 |
Неаполитанцы! 10 страница
|
|
|
|
Затем он прошел в свой кабинет и приказал пропустить к нему посетителя. Микеле отдал честь и отрекомендовался по всей форме; но при всей своей напускной самоуверенности, бедняга, который отнюдь не был оратором, казался до крайности смущенным.
Шампионне угадал его состояние и с присущей ему добротой решил прийти на помощь.
– А, это ты, ragazzo, [878] – сказал он на неаполитанском наречии. – Знаешь, я тобой доволен: ты ведешь себя молодцом – проповедуешь, как дон Микеланджело Чикконе.
Микеле пришел в восторг, услышав из уст генерала свою родную речь да еще узнав, что такой человек, как Шампионне, удостаивает его столь высокой похвалы.
– Мой генерал, – ответил он, – я горд и счастлив тем, что вы мною довольны. Но этого еще недостаточно!
– Как это недостаточно?
– А так. Надо еще, чтобы я сам был собой доволен.
– Черт возьми, бедняга, уж слишком многого ты хочешь! Нравственное самоудовлетворение – это небесное благо, дарованное нам на земле! Какой человек, строго вопросив свою совесть, останется доволен собой?
– Я, мой генерал, если вы пожелаете взять на себя труд развеять мои сомнения и наставить меня.
– Дружище, – сказал Шампионне, смеясь, – по-моему, ты ошибся дверью. Ты подумал, что пришел к монсиньору Капече Дзурло, архиепископу Неаполитанскому, а ведь ты пришел к Жану Этьенну Шампионне, главнокомандующему французской армией.
– Ах нет, мой генерал, – отвечал Микеле. – Я хорошо знаю, к кому пришел: к самому честному, самому храброму и благородному солдату армии, которой он командует.
– Ну-ну! Вот это уже лесть. Может быть, ты хочешь попросить меня о какой-нибудь милости?
– Вовсе нет. Напротив. Это я хочу оказать вам услугу.
|
|
|
– Оказать услугу мне?
– Да, и большую.
– Мне?
– Вам, французской армии, всей стране… Только мне нужно знать, могу ли я оказать эту услугу и остаться честным человеком и, если я это сделаю, подадите ли вы мне снова свою руку, как минуту назад?
– Мне кажется, что в таком деле ты должен положиться на наставника получше, чем я, – на свою совесть.
– А вот как раз моя совесть и не знает, чью сторону ей держать!
– Ты знаешь пословицу, – сказал генерал, который уже забыл о своих архитекторах и забавлялся разговором с лаццароне, – «Если сомневаешься – воздержись».
– А что, если я воздержусь и от этого случится большая беда?
– И потому-то, как ты только что сказал, ты сомневаешься?
– Да, мой генерал, сомневаюсь, – ответил Микеле, – и боюсь воздержаться. Видите ли, к несчастью, в нашей стране, по милости наших монархов, у людей нет больше ни нравственных чувств, ни гражданской совести. Вы никогда не услышите, чтобы говорили: «Господин такой-то – честный человек», или «Господин такой-то – мерзавец»; вам просто скажут: «Господин такой-то богат» или «Господин такой-то беден». Если он богат, это значит, что он честен, а если беден – то негодяй. Предположим, вам необходимо убить кого-то; вы идете к священнику и спрашиваете его: «Отец мой, преступление ли отнять жизнь у своего ближнего? » – а священник вам отвечает: «Смотря по обстоятельствам, сын мой. Если твой ближний – якобинец, убей его со спокойной совестью; если он роялист – берегись убийства! Убить якобинца так же почетно в глазах религии, как преступно убить роялиста в глазах Господа Бога». «Шпионьте, доносите, – говорила нам королева. – Я осыплю шпионов такими милостями, я вознагражу доносчиков такими щедротами, что первые люди в королевстве станут доносчиками и шпионами». Так как же вы хотите, мой генерал, чтобы мы что-нибудь тут понимали, если все вокруг в один голос твердят: «Каждый богач – честный человек, каждых бедняк – мерзавец»; если религия учит, что убивать якобинцев хорошо, а роялистов – плохо; наконец, если сами короли утверждают, что шпионаж – это заслуга, а донос – добродетель. Вот нам и остается только одно: обратиться к чужеземцу и сказать ему: «Вы воспитаны в правилах иных, чем наши; как вы считаете, что должен сделать честный человек в таких обстоятельствах? »
|
|
|
– А каковы эти обстоятельства?
– Серьезные, мой генерал. Представьте себе, что, сам того не желая, я услышал рассказ со всеми подробностями об одном заговоре, который предполагает уничтожить в Неаполе тридцать тысяч человек – кто бы они ни были, патриоты или роялисты, – скажите, что должен я сделать?
– Помешать совершиться этому замыслу, тут нет никакого сомнения, и, обезвредив заговорщиков, спасти жизнь тридцати тысячам человек.
– Даже если этот заговор угрожал бы нашим врагам?
– Особенно, если бы он угрожал нашим врагам.
– Если вы думаете так, мой генерал, то как же вы ведете войну?
– Я веду войну, сражаясь при свете дня, а не убивая ночью. Сражаться – это почетно; убивать – низко.
– Но я могу разрушить заговор, только если я его разоблачу.
– Так разоблачи.
– Но тогда я становлюсь…
– Кем?
– Доносчиком.
– Доносчик тот, кто раскрывает доверенную ему тайну и, надеясь на награду, предает своих соучастников. Ты же не из их числа?
– Нет, мой генерал.
– И разоблачаешь ты не в надежде на выгоду?
– Нет, мой генерал.
– Тогда ты не доносчик, а честный человек, который, не желая, чтобы свершилось зло, подсекает это зло в корне.
– Но если, вместо того чтобы угрожать роялистам, этот заговор угрожает вам, именно вам, мой генерал, угрожает французским солдатам, патриотам, – как тогда должен я поступить?
– Я указал тебе твой долг в отношении врагов. Он останется тем же в отношении наших друзей. Спасая врагов, ты окажешь важную услугу человечеству, спасая друзей, окажешь важную услугу родине.
– И вы будете по-прежнему подавать мне руку?
– Вот тебе моя рука.
– Хорошо, тогда слушайте, генерал. Сейчас я расскажу вам то, что известно мне. Все остальное оставлю досказать другому лицу.
– Я слушаю тебя.
– В ночь с пятницы на субботу должен вспыхнуть мятеж. Десять тысяч дезертиров Макка и Назелли, соединившись с двадцатью тысячами лаццарони, должны перерезать французов и всех патриотов; двери домов, жители которых обречены на смерть, будут помечены крестом, и в полночь начнется резня.
|
|
|
– Ты в этом уверен?
– Как в том, что живу на белом свете.
– Но ведь они рискуют вместе с якобинцами убить и роялистов?
– Нет; роялистам надо только показать охранную карточку и сделать условный знак – и они будут спасены.
– Знаешь ли ты этот знак? Известно тебе, что это за охранная карточка?
– На карточке изображена королевская лилия, а знак состоит в том, что надо укусить первую фалангу своего большого пальца.
– А как можно помешать этому заговору?
– Арестовав его руководителей.
– Ты их знаешь?
– Да.
– Кто же они?
– Ах, вот тут-то…
– Что ты хочешь сказать этим «вот тут-то»? Тебя что-то смущает?
– Я хочу сказать, что вот тут-то мои сомнения не только начинаются, но и удваиваются.
– О-о!
– Что сделают с главарями заговора?
– Их подвергнут суду.
– И если они будут виновны?..
– Их приговорят.
– К чему?
– К смерти.
– Не знаю, правильно это или нет, но совесть меня мучит. Меня зовут Микеле-дурачок, но я никогда не причинил никакого зла ни человеку, ни собаке, ни кошке, ни даже птице. Я не хотел бы быть причиной ничьей смерти. Я согласен, чтобы меня продолжали называть Микеле-дурачок, но очень хотел бы, чтобы меня никогда не называли ни Микеле-доносчик, ни Микеле-предатель, ни Микеле-душегуб.
Шампионне посмотрел на лаццароне с чувством невольного уважения.
– А если я тебя окрещу «Микеле-честный», ты согласился бы на такое имя?
– О! Я никогда не пожелаю себе другого, я скорее забуду о своем первом, данном при крещении, лишь бы всегда помнить о втором.
– Хорошо, тогда именем Французской республики и республики Неаполитанской я нарекаю тебя «Микеле-честный».
Микеле схватил руку генерала и хотел прижать ее к губам.
– А ты забыл, – остановил его Шампионне, – что я отменил целование руки у мужчин?
– Что же тогда делать? – спросил Микеле, почесывая себе ухо. – Мне все-таки страсть как хотелось бы выразить вам свою благодарность!
|
|
|
– Тогда обними меня! – сказал Шампионне, открывая ему объятия.
Микеле обнял генерала, рыдая от радости.
– Теперь, – сказал ему тот, – поговорим о деле, ragazzo.
– Я большего и не хочу, мой генерал.
– Ты знаешь вожаков заговора?
– Да, мой генерал.
– Что ж, предположи на минуту, будто разоблачение пришло не от тебя, а от другого человека.
– Допустим.
– Что этот другой сказал бы мне: «Прикажите арестовать Микеле: он знает имена вожаков заговора».
– Хорошо.
– Что я велел бы тебя арестовать.
– Очень хорошо.
– И что я говорю: «Микеле, ты знаешь имена вожаков заговора, ты их мне сейчас назовешь, или я прикажу тебя расстрелять». Что бы ты сделал?
– Я сказал бы: «Прикажите расстрелять меня, мой генерал, я предпочитаю умереть, чем быть причиной смерти другого человека».
– Поскольку ты понадеялся бы, что я не дам такого приказа?
– Нет. Просто я бы понадеялся, что Провидение, которое уже спасло меня однажды, спасет меня и во второй раз.
– Черт возьми! Так вот кто становится нам помехой! – сказал Шампионне, смеясь. – Однако я действительно не могу расстрелять тебя: ведь мне надо знать, правду ли ты говоришь.
Микеле с минуту размышлял.
– Значит, вам и в самом деле так необходимо знать имя вожака или вожаков этого заговора?
– Абсолютно необходимо. Разве ты не знаешь, что избавиться от цепня [879] можно, только оторвав ему голову?
– Можете вы обещать мне, что их не расстреляют?
– Пока я буду в Неаполе, да.
– А если вы покинете Неаполь?
– Тогда я больше ни за что не отвечаю.
– Мадонна! Что делать?
– Подумай! Не найдешь ли какое-нибудь средство, чтобы вывести нас обоих из затруднения?
– Да, мой генерал, одно я знаю.
– Говори.
– Значит, покуда вы в Неаполе, никто не будет казнен из-за того, что я открыл вам этот заговор?
– Никто.
– Ну, так, кроме меня, есть еще одно лицо, которому известно имя вождя заговора; только о самом заговоре она ничего не знает.
– Кто это «она»?
– Горничная моей молочной сестры синьоры Сан Феличе.
– А как зовут эту горничную?
– Джованнина.
– Где она живет?
– В Мерджеллине, в Доме-под-пальмой.
– А как мы узнаем от нее что-либо, если ей ничего не известно о заговоре?
– Заставьте ее явиться к начальнику полиции, гражданину Никола Фазуло, и пусть гражданин Фазуло пригрозит ей тюрьмой, если она не скажет, кто ожидал ее госпожу прошлой ночью у нее в доме до двух часов ночи и ушел от нее только в три.
– И человек, которого она назовет, – глава заговора?
– В особенности, если его имя начинается на букву А и фамилия на букву Б. А сейчас, мой генерал, верьте Микеле-честному: я вам сказал не все, что должен был, но больше я вам сказать ничего не могу.
|
|
|
– И ты не просишь у меня ничего за услугу, которую только что оказал Неаполю?
– Я прошу, чтобы вы никогда не забывали, что вы мой крестный.
И, на этот раз насильно поцеловав протянутую руку, Микеле бросился вон, предоставив генералу свободу действий.
Глава 116
АРЕСТ
Было два часа пополудни, когда Микеле вышел от генерала Шампионне.
Он прыгнул в первую подошедшую коляску и тем же путем, как прибыл, меняя лошадей в Портичи и Кастелламмаре, оказался в Салерно около пяти вечера.
В ста шагах от гостиницы он расплатился с последним возницей и вошел в нее спокойно и не торопясь, как если бы только что вернулся с прогулки в Эболи или в Монтеллу.
Луиза еще не вернулась.
В шесть часов послышался шум кареты. Микеле подбежал к двери: это были его молочная сестра и Сальвато, возвратившиеся из Пестума.
Микеле не был в Пестуме, но, восхищенный сияющими лицами молодых влюбленных, должно быть, подумал, что они видели там много прекрасного.
И действительно, казалось, ореол счастья осенял голову Луизы, а взор Сальвато светился гордостью.
Луиза стала еще прекраснее, Сальвато – еще величественнее.
Некое таинственное и все же очевидное преображение совершилось в Луизе. Теперь в ее красоте было то новое, что отличало Галатею-женщину от Галатеи-статуи. [880]
Вообразите целомудренную Венеру, вступающую в Эдем и под шепот ангелов любви превращающуюся в Еву из книги Бытия.
Это новое сквозило в цвете ее лица, в котором белизна лилии соединилась с румянцем и бархатистостью персика, в ее глазах, в которых последние отблески девственности смешались с первым пламенем любви.
Ее головка, откинутая назад, казалось, не имела сил нести бремя счастья; ее трепещущие ноздри ловили в воздухе новые, доселе неведомые ароматы, из ее полуоткрытых губ вырывалось прерывистое, сладострастное дыхание.
Микеле, увидев ее, не мог удержаться от восхищенного возгласа:
– Что это с тобой, сестрица? Ах, как ты хороша!
Луиза улыбнулась, взглянула на Сальвато и протянула руку Микеле.
Казалось, она говорила: «Я обязана своей красотой тому, кому обязана своим счастьем».
Потом голосом нежным и ласкающим, как песня птицы, произнесла:
– Ах, как прекрасен Пестум! Как жаль, что мы не можем вернуться туда завтра, послезавтра, быть там каждый день!
Сальвато прижал ее к своему сердцу. Было очевидно, что и он, так же как Луиза, находит, что Пестум – это рай на земле.
Шагом столь легким, что, казалось, они едва касались ступеней лестницы, молодые влюбленные поднялись к себе в комнату. Но, перед тем как туда войти, Луиза оглянулась и обронила:
– Микеле, через четверть часа мы уезжаем.
Спустя пятнадцать минут карета уже стояла у подъезда. Но Луиза спустилась вниз почти через час. Теперь лицо ее казалось совсем иным: оно было затуманено печалью и блеск глаз померк в слезах.
Хотя влюбленные должны были увидеться на другой день, прощание их от этого не стало менее грустным. Действительно, когда любят и расстаются, пусть даже на один день, на это время влюбленные передают свое счастье в руки судьбы.
Чья мудрость, как бы велика она ни была, может предвидеть то, что случится между восходом и заходом солнца?
Когда Луиза спустилась вниз, уже начало темнеть; экипаж ждал ее больше сорока пяти минут.
Карета была запряжена тремя лошадьми. Пробило семь часов. Возница обещал вернуться в Неаполь к десяти вечера.
Луиза собиралась проехать прямо к Беккеру и убедить его последовать совету, который дал Сальвато.
Он же должен был возвратиться в Неаполь на другой день и поступить в распоряжение генерала.
Прошло еще десять минут, а прощание все длилось. Молодые люди, казалось, были не в силах расстаться. То Сальвато не отпускал Луизу, то Луиза удерживала Сальвато.
Наконец карета тронулась, звякнули бубенцы, и платок Луизы, мокрый от слез, послал ее возлюбленному последний привет; тот откликнулся, помахав в воздухе шляпой.
И тут же карета, которая постепенно исчезала в вечернем сумраке, совсем исчезла за поворотом улицы.
По мере того как Луиза удалялась от Сальвато, магнетическая сила воздействия на нее молодого человека ослабевала; вспомнив о причине, которая ее сюда привела, Луиза стала серьезной, а ее задумчивость перешла в грусть.
За время всего пути Микеле не обмолвился ни одним словом, которое могло бы выдать, что ему известна ее тайна и что он совершил некое путешествие.
Они благополучно миновали Торре дель Греко, Резину, Портичи, мост Магдалины, Маринеллу.
Беккеры жили на улице Медина, между улицей Флорентийцев и переулком Сгидзитиелло.
На Маринелле Луиза велела кучеру высадить ее у фонтана Медина, то есть в конце улицы Мола.
Но, еще не проехав Пильеро, по большому скоплению народа, спешившему на улицу Мола, Луиза стала замечать, что в той части города происходит нечто необычное.
Вблизи улицы Порто кучер заявил, что карета дальше не пойдет: его лошадь могут поранить в общей сутолоке повозок и лошадей.
Микеле со всей пылкостью начал уговаривать свою молочную сестру сойти с кареты и вернуться домой другим путем, в обход, или же нанять лодку, которая за полчаса доставит их до Мерджеллины.
Но у Луизы была цель; она считала ее для себя священной и отказалась изменить свое решение. К тому же вся толпа устремилась к улице Медина, шум, доносившийся оттуда, и несколько выкриков, которые уловила молодая женщина, – все это пробудило в ее сердце тревогу.
Ей казалось, что весь этот народ, который, бурля, затопил улицу Медина, толковал что-то о заговорах, об изменах, кровавых убийствах и называл имена Беккеров
Она соскочила с кареты, вся дрожа, вцепилась в руку Микеле и вместе с ним позволила общему потоку увлечь себя.
В глубине улицы виднелись пылающие факелы и сверкающие штыки; среди смешанного гула раздавались угрожающие возгласы.
– Микеле, – сказала Луиза, – стань на край фонтана и скажи мне, что ты видишь.
Микеле повиновался и, глядя оттуда поверх голов, стал всматриваться в глубину улицы.
– Ну что? – спросила Луиза. Микеле колебался.
– Да говори же! – воскликнула Луиза, все больше тревожась. – Говори! Что ты видишь?
– Я вижу полицейских, держащих факелы, и солдат, охраняющих дом господ Беккеров.
– Ах, – простонала Луиза, – этих несчастных предали! Мне надо проникнуть к ним, надо их видеть!
– Нет, нет, сестрица! Ведь ты ни в чем этом не виновата, правда же?
– Благодарение Богу, нет.
– Тогда пойдем. Уйдем отсюда!
– Нет, напротив – идем вперед!
Потянув Микеле к себе, она заставила его соскочить с края фонтана, и они смешались с людской массой.
В эту минуту крики усилились, в толпе произошло какое-то движение; послышался стук прикладов о мостовую и повелительный окрик: «Разойдись! » Между людьми образовалось подобие коридора, и Микеле с Луизой оказались рядом с двумя пленниками; один из них, младший, держал в руках, прикрученных веревками к туловищу, белое знамя Бурбонов.
Их конвоировала стража; у каждого солдата в одной руке была сабля, в другой – факел; несмотря на проклятия, гиканье и оскорбления со стороны черни, всегда готовой поносить и проклинать слабейших, пленники шли с высоко поднятой головой, как люди, которые хранят благородную верность своим убеждениям.
Оцепеневшая от ужаса Луиза при виде этой сцены, вместо того чтобы, как другие, отойти в сторону, осталась стоять на месте и очутилась лицом к лицу с младшим пленником, Андреа Беккером.
Оба, узнав друг друга, отступили на шаг назад.
– Ах, сударыня, – горько сказал молодой человек, – я уже понял, что это вы меня предали, но не думал, что у вас хватит мужества присутствовать при моем аресте!
Сан Феличе порывалась ответить, отрицать, возражать, призывать Господа в свидетели, но пленник тихо от нее отстранился и прошел мимо, сказав:
– Я вас прощаю от имени моего отца и своего имени, сударыня. И пусть Бог и король простят вас так же, как прощаю вас я!
Луиза хотела что-то сказать, но голос ее пресекся, и под крики «Это она! Это Сан Феличе донесла на них! » она без чувств упала на руки Микеле.
Пленники продолжали свой путь к Кастель Нуово, где были заключены в темницу комендантом крепости полковником Масса.
Глава 117
АПОФЕОЗ
Когда Луиза пришла в себя, она поняла, что находится в какой-то кофейне на углу улицы Мола и спуска Сан Марко. Микеле внес ее туда, раздвинув толпу, которая сгрудилась у дверей и разглядывала ее сквозь стекла затворенных окон и через открытую дверь.
В толпе повторяли слова пленника и говорили, указывая на Луизу пальцем:
– Это она на них донесла.
Раскрыв глаза, она в первую минуту ни о чем не могла вспомнить. Но понемногу, оглядываясь вокруг и узнавая, где она находится, видя огромную толпу, собравшуюся вокруг дома, Луиза припомнила все, что произошло, вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Карету! Ради Бога, милый Микеле, карету! Едем домой!
Это было нетрудно: в те дни, да еще и сейчас между театром Сан Карло и театром Фондо находится стоянка наемных экипажей для любителей музыки, слушавших в ту пору шедевры Чимарозы и Паизиелло, а ныне приезжающих послушать оперы Беллини, Россини и Верди. [881] Микеле вышел, взял закрытую карету, попросил подать ее к выходу со стороны улицы Мола, провел Луизу среди как приветственных криков, так и возмущенного ропота присутствующих – в зависимости от того, были то патриоты или сторонники Бурбонов, высказывалось ли ей доброжелательство или, напротив, посылались вдогонку проклятия за ее мнимый донос, – вошел с ней в карету, задернул занавески и крикнул:
– В Мерджеллину!
Толпа расступилась, карета тронулась, пересекла площадь Кастелло, выехала на улицу Кьяйа и через четверть часа остановилась у Дома-под-пальмой.
Микеле яростно позвонил. Дверь открыла Джованнина.
На губах девушки играла злая улыбка, какая бывает у дурных слуг, когда они собираются объявить неприятную новость.
– Ах! – сказала она, первая начиная разговор. – Пока синьора отсутствовала, здесь произошло что-то невероятное!
– Здесь? – прошептала Луиза.
– Да, здесь, сударыня.
– Здесь, в доме, или в Неаполе?
– Здесь, в доме.
– Что же такое произошло?
– Синьора должна была меня предупредить, что мне следовало отвечать в случае, если станут спрашивать о господине Андреа Беккере.
– Значит, вас спрашивали о господине Андреа Беккере?
– Как же, сударыня! Меня схватили, потащили в полицию и угрожали бросить в тюрьму, если я не скажу, кто прошлой ночью приходил к синьоре. Там узнали, что здесь кто-то был, только не знали кто.
– И вы назвали господина Беккера?
– Пришлось, сударыня. Бог мой! Мне же не хотелось угодить в тюрьму! И потом, ведь господин Беккер приходил не ко мне!
– Несчастная! Что вы натворили! – воскликнула Луиза, падая на стул и уронив голову на руки.
– А что мне было делать? Я боялась, что, если буду все отрицать, меня обвинят, хотя я и отпиралась; я думала, а вдруг сплетники, видя мое желание скрыть приход господина Андреа Беккера к синьоре, скажут, будто господин Андреа Беккер любовник синьоры, как уже начинают поговаривать о господине Сальвато.
– Замолчи, Джованнина! – крикнул Микеле.
Луиза встала, бросила на девушку взгляд, полный удивления и укора, и тихим, но твердым голосом сказала:
– Джованнина, я не знаю, какая причина заставила вас отплатить за мою доброту черной неблагодарностью. Завтра вы покинете мой дом.
– Как будет угодно синьоре, – дерзко отшила девушка.
И она вышла, даже не обернувшись. Луиза почувствовала, что слезы вот-вот хлынут из ее глаз. Она протянула руку Микеле, и тот упал перед ней на колени.
– Ах, Микеле! Мой милый Микеле! – лепетала она, захлебываясь от рыданий.
Микеле взял ее руку и прижал к губам: он испытывал волнение тем большее, что в глубине души сознавал: все эти беды произошли по его вине.
– Вот уж поистине скверный вечер после прекрасного дня, – сказал он. – Бедная сестрица! Ты была так счастлива, когда вернулась из Пестума!
– Слишком счастлива! Да, слишком! – горестно повторила она. – Не знаю, но словно какой-то голос шепнул мне, что самое лучшее, самое чистое в моем счастье уже позади… Ах, Микеле, Микеле! Как страшно то, что сказала эта девушка!
– Да, страшно. Но, чтобы она не говорила другим то, что сейчас сказала тебе, ее бы лучше не прогонять. Подумай, ведь она знает все: и что было нападение на Сальвато, и что мы дали ему приют, и что он жил в этом доме и дружен с тобой. О Мадонна! Я-то хорошо знаю – во всем этом не было ничего дурного, но люди решат по-иному; оставшись у тебя, она должна будет молчать ради собственной выгоды, но, уйдя от тебя, разболтает все хотя бы из чувства мести, и твое доброе имя пострадает.
– Ты говоришь – из мести? Но за что Джованнина может мне мстить? Я всегда делала ей только одно хорошее!
– Одно хорошее! Вот прекрасный довод! Так ведь есть просто дурные люди, сестрица, которые тем больше желают другим зла, чем больше те делают им добра. С некоторого времени мне сдается, что Джованнина как раз из таких. А ты сама ничего не замечала?
Луиза посмотрела на Микеле. Действительно, с некоторого времени ее также начали удивлять вспышки злобы в этой молодой девушке. Она много раз спрашивала себя, в чем причина перемены в характере ее служанки, но так и не смогла найти сколько-нибудь удовлетворительный ответ. Луиза боялась ошибиться; однако с той минуты, как Микеле указал ей на враждебность Джованнины, она поняла, что это действительно так.
Внезапно ее озарила догадка. Она с беспокойством огляделась:
– Посмотри, не подслушивают ли нас?
Микеле подошел к двери; он не старался умерить шум своих шагов и увидел, что в минуту, когда он открывал дверь комнаты Луизы, дверь Нины затворилась. Подслушивала их Джованнина или это было случайное совпадение?
Микеле притворил дверь, задвинул задвижку и, сев на прежнее место у ног своей сестры, сказал:
– Ты можешь говорить. Я не скажу тебе: «Никто нас не слушал», – но теперь могу сказать: «Никто больше нас не услышит».
– Хорошо, – сказала Луиза, понизив голос и наклонившись к Микеле, – вот два факта, которые пришли мне в голову и подтвердили мои подозрения. Когда прошлой ночью бедный Андреа Беккер явился повидать меня, он до мельчайших подробностей знал все, что произошло между мной и Сальвато. Сегодня утром, перед моим приездом в Солерно, Сальвато получил анонимное письмо, в котором сообщалось, что прошлой ночью один молодой человек ожидал меня в нашем доме до двух часов ночи и ушел только в три, проговорив со мной целый час. Кто мог донести об этом, если не Джованнина, скажи мне?
– Mannagia la Madonna! [882] – пробормотал Микеле. – Вот это серьезно! И все-таки я говорю тебе: сейчас, пока ты в этом не уверена, лучше бы без огласки! Я бы и еще дал тебе совет, да только ты ему не последуешь.
– Какой же?
– Я сказал бы тебе: «Поезжай в Палермо к синьору кавалеру – это пресечет все дурные толки».
Живой румянец залил щеки Луизы. Она уронила голову на руки и задыхающимся голосом произнесла:
– Увы! Совет хорош и исходит от друга…
– Так в чем же дело?
– Я могла бы последовать ему вчера; но не смогу это сделать сегодня. – Глубокий вздох вырвался из ее груди.
Микеле посмотрел на Луизу и понял все: ее грусть в Неаполе подтвердила подозрения, которые родились в нем при виде ее счастья в Салерно.
В эту минуту Луиза услышала шаги в коридоре, соединяющем два дома. Но эти шаги не старались приглушить. Она подняла голову и с беспокойством прислушалась. В том положении, в котором она сейчас находилась, все вселяло тревогу.
Но вот раздался стук в дверь и послышался голос герцогини Фуско:
– Луиза, дорогая, вы у себя?
– Да, да! Входите, входите же! – воскликнула Луиза.
Герцогиня вошла, Микеле хотел подняться, но рука Луизы удержала его.
– Что вы здесь делаете, моя прелестная Луиза, – спросила герцогиня, – одна и почти в темноте вместе со своим молочным братом, тогда как у меня вам готовится триумф?
– Триумф, у вас, дорогая Амелия? – спросила Луиза, крайне удивленная. – А по какому поводу?
– Как? По поводу того, что произошло Не правда ли, ведь это вы раскрыли заговор, угрожавший всем нам, и, к тому же, как говорят, спасли не только нас, но и отечество!
– Ах, значит, и вы, Амелия, вы тоже могли поверить, что я способна на подобное бесчестье! – зарыдала Луиза.
– Бесчестье! – воскликнула в свою очередь герцогиня, чей пылкий патриотизм и ненависть к Бурбонам представляли события совсем в ином свете, чем они виделись Луизе. – Ты называешь бесчестьем поступок, который прославил бы римлянку времен республики? Ах! Почему тебя не было сегодня вечером у нас, когда только что пришло это известие? Ты видела бы восторг, охвативший всех нас! Монти сложил в твою честь стихи; Чирилло и Пагано предложили присудить тебе гражданский венец; Куоко, который пишет историю нашей революции, посвятит тебе одну из лучших своих страниц. Пиментель объявит завтра в «Мониторе», в каком огромном долгу перед тобой Неаполь; женщины, герцогиня де Кассано и герцогиня де Пополи, зовут тебя, чтобы обнять, мужчины ожидают тебя с восхищением, чтобы на коленях поцеловать тебе руку; я же горда и счастлива, что ты моя лучшая подруга. Завтра Неаполь будет занят только тобой, завтра Неаполь воздвигнет тебе алтари, как Афины воздвигали их богине Минерве, покровительнице отечества.
– О горе! – воскликнула Луиза. – Одного дня было достаточно, чтобы пятнать меня дважды! Седьмое февраля! Страшная дата! Седьмое февраля! [883]
И она упала без сил, почти умирающая, на руки герцогини Фуско; меж тем Микеле снова охватили сомнения: он не знал, правильно ли он поступил; его терзали угрызения совести при виде отчаяния той, кого он любил больше жизни, и он до крови раздирал ногтями свою грудь.
На другой день, 8 февраля 1799 года, в «Партенопейском мониторе» в передовой статье, напечатанной крупным шрифтом, появились следующие строки:
Славная гражданка Луиза Молина Сан Феличе вчера вечером, в пятницу, раскрыла заговор нескольких преступных безумцев, которые, полагаясь на присутствие в наших портах многочисленных судов английской эскадры и действуя в согласии с англичанами, должны были в ночь с пятницы на субботу, то есть сегодня вечером, низвергнуть существующее правительство, уничтожить славных патриотов и произвести контрреволюционный переворот.
|
|
|
