какой у маркизы де Сан Клементе прелестный почерк.
Генерал Актон, отойдя в сторонку и приблизившись к свече, словно хотел еще раз прочитать акростих, сравнил почерк записки с почерком восьмой строки стихотворения и, возвращая Каролине драгоценный и зловещий автограф, сказал:
– Действительно, прелестный!
Глава 42
САПФИЧЕСКИЕ СТРОКИ [469]
Никто из присутствующих, включая и маркизу, не придал похвале королевы и генерал-капитана Актона того значения, какое она имела в действительности.
Королева завладела акростихом, пообещав Эмме вернуть его на другой день. Теперь холодок, обычный в начале каждого приема, рассеялся, и все отдались прекрасному настроению, характерному для этих интимных вечеров, ибо Каролина умела, пренебрегая этикетом, создавать на них атмосферу полной непринужденности.
Беседа оживилась; все перестали вяло ронять слова, и завязалась веселая беседа. Сама королева смеялась, обнажая белые зубы; и мужчины и дамы переходили с места на место; каждый стремился к тому, кто привлекал его красотой или умом. И на фоне легкого гула, напоминавшего щебет птиц, каждому становилось теплее; в салоне разливалось благоухание юности, исходившее от этих молодых существ и создававшее подобие какого-то волшебного зелья – еле уловимого, пьянящего и напоенного любовью, желанием и негой.
В таких собраниях Каролина не только забывала, что она королева, но иной раз почти забывала, что она женщина; в глазах ее вспыхивали какие-то электрические искры; ноздри раздувались, грудь поднималась и опускалась, как волны, голос становился хриплым и прерывистым, так что если бы у этой обворожительной дамы вдруг вырвался рев пантеры или завывание вакханки, никто не был бы этим удивлен.
Она подошла к Эмме и, положив на ее обнаженное плечо свою нагую руку, которая выделялась на белоснежном плече так, словно она была выточена из розового коралла, произнесла:
– Разве вы забыли, прекрасная леди, что сегодня вечером не принадлежите самой себе? Вы обещали показать нам чудеса, и всем не терпится насладиться ими.
В отличие от королевы, Эмма, казалось, была охвачена какой-то истомой; голова ее клонилась то в одну, то в другую сторону, словно шея не в силах была поддерживать ее, а подчас как бы в любовном содрогании откидывалась назад; глаза Эммы были прищурены, и зрачки их таились под длинными ресницами; полуоткрытый рот обнажал за алыми губами два ряда белоснежных зубов; черные локоны ниспадали на грудь матовой белизны.
Она не видела, а только почувствовала, что рука королевы коснулась ее плеча; по всему телу ее пробежала дрожь.
– Что я должна сделать, ваше величество? – томно прошептала она, низко наклонив голову. – Я к вашим услугам. Хотите сцену на балконе из «Ромео и Джульетты»? Но ведь для этой сцены нужны два исполнителя, а Ромео у меня нет.
– Нет, нет, не надо любовных сцен, – возразила королева, смеясь. – Ты их всех с ума сведешь, а то, пожалуй, и меня тоже. Нет, надо что-нибудь такое, что, наоборот, навело бы на них ужас. Джульетта на балконе – не годится. Монолог Джульетты – вот все, что я позволяю тебе сегодня.
– Хорошо. Подайте мне, ваше величество, большую белую шаль и распорядитесь, чтобы для меня очистили место.
Каролина взяла с дивана белую крепдешиновую шаль, оставленную ею здесь, несомненно, не без умысла, подала ее Эмме и жестом, заставившим вспомнить, что она королева, велела всем посторониться.
В один миг Эмма оказалась одна посреди гостиной.
– Ваше величество, будьте так добры – объясните, о чем пойдет речь. Кстати, тогда все на минуту отвлекутся от меня, а мне это необходимо, чтобы произвести впечатление.
– Все вы знаете, конечно, веронское предание о Монтекки и Капулетти? – заговорила королева. – Джульетту хотят выдать за графа Париса, она же не любит его: любит она бедного изгнанника Ромео. Монах брат Лоренцо, обвенчавший Джульетту с ее возлюбленным, дает ей снотворного; она должна принять его, тогда невесту Париса сочтут умершей и положат в гробу в склеп семьи Капулетти, а туда за нею придет Лоренцо, чтобы отвезти ее в Мантую, где ее будет ждать Ромео. Мать и кормилица только что ушли из спальни Джульетты, сказав ей, что завтра на рассвете она станет женою графа.
Как только королева произнесла это маленькое вступление, приковавшее к ней внимание собравшихся, горестный вздох привлек все взоры к Эмме Лайонне. Ей потребовалось лишь несколько секунд, чтобы закутаться в огромную шаль и скрыть таким образом свой прежний наряд; лицо ее было закрыто руками; она медленно стала опускать их, подняла в то же время голову и понемногу открыла бледное лицо. Оно выражало теперь глубочайшую скорбь, бесследно сменившую пленительную томность, которую мы пытались описать. Теперь на нем было написано, наоборот, дошедшее до крайней степени отчаяние и беспредельный ужас.
Она медленно повернулась, как бы провожая взглядом мать и кормилицу, пока они не скрылись из вида, затем, протянув руку, как бы навеки расставаясь со светом, голосом, доходившим до самых глубин сердца, произнесла: «Прощайте»…
Все прощайте
Бог весть, когда мы встретимся опять.
Меня пронизывает легкий холод,
И ужас останавливает кровь
Я позову их Мне без них тоскливо
Кормилица! Нет, здесь ей дела нет.
Одна должна сыграть я эту сцену
Где склянка?
Что, если не подействует питье?
Тогда я, значит, выйду завтра замуж?
Нет! Вот защита. Рядом ляг, кинжал!
Что, если это яд? Ведь для монаха
Грозит разоблаченьем этот брак
А если я умру, то не узнают,
Что он меня с Ромео обвенчал
Да, это так
Нет, это невозможно!
Он праведником слыл до этих пор
Что, если я очнусь до появленья
Ромео? Вот что может напугать!
Не задохнусь ли я тогда в гробнице
Без воздуха, задолго до того,
Как он придет ко мне на избавленье?
А если и останусь я жива,
Смогу ль я целым сохранить рассудок
Средь царства смерти и полночной тьмы
В соединенье с ужасами места,
Под сводами, где долгие века
Покоятся останки наших предков
И труп Тибальта начинает гнить, [470]
Едва зарытый в свежую могилу?
Где временами, как передают,
Выходят мертвецы в ночную пору
Увы, увы, кто поручится мне,
Что ежели я встану слишком рано,
То трупный смрад и резкость голосов,
Чудовищных, как стоны мандрагоры, [471]
Немедля не сведут меня с ума,
Как сводит всех, кто слышал эти крики?
Как поручусь, что рук не запущу
В сыпучий прах и савана с Тибальта
Не стану рвать и что, вооружась
Берцовой костью предка как дубиной,
Я головы себе не размозжу?
Гляди, гляди! Мне кажется, я вижу
Двоюродного брата. Он бежит
На поиски Ромео. Он кричит,
Как смел тот насадить его на шпагу.
Остановись, Тибальт.
Иду к тебе (Поднося флакон к губам. )
И за твое здоровье пью, Ромео! [472]
Сделав вид, что выпила зелье, она упала, растянувшись на ковре гостиной, и замерла.
Впечатление было столь сильным, что Нельсон, суровый моряк, более привычный к неистовствам океана, чем к уловкам искусства, вскрикнул, бросился к Эмме и единственной своей рукой приподнял ее словно ребенка.
Он был за это вознагражден: когда Эмма открыла глаза, первая ее улыбка была обращена к нему. Только тут понял он свою ошибку и в смущении отошел в угол гостиной.
|
|
|
