 |
Неаполитанцы! 9 страница
|
|
|
|
И он прибавил наставительно:
– Тот, кто хочет быстро собрать урожай, сеет редиску и к концу месяца уже ест ее; но тот, кто хочет вырастить хлеб, сеет пшеницу и ждет год. И так же с республикой: республика – хлеб народа. Будем ждать терпеливо, пока он растет, а когда созреет – пожнем его.
– Аминь! – сказал Джамбарделла, если не убежденный, то сильно поколебленный в своих взглядах доводами Микеле. – Но все равно! – добавил он, вздыхая. – Чтобы прожить, нужно столько трудиться, что никогда счастлив по-настоящему не будешь.
– Еще бы! В этом ты прав, – согласился Микеле. – Но что поделать! Без труда никак не обойдешься, и вот доказательство: ветер стихает, придется тебе спустить парус, сесть на весла и грести до Кастелламмаре.
Действительно, за несколько последних минут ветер ослабел и парус стал биться о мачту. Моряки спустили его, взялись за весла и со вздохом принялись грести.
По счастью, они были уже недалеко от Торре дель Греко и минут через сорок пять достигли Кастелламмаре.
Расплатившись с гребцами, Микеле нанял карету, и они отправились в Салерно, куда прибыли через два часа.
Глава 113
ВЕРНОСТЬ ЗА ВЕРНОСТЬ
Карета остановилась у здания Интендантства. Там Микеле справился о Сальвато и узнал, что тот уехал всего лишь полчаса назад и найти его можно в городской гостинице.
Возница получил приказ ехать в гостиницу.
Войдя в свою комнату, Сальвато распорядился, чтобы, если кто-нибудь приедет из Неаполя, его тотчас ввели к нему.
Было очевидно, что он получил ответ на письмо, отправленное Луизе, и ждал Микеле.
Когда дверь отворилась, он быстро поднялся навстречу посланцу; однако, увидев вместо того, кого ждал, входившую женщину, не сдержал удивленного возгласа. Но едва лишь он узнал Луизу, как удивление сменилось восторгом.
|
|
|
Его первым движением было броситься к молодой женщине, прижать ее к своему сердцу, прильнуть губами к ее губам.
Луиза в свою очередь вскрикнула от удивления и счастья. Она впервые оказалась в объятиях своего возлюбленного и, почувствовав жар его поцелуя, испытала такое наслаждение, что, казалось, оно почти походило на боль.
Микеле еще не успел перешагнуть порог и, не замеченный влюбленными, тихонько отступил назад в соседнюю комнату.
– Вы, вы! – восклицал Сальвато. – Вы сами пришли ко мне!
– Да, я пришла сама, мой возлюбленный Сальвато. Потому что ни один посланец, как бы искусен он ни был, и ни одно письмо, как бы красноречиво оно ни оказалось, не могли бы заменить меня.
– Вы правы, дорогая моя Луиза. Разве кто-нибудь, будь это сам ангел любви, в силах заменить ваше благословенное присутствие? И разве все земные огни в состоянии заменить один луч солнца? Но все-таки чему я обязан таким счастьем? Знаете, дорогая Луиза, я окончательно поверю, что вы здесь, только тогда, когда узнаю причину, которая привела вас ко мне.
– К тебе, Сальвато, – слушай же хорошенько, – меня привела уверенность, что ты не откажешь мне в том, о чем я буду умолять тебя на коленях, в просьбе, от которой зависит вся моя жизнь; да, я верю, что ты дашь мне согласие, не спрашивая, почему я прошу тебя об этом, и, когда я скажу тебе: «Сделай это! » – ты подчинишься мне слепо, не рассуждая, не откладывая, в ту же минуту.
– И ты права, Луиза, полагаясь на мое повиновение, если только ты не потребуешь ничего, что противоречит моему долгу и моей чести.
– Ах, я так и подозревала, что ты выскажешь какое-нибудь возражение в этом роде. Противоречит твоему долгу! Противоречит твоей чести! Но разве ты не совершал до нынешнего дня больше, чем велит тебе долг? Разве не пронес свою честь незапятнанной? Нет! То, о чем я тебя попрошу, не касается ни твоей чести, ни долга. Речь пойдет о том, будешь ли ты повиноваться мне слепо в тех обстоятельствах, от которых зависит вся моя жизнь.
|
|
|
– Твоя жизнь! Но какой риск может грозить твоей жизни, любимая?
– Веришь ли ты мне, Сальвато?
– Как верю ангелу истины!
– Хорошо, тогда исполни то, о чем я сейчас скажу тебе, исполни без возражений, без борьбы.
– Говори.
– Попроси своего генерала сегодня же, чтобы он дал тебе какое-нибудь поручение, хотя бы в Рим: ты должен уехать подальше от королевства до вечера этой пятницы.
Сальвато посмотрел на Луизу с крайним изумлением.
– Чтобы я просил о поручении, которое удалило бы меня из королевства, то есть отдалило от тебя? – переспросил Сальвато. – Какая у тебя необходимость держать меня в отдалении?
– Мой Сальвато, послушай: никогда не расставаться, беспрестанно тебя видеть, вечно быть рядом с тобой, как сейчас, было бы заветным моим желанием, счастьем моей жизни; но что поделать! Есть обстоятельства тайные и от нас не зависящие, которым мы должны повиноваться. Верь мне, Сальвато! Я говорю тебе: нам грозит большое несчастье и избавить от него может только твой отъезд.
– Несчастье, что нам грозит… Ибо мне показалось, моя возлюбленная Луиза, что ты говоришь обо мне и о себе?..
– О себе и о тебе, Сальвато, даже больше о себе.
–… несчастье, что нам грозит, – продолжал Сальвато, – исходит из Сицилии? У кавалера Сан Феличе возникли подозрения? Он возвращается в Неаполь?
– У кавалера нет никаких подозрений, и он не возвращается. Если бы он что-то заподозрил и сказал мне хоть полслова, я бросилась бы к его ногам и во всем открылась бы ему. «Прости меня, отец мой! – сказала бы я. – Неодолимая любовь, неумолимая судьба толкнули меня к нему. Я люблю его больше жизни, сильнее долга. Несчастье, которое ты в своей глубокой мудрости предвидел и предсказывал у постели моего умирающего отца, это несчастье свершилось. Прости меня, прости меня! » И он нас простил бы. Нет! То, что нам угрожает, страшнее и идет не оттуда.
– Тогда откуда же грозит опасность? Скажи мне. Вместо того чтобы бежать от нее как ребенок, я встречу ее лицом к лицу как мужчина и солдат.
– Ты не можешь встретить ее лицом к лицу, ты не в силах с ней бороться. В том-то и беда. Ты можешь только избегнуть ее, слепо мне повинуясь.
|
|
|
– Луиза, дорогая, позволь моему рассудку восстать против самой любви. Я не уклонился бы от опасности, которую бы знал, и тем более не стану бежать от угрозы, мне неизвестной.
– Ах! Вот то, чего я боялась! Это демон гордости говорит в тебе: «Сопротивляйся! » Ну, а если бы я знала заранее о том, что будет землетрясение или что тебя может поразить молния, и сказала бы тебе: «Постарайся избежать землетрясения, укройся от бури», разве мой совет противоречил бы твоему долгу и твоей чести?
– Да, если бы я покинул пост, доверенный мне генералом, из страха перед воображаемой или реальной опасностью.
– Хорошо, Сальвато! А если бы моя просьба звучала по-иному? Если бы я сказала: «Мне необходимо ехать в Рим; одна я не могу совершить такую поездку: боюсь разбойничьих банд. Попроси у своего генерала разрешения сопровождать твою сестру, подругу…»? Разве ты не попросил бы?
– Подожди, пока будет закончено дело, которое мне поручено, и в субботу утром, обещаю тебе, я попрошу у генерала отпуск на неделю.
– В субботу утром! Это слишком поздно! Слишком поздно! Ах, Боже мой! Вразуми меня! Что сказать, что сделать, чтобы он решился?!
– Самую простую вещь, милая Луиза: поведай мне о своих тревогах, скажи, что заставляет тебя желать моего отсутствия в Неаполе, и позволь мне все это обдумать; тогда ты будешь уверена, что не увлекла меня на какой-нибудь ложный путь и чести моей ничто не угрожает.
– Но пойми, меня принуждают к молчанию те же самые причины, что внушают тебе твои сомнения и колебания! Я женщина, но и у меня есть честь и чувство порядочности; я не могу тебе ничего объяснить, потому что мне доверили тайну, потому что я связала себя словом, потому, наконец, что дала клятву себе самой не называть никому имени того, кто мне доверился, ибо его вера в меня была такова, что, отдавая свою жизнь в мои руки, он не просил для себя никакой гарантии.
– Но почему ты не сказала мне об этом вчера вечером?
|
|
|
– Вчера вечером я еще ничего не знала.
– Значит, это тот молодой человек, что ожидал тебя вчера, – сказал Сальвато, пристально глядя на Луизу, – тот самый, что вышел от тебя только в три часа ночи. Не правда ли, это он сообщил тебе тайну, которую ты не можешь раскрыть мне?
Луиза побледнела.
– Кто сказал тебе об этом? – спросила она.
– Так это правда?
– Да, это правда. Но возможно ли, мой возлюбленный Сальвато, что, после того как ты покинул свою Луизу, тебе пришла в голову мысль выслеживать ее?
– Выслеживать тебя? Ревновать ангела? Боже меня сохрани от такого безумия! Я не способен на подобную низость! Моя Луиза может принимать кого хочет и в любой час, и никогда ни одно подозрение, по крайней мере с моей стороны, не замутит ее зеркальной чистоты. Нет, я ни за кем не следил, я никого не видел. Но я получил вот это письмо: за четверть часа до твоего приезда его привез один из вестовых, которым я поручил доставлять мне всю корреспонденцию; когда ты сюда вошла, я как раз читал его, спрашивая себя, какая низкая душа могла пожелать посеять между нами горькое семя раздора.
– Письмо? – воскликнула Луиза. – Ты получил письмо?
– Вот оно. Прочти.
И Сальвато подал ей послание, написанное одним из тех авторов, чье перо равно готово служить любви и ненависти, – людей, которые ради своих мрачных целей не гнушаются анонимными доносами.
Луиза прочла письмо. Оно было составлено в следующих выражениях:
Синьора Сальвато Пальмиери предупреждают, что г-жа Луиза Сан Феличе, вернувшись от герцогини Фуско, встретилась у себя дома с молодым человеком, богатым и красивым, и оставалась с ним наедине до трех часов ночи.
Это письмо друга, которому больно видеть, как плохо поместил свое сердце синьор Сальвато Пальмиери.
Словно вспышка молнии озарила сознание Луизы, и она увидела Джованнину в ее комнате, писавшую за столом и вскочившую, чтобы заслонить собою то, что она писала. Но мысль, что эта девушка, которая ей всем была обязана, могла ее предать, тотчас сама собой исчезла.
– Здесь нет ни одного слова лжи, мой друг. К счастью, тот или та, кто это писал, или не знает имени того человека, или не хочет его называть. Богу было угодно, чтобы его имя не было названо.
– А почему, милая Луиза, ты видишь в этом волю Божью?
– Если бы оно было названо, я оказалась бы в глазах этого несчастного, который ради меня рисковал своей головою, женщиной без веры, без чести, предательницей!
– Ты права, Луиза, – ответил Сальвато, помрачнев, – потому что если бы я его знал, то после того, о чем я сейчас догадываюсь, я должен был бы все рассказать генералу.
– О чем же ты догадался?
|
|
|
– Что этот человек по какой-то причине, которой я не хочу доискиваться, пришел рассказать тебе о тайне заговора, угрожающем моей жизни, жизни моих товарищей и безопасности нового правительства. Вот почему ты в своей нерассуждающей преданности желала меня удалить, заставить перейти границу, поставить вне досягаемости заговорщиков; вот почему ты не желала объяснить мне, какой опасности я должен избежать: ты знала, что это опасность, от которой бы я не бежал.
– Что ж, ты угадал верно, любимый. Теперь я расскажу тебе все, за исключением имени человека, меня предупредившего, и тогда ты, человек чести, справедливого ума, верного сердца, дашь мне совет.
– Говори же, моя возлюбленная Луиза, говори – я слушаю тебя. Ах, если бы ты только знала, как я тебя люблю! Говори же, говори. В моих объятиях, на моей груди, у моего сердца!
Молодая женщина, откинув голову, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом оставалась с минуту в объятиях молодого человека; потом, как бы вырвавшись из сладостной мечты, она заговорила:
– Друг мой, почему нам не дано жить так, вдали от политических потрясений, от революций, вдали от заговорщиков! Как восхитительна была бы такая жизнь! Но Богу это неугодно. Покоримся же его воле.
Вздохнув, она провела рукой по глазам и продолжала:
– Все было так, как ты сказал. Ах, зачем этот человек выдал мне тайну! Не лучше ли нам было бы вместе умереть!
– Объяснись же, любимая.
– В полночь с пятницы на субботу должен произойти противореволюционный переворот. Готовится резня. Все французы, все патриоты, чьи дома будут помечены крестом, должны быть уничтожены; исключение составят лишь те, у кого будет вот такая охранная карточка и кто знает вот этот условный знак.
И Луиза показала Сальвато карточку с геральдической лилией и знак, о котором сообщил ей Андреа Беккер.
– Итак, надо иметь карточку с цветком лилии, – повторил Сальвато, – и укусить первую фалангу большого пальца? (Таковы были, как мы помним, спасительные условные знаки. ) Несчастные! Их хотят вырвать из рабства, а они хотят остаться рабами любой ценой!
– Ну, а теперь, когда я тебе рассказала, – проговорила Луиза, соскользнув на колени к Сальвато, – скажи, что надо делать? Подумай и посоветуй мне.
– Тут нечего и думать, моя дорогая. За верность надо платить верностью. Этот человек хотел тебя спасти.
– И тебя тоже, потому что он знает все – что ты был ранен, что я о тебе заботилась, что в течение полутора месяцев ты находился в доме герцогини Фуско; он знает о нашей взаимной любви, и он сказал мне: «Спасите его вместе с собою».
– Тем больше оснований, как я уже сказал, ответить верностью на его верность. Этот человек хотел нас спасти. Спасем же мы его.
– Как так?
– Сказав ему: «Ваш заговор раскрыт. Генерал Шампионне предупрежден; там, где вы рассчитываете на легкую победу, вы встретите отчаянное сопротивление и добьетесь только бесполезного кровопролития на улицах Неаполя. Откажитесь от заговора, поспешите уехать; последуйте сами совету, который вы дали мне».
– Сама честь говорит твоими устами, милый Сальвато. Я сделаю то, что ты советуешь. Но послушай…
– Что такое?
– Мне послышался шум в соседней комнате, там закрыли дверь. Не услышал ли нас кто-нибудь? Уж не следят ли за нами?
Сальвато бросился туда: в комнате было пусто.
– Никого здесь не было, кроме Микеле, – сказал он. – По-твоему, плохо, если он нас слышал?
– Нет, потому что он не знает имени человека, который ко мне приходил. А то, милый Сальвато, – добавила Луиза, смеясь, – ты сделал его таким патриотом, что он, пожалуй, был бы способен тотчас же донести на него.
– Что ж, – сказал Сальвато, – стало быть, все в порядке и совесть твоя спокойна, не правда ли?
– Ты уверяешь меня, что мы поступаем согласно всем правилам благородства?
– Я клянусь тебе в этом.
– Ты хороший судья в делах чести, Сальвато, и я верю тебе. Вернувшись в Неаполь, я его предупрежу. Его имени я не произнесу никогда, даже в твоем присутствии. Значит, он ни в чем не может быть скомпрометирован, а если так случится, то не по моей воле. Не будем же думать больше ни о чем, только о счастье быть вместе. Только что я проклинала политику, революции, заговоры… Я с ума сошла! Без этих политических смут ты не был бы послан в Неаполь твоим генералом; без этих революций я не узнала бы тебя; без этих заговорщиков я не была бы сейчас рядом с тобой. Да будет благословенно все, что творится по воле Божьей, ибо это есть благо!
И молодая женщина, совершенно успокоенная, радостная, бросилась, улыбаясь, в объятия своего возлюбленного.
Глава 114
МИКЕЛЕ-МУДРЕЦ
He знаю, кто – писатель духовный или мирской, и нет у меня времени доискиваться – кто сказал: «Любовь сильна, как смерть»?
Это похоже на изречение, но на самом деле это не более чем факт, да и то сомнительный.
Цезарь сказал у Шекспира, или, вернее, Шекспир сказал устами Цезаря: «Опасность и я – два льва, рожденные в один и тот же день, но я был первым». [872]
Любовь и смерть также родились в один и тот же день, день сотворения мира, только любовь родилась первой.
Перед тем как умереть, любят.
Когда при виде Авеля, убитого Каином, Ева заломила свои материнские руки и воскликнула: «Горе! Горе! Горе! Смерть пришла в мир! », – смерть пришла уже после любви, ибо сын, которого только что похитила смерть, был дитя ее любви. Неверно говорить: «Любовь сильна, как смерть»; надо сказать: «Любовь сильнее смерти», потому что любовь всегда борется и побеждает смерть.
Пять минут спустя после того, как Луиза сказала: «Да будет благословенно все, что творится по воле Божьей, ибо это есть благо! », она уже все забыла, вплоть до причины, которая привела ее сюда; теперь имело значение лишь одно: она рядом с Сальвато, Сальвато рядом с ней.
Между влюбленными было решено, что они расстанутся только вечером, что в этот же вечер Луиза повидает главу заговора и на следующий день, дав ему время отменить приказ о восстании и обезопасить себя и своих соучастников, Сальвато расскажет обо всем генералу, который совместно с гражданскими властями примет необходимые меры, чтобы пресечь заговор, на случай если, несмотря на уведомление г-жи Сан Феличе, мятежники будут упорствовать и начнут восстание.
Затем, покончив с делами, наши прекрасные влюбленные отдались своей любви.
Отдаться любви всецело, когда вы без памяти влюблены, это как бы обрести крылья голубки или ангела и улететь далеко от земли, отдыхать на пурпурном облаке, на солнечном луче, смотреть друг на друга, улыбаться, тихонько перешептываться, видеть Эдем у своих ног и рай над своей головой и в промежутках между двумя волшебными словами «люблю тебя», повторенными тысячу раз, слышать небесные хоры.
День пролетел как мечта. Утомленные уличным шумом, задыхавшиеся в четырех стенах, жаждавшие простора, свободы, уединения, они устремились за город, на природу, которая в неаполитанских провинциях начинает оживать в конце января. Но там, в окрестностях города, на каждом шагу им встречались те же докучные помехи. Один из них воскликнул, смеясь: «В пустыню! » – другая подхватила: «В Пестум! »
Мимо проезжала коляска. Сальвато остановил ее, и влюбленные сели. Конечная цель путешествия была указана, лошади понеслись как ветер.
Ни он, ни она раньше не видели Пестума. Сальвато покинул Южную Италию прежде чем открылись его глаза. Луиза тоже никогда там не бывала, потому что, хотя кавалер Сан Феличе много рассказывал ей о Пестуме, он не хотел ее туда везти из страха перед малярией, но об этой опасности они сейчас даже не подумали. Если бы кто-либо из них вместо Пестума назвал Понтийские болота, другой бы повторил за ним то же самое. Разве в такую минуту лихорадка могла им угрожать? Ведь счастье – самое сильное из всех противоядий!
Луизе хорошо была известна история мест, где они проезжали, огибая этот великолепный залив, который в пору, когда еще не существовал Салерно, назывался Пестумским. И, однако, она, словно любознательный и несведущий в археологии ученик, предоставила Сальвато говорить, потому что ей нравилось его слушать. Она заранее знала все, что он собирался рассказать, но ей казалось, будто она слышит это впервые. Никакое описание не могло бы передать все величие пейзажа, все благородство линий, открывшихся перед их глазами, когда на одном из поворотов дороги они вдруг заметили три храма, выделяющиеся теплым цветом палого листа на глубокой лазури моря. Да, только это и могло сохраниться от суровой архитектуры тех эллинских племен, родиной которых были подножия Оссы и Олимпа, племен, которые, вернувшись с безуспешной войны в Пелопоннесе, куда увлек их Гилл, сын Геракла, [873] нашли свою страну захваченной перребами; им пришлось оттуда уйти, оставив тучные долины Пенея лапифам и ионийцам, и найти себе приют в Дриопиде, что с тех пор стала называться Доридой, а впоследствии, через сто лет после Троянской войны, отбить у пеласгов, преследуя их до самой Аттики, Микены и Тиринф, что еще и доныне славятся огромными руинами, Арголиду, где они нашли гробницу Агамемнона, [874] и Лаконию, жителей которой они низвели до положения илотов, [875] а самое страну превратили в Спарту, живое воплощение их сурового и мрачного гения, запечатленного в законах Ликурга. В течение шести веков развитие цивилизации было приостановлено этими завоевателями, враждебными и равнодушными к ремеслам, искусствам и письменности, так что, когда во время Мессенских войн им понадобился поэт, они заняли у афинян Тиртея. [876]
Как могли они, эти суровые сыны Олимпа и Оссы, жить на мягких равнинах Пестума, среди цивилизации Великой Греции, куда южные бризы доносили им благоухания Сибариса, а северный ветер – испарения Байев? Среди полей роз, цветущих дважды в год, эти три грозных гранитных храма поднялись как протест против теплого климата, против изящной цивилизации, пронизанной ионийским дыханием; разрушенные еще во времена Августа, они сохранились в руинах и до наших дней, словно желая оставить для будущих поколений монументальные образцы древнего искусства, мощные, как все примитивы.
Ныне от завоевателей из Спарты остались лишь эти три гранитных остова, где в окружении смертоносных миазмов царствует лихорадка, и развалины стен, словно очерченные по линейке; чтобы обойти этот маленький четырехугольник, нужно добрый час с трудом пробираться по кочкам и ямам. Немногие призраки, которые еще блуждают здесь, пожираемые лихорадкой, и с завистью смотрят на путешественника впалыми глазами, – не более и не менее как потомки древних завоевателей, подобно тому как горькие ядовитые травы смрадных болот – отпрыски тех розовых кустов, которые покрывали целые поля и которыми издали любовался путник, что держал путь из Сиракуз в Неаполь, по дороге вдыхая их аромат.
Разумеется, в ту пору, когда археология была в зачаточном состоянии и среди заброшенных руин ползали одни лишь зябкие ужи, там еще не было, как в наши дни, дороги, ведущей к этим храмам. Туда приходилось пробираться сквозь разросшиеся гигантские травы, рискуя на каждом шагу наступить на какое-нибудь пресмыкающееся.
Прежде чем войти в эти гнилые заросли, Луиза, казалось, заколебалась. Но Сальвато взял ее на руки как ребенка, поднял над этой бурой и бесплодной землей и опустил не прежде, чем достиг ступеней самого большого храма.
Сейчас мы покинем их в одиночестве, в поисках которого они приехали из такого далека. Им пришло время остаться наедине с любовью, этой глубокой и вечной тайной, которую они пытались скрыть от всех взоров и которую ревнивое перо раскрыло сопернику. Посмотрим лучше, какова была причина шума, услышанного влюбленными в соседней комнате, шума, который доставил им тем большее беспокойство, что они так и не нашли ему объяснения.
Микеле, как мы помним, сопровождал Луизу и остановился на пороге комнаты Сальвато в ту минуту, когда молодой офицер бросился навстречу любимой и прижал ее к своему сердцу. Тогда Микеле скромно отступил назад, хотя давно знал о чувстве, которое питали друг к другу влюбленные, и сел, как бдительный часовой, у дверей, ожидая приказаний своей молочной сестры или своего командира бригады.
Луиза забыла, что Микеле был там Сальвато. зная, что может положиться на его скромность, нисколько об этом не тревожился; затем молодая женщина, начав беседу с Сальвато с настоятельных просьб уехать без всяких объяснений, кончила тем, что во всем ему призналась, не открыв лишь имени предводителя заговорщиков
Но Микеле знал это имя.
В самом деле, ведь Луиза сказала Сальвато, что главой заговора был тот молодой человек, который ждал ее до двух часов ночи и вышел от нее только в три. Между тем на вопрос молодого лаццароне: «Что такое с Луизой сегодня утром? С тех пор как я поумнел, уж не сошла ли с ума она? » Джованнина ответила, не понимая страшного значения своих слов: «Я не знаю, она стала такой после того, как этой ночью к ней приходил Андреа Беккер».
Стало быть, г-н Беккер, банкир короля, этот красивый молодой человек, так безумно влюбленный в Луизу, и есть главный заговорщик.
Но какова же цель этого заговора?
Перерезать в течение ночи шесть или восемь тысяч французов, занявших Неаполь, и с ними всех их сторонников!
При мысли о готовящейся новой Сицилийской вечерне Микеле почувствовал, как под великолепным мундиром его пробирает озноб.
Ведь и он, Микеле, тоже сторонник французов, притом один из самых ярых! Значит, ему одному из первых перережут горло или, что вернее, его повесят, поскольку ему предсказано было стать полковником и быть повешенным.
Раз уж предсказание Нанно должно сбыться, Микеле предпочитал, чтобы оно сбылось, по крайней мере, как можно позже!
Отсрочка, какая у него оставалась с утра четверга до вечера пятницы, показалась ему недостаточно долгой.
И он подумал, что, руководствуясь пословицей: «Лучше убить дьявола, пока он не убил тебя», надлежит, не теряя времени, приготовиться к защите от этого дьявола.
Принять решение ему было тем легче, что его совесть отнюдь не волновали сомнения, которые тревожили его молочную сестру. Ему не открывали никаких тайн, и он не давал никаких клятв.
О заговоре он проведал нечаянно, сидя у дверей, как некий точильщик узнал о заговоре Каталины; к тому же он ведь не подслушивал, он просто услышал – вот и все.
Имя главы заговора он угадал потому, что Джованнина назвала его, отнюдь не делая из этого секрета.
Микеле рассудил, что, позволив совершиться реакционным замыслам господ Симоне и Андреа Беккеров, он действительно заслужит прозвище «дурачок», которое дали ему, Микеле, конечно же, совсем необдуманно; он, напротив, заслуживает перед современниками и потомками звания «мудреца», не хуже, чем Фалес или Солон, [877] ибо, помешав совершиться контрреволюционному перевороту, он ценой жизни двух людей спасет жизнь двадцати или тридцати тысяч.
Итак, решив не медлить, он вышел из комнаты, смежной с той, в которой находились наши влюбленные, и, выйдя, закрыл за собой дверь, чтобы никто не мог войти, не будучи услышанным.
Шум закрываемой двери заставил насторожиться Луизу и Сальвато. Они бы встревожились еще больше, если бы, предполагая, что открыл дверь Микеле-дурачок, узнали, с какой целью закрыл ее Микеле-мудрец.
Глава 115
СОМНЕНИЯ МИКЕЛЕ
Выйдя из городской гостиницы, Микеле вскочил в первую проезжавшую мимо коляску, пообещав вознице дукат, если тот за три четверти часа доставит его в Кастелламмаре.
Возница пустил лошадь в галоп.
В свое время я уже рассказывал об этих несчастных лошадях-призраках, которые едва дышат, но летят как ветер.
За сорок минут они покрыли расстояние от Салерно до Кастелламмаре. Микеле вначале думал доехать до порта, найти там Джам-барделлу и, воспользовавшись попутным ветром, доплыть в его лодке до Неаполя. Но ветер, который в тот день уже спадал, мог вновь утихнуть или, сменив сначала направление с юго-восточного на северо-восточное, поменять его затем на какое-нибудь другое. Он мог вообще подуть в противоположную сторону, и тогда пришлось бы вести лодку на веслах. Все это было бы превосходно для дурачка, но для мудреца было слишком рискованно.
Он решил отправиться сухим путем и, чтобы доехать быстрее, взять две смены лошадей: одну от Кастелламмаре до Портичи, другую от Портичи до Неаполя.
Таким образом, потратив на каждый перегон по дукату, он мог меньше чем за два часа прибыть во дворец Ангри.
Мы говорим «во дворец Ангри» потому, что прежде всего Микеле решил переговорить с генералом Шампионне.
Пока лошадь мчала его во весь опор, Микеле, словно бороня землю, отчаянно скреб ногтями голову, будто хотел заставить ее родить мысли. И вдруг он почувствовал, что в нем пробуждаются сомнения.
Честный парень, верное сердце, он при всем том решился на предательство!
Да, это так. Но, становясь предателем, он спасал Республику!
Итак, он уже почти… нет, он окончательно решил раскрыть заговор. Он колебался только, не зная, как это лучше сделать.
Быть может, найти генерала Шампионне и посоветоваться с ним как с духовником, коль скоро речь идет о деле совести? Таким образом он узнает мнение человека, даже в глазах врагов слывущего образцом благородства.
Вот почему мы сказали, что меньше чем за два часа он собирался успеть во дворец Ангри, вместо того чтобы за то же время очутиться в министерстве полиции.
И действительно, благодаря смене лошадей в Портичи и дукату, обещанному и заплаченному за каждый перегон, через час и пятьдесят минут после отъезда из Кастелламмаре Микеле достиг первой ступеньки лестницы дворца Ангри.
Лаццароне осведомился, у себя ли генерал Шампионне, и часовой ответил утвердительно.
Но в передней ему сказали, что генерал не может его принять, потому что он очень занят с архитекторами, представившими ему проекты памятника Вергилию.
Микеле отвечал, что он приехал сюда по причине гораздо более важной, чем памятник Вергилию, и ему необходимо тотчас же поговорить с генералом во избежание величайших бед.
Здесь каждый знал Микеле-дурачка. Все знали, как благодаря Сальвато он избежал смерти, как генерал произвел его в полковники и какую услугу Микеле оказал французам в том, чтобы почетная стража добралась до святого Януария целой и невредимой. Было известно также, что получить доступ к генералу нетрудно, и поэтому ему передали просьбу новоявленного полковника.
В привычках главнокомандующего Неаполитанской армии было никогда не пренебрегать ни одной просьбой.
Генерал извинился перед архитекторами, что оставляет их одних в салоне, и пообещал вернуться тотчас же, как только переговорит с Микеле: это едва ли займет много времени.
|
|
|
