 |
Александр Дюма. 24 страница
|
|
|
|
Микеле взглянул на Джованнину с некоторым удивлением: в словах девушки чувствовалась какая-то горечь и голос ее звучал резковато.
– А он-то как, раненый? – спросил Микеле.
– Что?
– Влюблен в нее?
– Еще бы! Глаз с нее не спускает. Едва она выйдет из комнаты, веки его смыкаются, словно ему уже не на что глядеть и даже света Божьего не надо. Доктор Чирилло, который не позволяет, чтобы мужья знали о том, что их жены ухаживают за привлекательными ранеными юношами, запрещает нашему раненому разговаривать, иначе у него может что-то разорваться в легком. Но доктора не слушаются. Едва только они останутся вдвоем, так щебечут, не умолкая ни на минуту.
– О чем же они говорят?
– Не знаю.
– Как? Не знаешь? Что же, они тебя прогоняют?
– Нет, напротив. Госпожа почти всегда знаком предлагает мне остаться.
– Значит, они разговаривают шепотом?
– Нет, они говорят громко, но по-английски или по-французски. Кавалер – человек предусмотрительный, – добавила Нина с язвительным смешком, – он научил жену двум иностранным языкам, чтобы она могла свободно говорить о своих делах с иностранцами, а домашние ничего не понимали. Вот госпожа и пользуется этим.
– Я шел, чтобы повидаться с Луизой, – сказал Микеле, – но после твоего рассказа боюсь, что помешаю ей; поэтому ограничусь пожеланием, чтобы и для нее и для меня все кончилось лучше, чем предсказала Нанно.
– Нет, Микеле, не уходи; в прошлый раз, когда ты приходил, она побранила меня за то, что я тебя отпустила и ты не повидался с нею; раненый, кажется, тоже хочет тебя поблагодарить.
– Что ж, я тоже не против сказать ему несколько лестных слов – это славный малый, и Беккайо на собственном опыте убедился, какая тяжелая у него рука.
|
|
|
– Так пойдем в дом. Теперь уже нет опасности, что кавалер вернется. Я доложу о тебе хозяйке.
– Ты уверена, что она не рассердится на мое появление?
– Говорю тебе – она будет очень рада.
– Ну, так пойдем.
И они скрылись в саду, но вскоре промелькнули на террасе и вошли в дом. Как и сказала Нина, с полчаса до этого ее хозяйка появилась в комнате раненого.
С семи часов утра, когда она обычно вставала, и до десяти, когда муж уходил из дому, она не решалась навещать больного, хотя ни на минуту не забывала о нем. Все это время она посвящала хозяйству, которым пренебрегла в день появления Чирилло; но далее пренебрегать им показалось ей опасным. Зато с десяти до двух часов дня она не оставляла Сальвато ни на минуту, а в два, как мы знаем, обычно возвращался ее муж. После обеда, часа в четыре, кавалер Сан Феличе удалялся к себе в кабинет и оставался там час или два.
В течение часа, по меньшей мере, Луиза могла быть спокойна и тоже уходила к себе под предлогом, что ей надо переодеться; но, легкая, как птичка, она то и дело выпархивала в коридор, и ей удавалось раза три-четыре навестить раненого, и каждый раз она просила его не волноваться и не двигаться; потом, с семи до десяти вечера, во время приема гостей или прогулки, она снова покидала Сальвато, поручая его заботам Нины; около одиннадцати, то есть как только муж удалялся в свою комнату, она опять приходила к Сальвато и оставалась у его изголовья до двух часов ночи; в два она возвращалась к себе и выходила из спальни, как было уже сказано, лишь в семь.
Так, без малейших изменений, все происходило со дня первого посещения Чирилло, то есть в течение девяти дней.
Сальвато всегда с великим нетерпением ждал прихода Луизы, а в тот день он и вовсе не отрывал глаз от часов и, казалось, не мог дождаться появления молодой женщины.
Как ни легки были шаги прекрасной гостьи, ухо раненого привыкло отличать их, по первому же поскрипыванию двери узнавать, что отворяет ее не кто иной, как Луиза; когда он улавливал шорох ее атласной туфельки, касающейся пола, на уста его возвращалась улыбка, вновь исчезавшая с уходом Луизы, а взор обращался к двери и останавливался на ней так же неотступно, как буссоль, обращенная к северной звезде.
|
|
|
Наконец, Луиза вошла.
– А, вот и вы! – сказал он ей. – Я боялся, что, опасаясь неожиданного возвращения мужа, вроде вчерашнего, вы придете позже. Но, слава Создателю, вы тут как всегда, в тот же час!
– Да, вот и я – благодаря нашей доброй Нине; она сама предложила мне посторожить в саду у калитки. Как провели вы ночь?
– Отлично. Но скажите…
Сальвато взял руки молодой женщины, стоявшей у его кровати, и, приподнявшись, чтобы приблизиться к ней, обратил на нее пристальный взор.
Луиза, недоумевая, что именно он хочет спросить, тоже смотрела на него. Во взгляде молодого человека не было ничего такого, что побудило бы ее потупиться. Взгляд его был нежным, но скорее вопрошающим, чем страстным.
– Что же вы хотели узнать? – спросила она.
– Вы ушли отсюда вчера в два часа ночи, не правда ли?
– Да.
– А после больше не входили?
– Нет.
– Нет? Вы решительно отвечаете: «Нет»?
– Решительно.
– Значит, то была она, – прошептал молодой человек, обращаясь к самому себе.
– Кто это «она»? – спросила крайне изумленная Луиза.
– Моя мать, – ответил юноша, и взгляд его стал мечтательно-неопределенным, а голова поникла на грудь; он вздохнул, но во вздохе этом не было ничего страдальческого, ни даже грустного.
При словах «моя мать» Луиза вздрогнула:
– Но ведь ваша мать умерла?
– А верите ли вы, дорогая Луиза, – отвечал молодой человек, глядя перед собою все так же мечтательно, – что среди людей встречаются натуры избранные, которые нельзя распознать по каким-либо внешним признакам, причем они и сами не сознают своих способностей, на! уры, которым дано общаться с духами?
– Я несколько раз слышала, как кавалер Сан Феличе рассуждал об этом с немецкими учеными и философами; они считают, что такое общение между обитателями нашего мира и обитателями мира высшего служит доказательством бессмертия души; они называли таких людей ясновидящими, а таких посредников – медиумами.
|
|
|
– Самое удивительное, Луиза, в вас то, – промолвил Сальвато, – что вы, сами того не подозревая, под женской грацией таите образованность, достойную ученого, и знания, достойные философа; поэтому с вами можно говорить обо всем, даже о явлениях сверхъестественных.
– Значит, – взволнованно прошептала Луиза, – вы считаете, что ночью, после того как мы расстались…
– Раз не вы входили ко мне этой ночью и не вы склонились над моим ложем – думаю, то была моя мать.
– Но, друг мой, – спросила Луиза, трепеща, – как объясняете вы появление души, разлученной с телом?
– Есть вещи, не поддающиеся объяснению, Луиза, – сами знаете. Ведь говорит же Гамлет, когда перед ним появляется тень отца:
There are more things in heaven and earth,
Than are dreamt of in your philosophy. [432]
Вот об одном из таких чудес я вам и говорю.
– А ведь вы порою пугаете меня, друг мой, – сказала она.
Молодой человек ласково сжал руку Луизы и с нежностью посмотрел на нее.
– Но как могу пугать вас я, готовый с радостью пожертвовать ради вас жизнью, которую вы спасли? – возразил он.
– Пугаете потому, – продолжала молодая женщина, – что порою вы представляетесь мне существом не из нашего мира.
– Да я и в самом деле, чуть было не покинул этот мир, еще не появившись в нем, – засмеялся Сальвато.
– Неужели правду сказала колдунья Нанно, что вы рождены покойницей? – бледная, проговорила Луиза.
– Колдунья вам так сказала? – спросил юноша с удивлением, приподнявшись на постели.
– Да. Но ведь этого не могло быть, не так ли?
– Нанно сказала правду, Луиза; эту историю я как-нибудь вам расскажу, мой друг.
– Да, конечно, и я буду слушать вас всем сердцем.
– Но только не сейчас.
– Когда хотите.
– Сегодня у меня не хватит на это сил, – продолжал молодой человек, вновь откинувшись на подушки. – Скажу только, что меня извлекли из материнского лона, и первый трепет мой смешался с последними содроганиями умирающей, но какие-то неизъяснимые узы, вопреки могиле, продолжали связывать нас друг с другом. Так вот, то ли это галлюцинация крайне возбужденного ума, то ли действительное явление, то ли, наконец, в известных ненормальных обстоятельствах законы, существующие для прочих людей, перестают действовать для тех, кто рожден вне этих законов, но время от времени – я едва решаюсь говорить об этом, столь это невероятно, – время от времени мать, несомненно потому, что она была и мученицей и святой, испрашивает у Создателя позволения посетить меня.
|
|
|
– Что вы говорите! – прошептала Луиза, содрогнувшись.
– Я говорю то, что есть. Но то, что есть для меня, может быть, не существует для вас, а между тем не я один был свидетелем этого чудесного явления.
– Кто-то другой, кроме вас, видел ее? – воскликнула Луиза.
– Да, совсем простая женщина, крестьянка, не способная выдумать такую историю: моя кормилица.
– Ваша кормилица видела тень вашей матушки?
– Да. Хотите, я расскажу вам об этом? – спросил молодой человек, улыбаясь.
Вместо ответа Луиза схватила руки раненого и обратила на него пристальный взор.
– Мы жили во Франции, ибо если мои глаза открылись и не во Франции, то видеть они начали там. Дом наш стоял в большом лесу; отец взял для меня кормилицу из деревни, находившейся в полутора или двух льё от нашего жилья. Однажды она попросила отца отпустить ее к ребенку: ей сказали, что он заболел; это был тот самый младенец, которого она отняла от груди, чтобы я занял его место; отец не только отпустил кормилицу, но пожелал проводить ее и навестить этого ребенка; меня напоили, уложили в колыбель, а так как я никогда не просыпался раньше десяти часов вечера, а отец тратил на поездку в деревню и обратно не более полутора часов, то он запер дверь, положил ключ в карман, усадил кормилицу на лошадь рядом с собою и спокойно отправился в путь. Болезнь младенца оказалась неопасной, отец успокоил кормилицу, оставил ее мужу рецепт и луидор, чтобы быть уверенным, что предписание его будет выполнено; он уже совсем собрался домой вместе с кормилицей, как вдруг к ним прибежал юноша, весь в слезах, и сообщил, что его отец, лесник, минувшей ночью был опасно ранен браконьером. Мой отец не мог не откликнуться на такое горе, он передал ключ от нашего дома кормилице и велел ей возвращаться, не теряя ни минуты, тем более что надвигалась гроза. Кормилица ушла. Было семь часов вечера; она рассчитывала еще до восьми оказаться дома, а отец, после того как он убедился, что она пошла по дороге, которая должна была привести ее ко мне, отправился к леснику. В течение получаса все шло хорошо, но потом вдруг стемнело, загремел гром и разразилась страшная гроза с молниями и проливным дождем. К несчастью, кормилица, стремясь поскорее добраться до дому, свернула с проторенной дороги и пошла по тропинке, которая сокращала расстояние, но идти по ней было гораздо труднее из-за темноты. Дорогу кормилице перебежал волк, сам напуганный грозой; вне себя от страха, она свернула в лесную поросль, заблудилась в ней и шла уже наугад; ее охватывал все больший ужас, она кричала, плакала, звала на помощь, но в ответ слышала только крики филинов и сов. Так целых три часа брела она в темноте, обезумев от ужаса, наталкиваясь на деревья, спотыкаясь о корни, падая в канавы и слыша, как среди раскатов грома где-то бьет девять, потом десять, одиннадцать часов. Наконец, при первых ударах двенадцати, яркая молния озарила наш дом, оказавшийся совсем близко, а когда молния погасла и лес снова погрузился во тьму, путеводным огоньком послужил ей свет из комнаты, где стояла моя колыбелька; она подумала, что отец вернулся раньше нее, и ускорила шаг. Но как мог он войти в дом, если отдал ей ключ? Значит, у него был запасной? Так она подумала. Насквозь промокшая, вся разбитая, в ушибах, ослепленная молниями, она отворила и захлопнула за собою входную дверь, посчитав, что заперла ее, поспешно поднялась по лестнице, прошла через комнату отца и открыла детскую.
|
|
|
Но на пороге она остановилась, вскрикнув…
– Друг мой! Друг мой! – прошептала Луиза, сжав руки молодого человека.
– У моей колыбели стояла женщина в белом, – продолжал он дрогнувшим голосом. – Она тихо напевала песенку из тех, какими матери убаюкивают младенцев, а рукою качала колыбель. У этой женщины, молодой, красивой, но смертельно бледной, на лбу было красное пятнышко. Кормилица прислонилась к косяку двери, чтобы не упасть; у нее подкашивались ноги. Она понимала, что перед нею существо сверхъестественное и благодатное, ибо свет, озарявший комнату, исходил от него; впрочем, контуры видения, сначала вполне четкие, стали стираться; черты лица становились все расплывчатее, тело и одежда, в равной степени бледные, стали сливаться, очертания их стушевываться; тело превратилось в облачко, облачко – в пар, наконец и он исчез, оставив после себя непроницаемую тьму, в которой разлился какой-то неведомый аромат. Тут возвратился отец; кормилица услышала его шаги и, еле живая, позвала его. Он поднялся наверх, зажег свечу и увидел кормилицу, словно прикованную к месту, трепещущую, с выступившим на лбу потом, еле переводящую дух. Появление моего отца и зажженная свеча вернули ей самообладание, она бросилась к колыбели, взяла меня на руки: я безмятежно спал. Думая, что я ничего не ел с четырех часов и проголодался, она дала мне грудь, но я отвернулся. Тут она все рассказала отцу, кого крайне озадачили и темнота, которую он застал, и волнение кормилицы, и ее страхи, и в особенности загадочный запах, еще витавший в комнате. Отец выслушал ее внимательно, как человек, старающийся проникнуть во все тайны природы и поэтому не удивляющийся ни одной из них, а когда кормилица описала облик женщины, которая напевала, покачивая мою колыбель, и прибавила, что заметила у нее на лбу красное пятнышко, он в ответ лишь сказал: «Это была его мать».
– И не раз, – продолжал раненый взволнованным голосом, – отец рассказывал мне впоследствии об этом случае. Этот несуеверный и умный человек не сомневался в том, что, слыша мой крик, блаженная тень вымолила у Бога позволения снизойти на землю, чтобы утолить голод младенца и утешить его.
– А позже, говорите вы, вам тоже случалось видеть ее?
– Три раза, – отвечал молодой человек. – Первый раз это случилось в ночь накануне того дня, когда я отомстил за нее: я увидел, что она приближается к моей постели, на лбу у нее красное пятнышко; она склонилась, чтобы поцеловать меня; я почувствовал прикосновение ее холодных уст, а когда она выпрямилась, нечто похожее на слезинку скатилось мне на лоб; я хотел обнять и удержать ее, но она исчезла. Я вскочил с постели, бросился в спальню отца; горела свеча, я подошел к зеркалу; то, что я принял за слезу, оказалось каплей крови, выступившей из ее раны; я разбудил отца, он спокойно выслушал мой рассказ и заметил, улыбнувшись: «Завтра рана закроется».
На другой день убийца моей матери был мною застрелен.
Луиза в ужасе зарылась лицом в подушку раненого.
– После той ночи я видел ее еще дважды, – продолжал Сальвато почти совсем глухим голосом. – Но теперь она была отомщена, и красное пятно с ее чела исчезло.
То ли от усталости, то ли от волнения, но под конец этого рассказа, обессиленный, в изнеможении, бледный, Сальвато откинулся на подушки.
Луиза вскрикнула.
Раненый, тяжело дыша, смежив глаза, вытянулся на своем ложе во весь рост.
Луиза бросилась к двери и, отворяя ее, чуть было не сшибла с ног Нину, которая подслушивала, приложившись ухом к замочной скважине.
Но Луиза почти не обратила на это внимания.
– Эфиру! – вскричала она. – Скорее эфиру! Ему дурно!
– Эфир у вас в спальне, госпожа, – ответила служанка.
Луиза бросилась в спальню, но пузырька не нашла. Когда она вернулась к раненому, Джованнина одной рукой поддерживала его голову и, прижав ее к груди, другою давала ему нюхать эфир.
– Не сердитесь на меня, госпожа, – сказала Нина. – Пузырек стоял на камине, за часами. Когда я увидела, как вы взволнованы, я сама потеряла голову. Но все к лучшему. Господин Сальвато уже приходит в себя.
Действительно, молодой человек открыл глаза, и они уже искали Луизу. Заметив, куда направлен его взор, Джованнина осторожно опустила его голову на подушку и отошла к окну, утирая набежавшую слезинку, а Луиза снова заняла свое место у изголовья больного.
В это время Микеле, заглянув в полуотворенную дверь, спросил:
– Я тебе нужен, сестрица?
Глава 38
АНДРЕА БЕККЕР
Взгляд Луизы, прикованный к глазам Сальвато, выражал всю глубину ее чувств, а раненый постепенно приходил в себя и, улыбаясь, узнавал ее в облике женщины, которая ухаживала за ним.
Он широко раскрыл глаза и прошептал:
– Какое счастье – так умереть!
– Нет, нет, не надо умирать! – воскликнула Луиза.
– Знаю, что лучше бы так жить, – продолжал Сальвато, – однако…
Он глубоко вздохнул, и от этого вздоха волосы молодой женщины зашевелились, а ее лица словно коснулось жгучее веяние сирокко.
Она тряхнула головой, несомненно для того, чтобы освободиться от магических флюидов, [433] которыми окутал ее этот огненный вздох, уложила голову раненого поудобнее на подушку и села в кресло, стоявшее у его изголовья. Потом она обернулась к Микеле и ответила, – пожалуй, с запозданием, – на его вопрос:
– Нет, ты мне, к счастью, больше не нужен, но все же входи и посмотри, как поправляется наш больной.
Микеле подошел на цыпочках, словно боялся разбудить спящего.
– Да, вид у него куда лучше, чем тогда, когда мы со старухой Нанно уходили отсюда.
– Друг мой, – сказала Сан Феличе раненому, – это тот юноша, кто помог нам спасти вас в ночь, когда вас чуть было не убили.
– Да, я узнаю его, – улыбнулся Сальвато, – он толок травы, а женщина, которую я с тех пор не видел, прикладывала их к ране.
– Он приходил не раз, потому что, как все мы, принимает в вас горячее участие, только его к вам не допускали…
– Да ничего, я на это не сержусь, я не обидчивый, – промолвил Микеле.
Сальвато с улыбкой протянул ему руку.
Микеле взял руку Сальвато и задержал ее, рассматривая.
– Погляди, сестрица, – сказал он, – рука совсем как женская. И подумать только – этой-то ручкой он нанес такой славный удар Беккайо. Ведь, что и говорить, вы нанесли ему саблей действительно славный удар!
Сальвато вновь улыбнулся.
Микеле огляделся вокруг.
– Что ты ищешь? – спросила Луиза.
– Ищу саблю: раз я видел руку, хорошо бы посмотреть и на то, что в ней было – должно быть, отменное оружие.
– Тебе такое потребуется, когда ты станешь полковником, не правда ли, Микеле? – засмеялась Луиза.
– Господин Микеле будет полковником? – полюбопытствовал Сальвато.
– Ну, теперь уж непременно буду, – отвечал лаццароне.
– Почему же непременно? – спросила Луиза.
– Потому что мне это предсказала старуха Нанно, а все, что она предсказала тебе, в точности сбывается.
– Микеле! – воскликнула молодая женщина.
– А как же? Ведь она предсказала, что красивому молодому человеку, спускавшемуся с Позиллипо, грозит великая опасность: его выслеживают шесть человек, и для тебя было бы великим счастьем, если бы эти шестеро убили его, так как тебе предстоит его полюбить, а эта любовь станет причиною твоей смерти.
– Микеле! Микеле! – вскричала Луиза, отодвигая свое кресло от кровати, в то время как побледневшая Джованнина спрятала лицо за красную оконную штору.
Раненый внимательно посмотрел на Микеле и Луизу.
– Как? – спросил он. – Вам предсказали, что я окажусь причиною вашей гибели?
– Совершенно точно! – подтвердил Микеле.
– И, не зная меня, не имея, следовательно, никаких оснований сочувствовать мне, вы все же воспрепятствовали сбирам исполнить то, что было им приказано?
– Вот именно! – сказал Микеле, отвечая вместо Луизы. – Когда она услышала выстрелы, когда она увидела, что я, мужчина, и притом не из трусливых, не решаюсь прийти вам на помощь, потому что вы имеете дело со сбирами королевы, она воскликнула: «Значит, спасать его придется мне! » И она бросилась в сад. Если бы вы только видели ее, ваше превосходительство! Она не бежала, она летела!
– О! Микеле! Микеле!
– А разве не так было, сестрица? Разве не так ты воскликнула?
– Но зачем же повторять это? – проронила Луиза, закрыв лицо руками.
Сальвато протянул руку, отнял ладони Луизы от лица, залитого румянцем смущения и влажного от слез.
– Вы плачете! – сказал он. – Теперь вы жалеете, что спасли мне жизнь?
– Нет. Но мне стыдно за то, что сказал вам этот юноша. Его прозвали Микеле-дурачок, и он вполне заслуживает это прозвище.
Затем она обратилась к служанке.
– Напрасно, Нина, я побранила тебя за то, что ты не пускала его сюда. И не надо было пускать!
– Ах, сестрица, сестрица! Нехорошо ты говоришь! – заметил лаццароне. – И ты говоришь наперекор собственному сердцу!
– Дайте руку, Луиза, дайте руку! – умолял раненый.
Молодая женщина, в изнеможении от стольких противоречивых чувств, откинула голову к спинке кресла, закрыла глаза и протянула раненому трепещущую руку.
Сальвато жадно схватил ее. Луиза вздохнула – ее вздох подтверждал все, что сказал лаццароне.
Микеле наблюдал эту сцену, ничего не понимая в ней, зато ее отлично понимала Джованнина: судорожно сжав руки, она устремила взгляд в одну точку и в этот миг похожа была на статую Ревности.
– Так будь же покоен, дорогой мой, – весело сказал Сальвато, – не кто иной, как я, вручу тебе полковничью саблю; не ту, которой я расправился с негодяями, – они ее у меня утащили, – а другую, не хуже той.
– Ну вот и отлично, – сказал Микеле, – теперь мне недостает только патента, эполет, мундира и коня.
Потом он обратился к служанке:
– Разве ты не слышишь, Нина? Кто-то так звонит, что звонок оборвется.
Нина как бы очнулась от сна.
– Звонят? – удивилась она. – Где?
– У входа, где же еще?
– Да, у входа в дом, – сказала Луиза. Потом она поспешила шепнуть Сальвато: – Это не муж, он всегда возвращается через сад. Пойди, – сказала она Нине, – беги скорее. Меня здесь нет, понимаешь?
– Сестрицы здесь нет, понимаешь, Нина? – повторил Микеле.
Нина вышла, не произнеся ни слова.
Луиза приблизилась к раненому; сама не зная почему, она чувствовала себя свободнее, слушая болтовню Микеле, чем под немым взглядом Нины; но, повторяем, чувство это было у нее чисто инстинктивным: она не задумывалась ни о добром отношении к ней молочного брата, ни о дурных побуждениях служанки.
Минут через пять Нина вернулась и, с таинственным видом подойдя к хозяйке, шепнула ей:
– Это Андреа Беккер, госпожа. Ему надо с вами переговорить.
– А вы не сказали ему, что меня здесь нет? – громко спросила Луиза, чтобы Сальвато, не слышавший слов Нины, услышал, по крайней мере, ответ Луизы.
– Я колебалась, госпожа, – продолжала Нина по-прежнему шепотом, – в основном потому, что, насколько я знаю, он ваш банкир; к тому же он утверждает, что у него важное дело.
– Важные дела обсуждаются с моим мужем, а не со мною.
– Знаю, госпожа, – продолжала Нина все так же тихо, – но я побоялась, как бы он не пришел снова, когда кавалер будет дома, и не сказал бы, что не застал вас, а так как вы не умеете лгать, я подумала, что лучше вам принять его.
– Ах, вот что вы подумали? – промолвила Луиза, пристально посмотрев на девушку.
Нина потупилась.
– Если я поступила дурно, еще можно поправить дело; но бедняга будет очень огорчен.
– Нет, – сказала Луиза, поразмыслив минуту, – действительно, лучше принять его. Ты, дитя мое, поступила правильно.
Потом она обратилась к Сальвато, который немного отодвинулся, когда Джованнина что-то шептала хозяйке.
– Сейчас вернусь, – сказала она ему, – не беспокойтесь, разговор будет недолгий.
Молодые люди обменялись улыбкой, пожали друг другу руки, и Луиза вышла. Едва только за нею затворилась дверь, Сальвато смежил глаза, как он всегда делал, когда Луизы не было рядом.
Микеле подумал, что раненый хочет вздремнуть. Он подошел к Нине.
– Кто это был? – спросил он шепотом с простодушным любопытством полудикаря, не привыкшего согласовывать свои побуждения с приличиями, принятыми в обществе.
Нина, разговаривавшая с хозяйкой шепотом, несколько повысила голос, с тем чтобы Сальвато, не услышавший, что она сказала хозяйке, услышал, что она говорит Микеле.
– Это очень богатый банкир и щеголь, – сказала она, – да ты его знаешь!
– Вот как? – ответил Микеле. – По-твоему, у меня есть знакомые среди банкиров?..
– Неужели ты не знаешь господина Андреа Беккера?
– Что это за господин Андреа Беккер?
– Что ты! Забыл?.. Белокурый красавец, не то немец, не то англичанин, – не знаю в точности; он ухаживал за госпожой до того, как она вышла за кавалера.
– Да, да, помню. Ведь Луиза держит у него весь свой капитал.
– Наконец-то сообразил!
– Отлично. Когда я стану полковником и у меня будут эполеты и сабля, обещанные господином Сальвато, мне для полной экипировки будет недоставать только коня, вроде того, какой у господина Беккера!
Нина промолчала; разговаривая с Микеле, она не сводила глаз с раненого и по еле заметным изменениям в его лице поняла, что он не спал и не пропускал ни слова из того, что она говорила Микеле.
Луиза тем временем вошла в гостиную, где ее ждал посетитель, о котором ей доложили; в первые минуты она с трудом узнала Андреа Беккера: он был в придворном мундире, сбрил свои английские белокурые бакенбарды, которые, заметим мимоходом, терпеть не мог король Фердинанд; на шее у него висел командорский крест Константиновского ордена Святого Георгия, грудь украшала орденская звезда, на нем были короткие кюлоты, на боку висела шпага.
По губам Луизы скользнула легкая улыбка. С каким намерением молодой банкир явился к ней в таком эффектном придворном наряде в половине двенадцатого утра? Сейчас она, несомненно, узнает это.
Поспешим, впрочем, заметить, что Андреа Беккер, представитель англосаксонской расы, был очаровательный молодой человек лет двадцати семи, белокурый, свежий, розовый, с квадратным лбом любителя цифр, острым подбородком упорного дельца и лопатообразными руками, привыкшими считать деньги.
Чрезвычайно элегантный, в большинстве случаев беззастенчивый, он на сей раз чувствовал себя несколько скованным в этом необычном наряде, который, однако, доставлял ему такое удовольствие, что он как бы случайно расположился против зеркала, чтобы видеть, как выглядит крест Святого Георгия у него на шее и знак этого же ордена на груди.
– Ах, Боже мой, до чего же вы великолепны, дорогой господин Андреа! – сказала Луиза, полюбовавшись на него некоторое время и предоставив ему отвесить почтительный поклон. – Я не удивляюсь, что вы были так настойчивы: не повидаться со мною вы хотели, конечно, а доставить мне удовольствие увидеть вас во всем блеске. Куда вы собрались в таком виде? Ведь не для того же вы облеклись в придворный мундир, чтобы поговорить со мною по делу?
– Если бы я предполагал, сударыня, что вам будет приятнее видеть меня в этом мундире, чем в обычном платье, я не стал бы дожидаться нынешнего дня, чтобы надеть его. Но, сударыня, я слишком хорошо знаю, что вы одна из тех умных женщин, которые, всегда выбирая платья, лучше всего идущие им к лицу, мало внимания обращают на туалеты окружающих. Пришел я потому, что мне хотелось видеть вас; однако облик, в каком я предстаю перед вами, и впрямь объясняется некоторыми особыми обстоятельствами. Три дня тому назад король соблаговолил сделать меня командором Константиновского ордена Святого Георгия и пригласить на сегодняшний обед в Казерту.
– Вы приглашены королем в Казерту? – воскликнула Луиза с удивлением, и в нем выразилось ее не особенно лестное мнение насчет милости, которой удостоился молодой банкир, – сидеть за столом Фердинанда, самого вульгарного простолюдина на улицах и самого спесивого короля в своих покоях. – Что ж, от души поздравляю вас, господин Андреа!
– Вы правы, сударыня, что удивляетесь чести, оказываемой сыну банкира, – заметил молодой человек, несколько задетый тоном, каким Луиза поздравляла его. – Но разве вы не слышали, что Людовик Четырнадцатый, каким бы ни был он аристократом, пригласил на обед в Версаль банкира Самюэля Бернара, у которого собирался занять двадцать пять миллионов? [434] Так вот, оказывается, королю Фердинанду требуется сумма не меньшая, чем его предку Людовику Четырнадцатому, а поскольку мой отец – неаполитанский Самюэль Бернар, то король приглашает его сына Андреа Беккера на обед в Казерту, представляющую собою Версаль его величества Фердинанда, а чтобы быть уверенным, что двадцать пять миллионов не ускользнут от него, он повесил на шею ничтожества, приглашенного к обеду, недоуздок, с помощью которого он рассчитывает привести банкира к его денежному сундуку.
– Вы истинный остроумец, господин Андреа. Не впервые, поверьте, я убеждаюсь в этом, и вы могли бы получать приглашения ко всем владыкам мира, если бы при помощи одного только ума можно было отворять ворота королевских замков. Вы сравнили вашего отца с Самюэлем Бернаром, господин Андреа; мне хорошо известны его безупречная честность и широта в ведении дел, поэтому я вполне принимаю ваше сравнение. Самюэль Бернар был благородный деятель, который не только в царствование Людовика Четырнадцатого, но и при Людовике Пятнадцатом оказал Франции великие услуги. Что вы так смотрите на меня?
|
|
|
