 |
Глава вторая (вставная). Дедушка Рома
|
|
|
|
Кажущаяся примитивизация
Часть первая. Георгий
Кто-то когда-то сказал. Кто, почему, зачем…Но уже более двадцати лет тянется со мною это загадочное словосочетание. И только сейчас я пытаюсь разобраться в нем и о нем.
Это свойство цельных людей, с которыми свела меня жизнь.
На самом деле мне в жизни очень везло: воспитывали меня прабабушки… Родились они ещё в позапрошлом веке. Бабушка Лёля (Елена Климентьевна Матросова) учила меня любить, потому что так, как она меня любила, меня не любил никто. Бабушка Женя (Евгения Абрамовна Першиц) учила меня ходить. Когда я вспоминаю её, у меня перед глазами мать героя из фильма А. Тарковского «Зеркало», ведущая маленького на закате через поля.
Они в XX веке пережили всё.
Всё, что было потом – комментарии.
А потом было.
Глава первая. Детство
Помню мать (мне было 3-5 лет), плачущую, одну, в свое комнате в тропаревской распашонке, их с отцом разговоры на кухне. Потом отец пропал.
Отчим появился в первый раз. И в комнате, где раньше плакала мать.
Потом снова появился отец из Норильска. Одет в огромную меховую шапку. На стене в коридоре повесил оленьи рога. Потом эти рога я увидел в его новой квартире в Бабушкине, где он поселился вместе со своей новой женой.
В это время или раньше я пошел в детский сад. И с этим возрастом у меня связано два воспоминания об отце. Один раз он забрал меня из сада. Была морозная зима. Но он почему-то не поехал со мной до дома на метро, а поехали мы на автобусе. Другой раз мы были опять же вдвоём у моей двоюродной бабушки, тете Вали (Валерия Ивановна Матросова). И ехали от них аж на 2-х автобусах через Беляево, через остановку рядом с пустырём, где была разогнана бульдозерами в это время выставка московских неофициальных художников. Про «беляевский треугольник» я узнал значительно позже.
|
|
|
А потом был детский сад в Тропареве и знакомство с Сашей Атаковым. Он постоянно что-то рассказывал. Все мои друзья детства постоянно что-то рассказывали. И Саша Атаков, и Ваня Колотов, и Сережа Фотиев. Ходил я в детский сад сам, а забирали меня либо мама, либо отчим.
А потом была зима и катание на лыжах и санках в Тропаревском лесу. Мама не ходила, так как оставалась дома и готовила. Ходил с отчимом, а потом сам. Приходили, и был украинский борщ с бородинским хлебом и чесноком.
Потом с родней со стороны отца связи становились всё реже и реже. И наконец, в шесть с половиной лет отчим и мама организовали поездку в Крым, в Рыбачий. Там было море, грязь, закуток в частном секторе и постоянный голод, который заедался кашей и кабачковой икрой. Там же взрослые познакомились с молодой парой из Ленинграда. Никогда не забуду мой с ними вечерний поход в гору на маяк. Был также поход со взрослыми на водопад, трудный и мучительный, по жаре. В море были раки, и отчим их ловил. Учил меня, но я ни одного не поймал.
А потом был год перед школой. Меня побоялись отдавать в семь, так как я не умел читать и отдали почти что в восемь. Бабушка Оля, мамина мама, строго занималась со мной, так как у мамы не хватало терпения. Читал я медленно. Но бабушка всё равно устанавливала норму строк (страниц), и я читал. К школе я научился читать сносно.
В этот год также произошли два события, сильно изменившие мою жизнь: родилась сестра Даша, и я впервые съездил в летний пионерский лагерь. Это был 1978 год. Это был первый мой лагерь. Через год будет второй. И если первый был окутан ореолом детства, то второй будет уже совершенно иным, так как за год произойдут очень важные события. Находясь в первом лагере, мне и стало известно, что у мамы родилась дочь, моя сестра. Именно тогда меня родственники отчима отвезли к Первой Градской больнице, где в роддоме рожала мама. Мама стояла в окне. Москва была после дождя. Был июль.
|
|
|
Школа
Школа была по современным меркам рядом с домом. Но чтобы туда, дойти надо было пройти через все мыслимые препятствия. Дело в том, что всё время, пока я учился, в нашем Тропареве постоянно шла стройка. Последние дома достраивали, когда я заканчивал школу в 1988 году. Так что лужи, глина после дождя были повсюду. А надо было идти, и надо было быть чистым. Класс наш первый был по счету пятый и носил букву «Д». Учительницу звали Ирина Анатольевна. С Сашкой А. мы пошли в один класс. Учился я с трудом. Мама неистовствовала. Терпения заниматься со мной у неё не было, а ведь была ещё Даша. Несколько дней мы вообще учились во вторую смену. Это был сюрр. Где – то в середине года мама меня (одного) приглашает в свою комнату и спрашивает «Как ты отнесёшься к тому, что мы в втроем уедем в командировку за границу (есть такая возможность) на два года, а ты будешь жить и учиться у бабушки?» У меня всё упало внутри. Но я твердо сказал «Да, конечно, как вам будет лучше».
Отъезд состоялся в мае 1979 года. И последние школьные недели в первом классе я доездил то с бабушкой, а то и сам от метро «Фрунзенская» до метро «Юго-Западная». Там как-то раз мы поднимались от метро до школы с Ириной Анатольевной. Она ездила с другого конца города, с «Ждановской» (теперь «Выхино»). Это, я помню, меня поразило.
Переезд к бабушке Оле (Ольга Григорьевна Кашпур) и дедушке Ване (Иван Яковлевич Мирошниченко) на Фрунзенскую дался мне тяжело. Это был переезд из бурлящего жизнью дома в дом, где всё было чопорно и размеренно, где господствовал дух порядка и строгости, навеянного то ли возрастом (хозяевам было за семьдесят), то ли немецким аристократизмом (бабушка и дедушка в 40-вые несколько лет прожили в восточной Германии). У бабушки был культ чистоты и культ вкусной украинской еды: бабушка постоянно что-то чистила, стирала или готовила. Ели обильно, но в отношении сладкого всё было очень строго: бабушка могла ударить по рукам, чтобы не допустить, что бы я съел лишний кусок пирога или ещё одно печенье. За время жизни на Фрунзенской (а это было три года) меня приучили к регулярным и глубоким занятиям уроками, и я стал посещать музыкальную студию при школе и играть на фортепиано: немецкий трофей стоял в большой комнате и звучал великолепно. Бабушку я, конечно по-своему доводил, так как постоянно что-то спрашивал по урокам. Это и могло явится одной из причин её инсульта весной 1981 года.
|
|
|
Но тогда в мае 1979 года произошло ещё одно событие. Как-то раз, возвращаясь от метро из школы, мы с бабушкой встретили маму моего отца, бабушку Таю (Таисия Ивановна Матросова). Поразительно, но узнал её я не сразу. Мы сели на лавочке у дома на Фрунзенской и о чём-то говорили, вот только – о чём? Но с этого момента я снова после 3-4 летнего перерыва стал встречаться с семьёй моего отца.
К моим несчастьям 1979 года летом добавилось ещё одно. Меня на одну смену отправили в пионерский лагерь. Лагерь для меня, правда, был не совсем обычный. Руководил им отец отчима (Алексей Федорович Поспехов). Но ни он, ни его жена (Мария Васильевна) на меня особого внимания не обращали: я жил в отряде, у них же был отдельный директорский домик. Принцип был один – «как все». Надо для правоты сказать, что «как все» жил не только один я. В таком положении были и родные внуки отца отчима Алена и Игорь Антоновы – они тоже жили в отрядах. Но в лагере я так и не сумел избавиться от своих потерь…
Каким же было моё удивление, когда в один из дней мне сказали: «Подойди к ограде. К тебе приехали». Я подошел и увидел двух, уже немолодых людей: это была бабушка Тая и дедушка Рома (Абрам Лазаревич Австрейх). Они отдыхали где-то недалеко в одном из подмосковных домов отдыха, сели на автобус и приехали. Лагерное начальство разрешило мне выйти с родственниками за пределы лагеря, погода была отличная, и мы пошли на поляну к лесу. Меня спрашивали, я, наверное, что-то рассказывал. Но запомнил я лишь то, что бабушка привезла мне еду и мне показалась она великолепной. С той встречи на Фрунзенской и в пионерском лагере и начались впоследствии мои поездки на Большой Тишинский переулок, в родовое гнездо Матросовых, и моё общение с дедушкой Ромой. Но это, правда, произошло только осенью.
|
|
|
Школа на Фрунзенской
Всё моё время обучения в школе № 23 Ленинского района, когда я жил на Фрунзенской никаких последовательных воспоминаний не оставило. Остались только яркие картины. В этой школе я начал по настоящему учиться. Школа была консервативной, учителя были методистами высокого класса, всего было немного, но всё было по делу, учиться хотелось. Но проблемы у меня там были. Это физкультура и немецкий язык. Эти два предмета были у меня между двойкой и тройкой так до окончания школы, несмотря, что ставили мне и четверки. Друзья были. Был Саша Лопатин, был Сережа Фотиев, внучатый племенник Лидии Александровны Фотиевой, секретаря Ленина. С Сашей дружба начиналась бурно, я даже несколько раз был у него дома. Но потом всё быстро сошло на нет. Были и влюбленности – у меня Катя Щербакова, у него – Катя Воробьева. Была замечательная поездка в Переделкино после какого-то класса, то ли третьего, то ли четвертого. Почему в Переделкино? Тогда это был один из очагов оппозиционности. А может быть – на дачу к К. Чуковскому, а может быть просто пикник, - не помню.
Местом послешкольных, послеобеденных, послеурочных встреч был внутренний двор между домами, образовавшими угол 3-й Фрунзенской улицы и Фрунзенской набережной. Двор был большой. Там были две футбольных площадки, детские песочницы, какие-то снаряды для лазания. Игры были разные. Я помню только футбол и игру в ножички. Последняя представляла собой следующее. Играют два-три человека. Чертится на земле перочинным ножичком большой круг. Делится поровну на количество играющих. А потом играющие по очереди бросают в землю нож, так, чтобы он воткнулся, и по линии ножа отрезают у соперника часть его территории. Игры были жестокие. Помню как-то зимой С. Фотиева повалили на снег, и, зная его беспомощность и беззащитность, начали сыпать ему снег на лицо. Он закричал. Я как мог его защищал. С этой истории началась наша с ним дружба.
Память о Сереже Фотиеве осталась у меня навсегда. Он жил на Фрунзенской набережной, дом 46 с бабушкой и дедушкой, им было много лет. У него был папа, но почему-то он со своей семьёй жил отдельно, в районе Навослободской. Сережа был болен, очень болен. Любая, даже самая маленькая неприятность вводила его в состояние панического страха. Я как-то старался его успокаивать. Он выходил гулять, держа в руках обязательно какую-нибудь палочку, которую постоянно теребил в руках. Главным достоинством Сережи было то, что у него была великолепная память, и он был блестящим рассказчиком. Благодаря ему, да ещё дедушке Роме я стал любить чтение. Сережа близко к тексту, по главам пересказывал мне во время наших прогулок «Таинственный остров» Жюль Верна и ещё массу всего разного. Мы с ним совершали путешествия в зоопарк на автобусе от Хамовнического вала до Красной Пресни. Он приглашал меня к себе домой, и его бабушка угощала нас традиционным чаем с молоком и овсяным печеньем. Мы учились в одном классе, вместе стали пионерами в третьем классе (нас посвящали у мавзолея Ленина на Красной площади). Мне было с ним интересно. Но по молодости лет я дружбой не дорожил и, когда приехали мои мама с семьей из Португалии, и я переехал обратно в Тропарево, наша дружба закончилась.
|
|
|
Зима 1979-1980 года выдалась очень холодной. Но она оставила у меня неизгладимые воспоминания. Впервые мы, правда не в полном составе (мама с семьёй была в Португалии), встречали Новый год на даче в Ильинском. Этот поселок по Казанской железной дороге был в первой половине XX века был излюбленным дачным направлением москвичей. Дачи в Малаховке, Краскове, Ильинском, Быкове, Кратове, 42 км. уже давно вошли в исторические анналы. Мой дедушка Иван Яковлевич приобрел участок и полдома в Ильинском в 1950 году, до этого они несколько лет снимали дачу к Краскове. Но осенью 1979-го он затеял реконструкцию дома, провел газ (до этого газ был баллонный), поставил АГВ (отопление) и организовал в доме горячую и холодную водопроводную воду. С этих пор дача из летней превратилась в круглогодичную. И вот, зимой 1979-1980 года на даче встречать Новый год собрались две семьи – дедушкина (дедушка Ваня, бабушка Оля и я) и семья его сына – дядя Геня (Евгений Иванович Мирошниченко, руководитель крупного в советские времена химического треста), его жена, тетя Нина (Нина Сергеевна) и сын, мой старший двоюродный брат Алеша (Алексей Евгеньевич Мирошниченко, в 1990-е – глава Службы судебных приставов Москвы, а позже – известный адвокат). Так что зимние каникулы мы провели весело: как всегда, был богатый стол, застольные разговоры, зимние путешествия с братом и его друзьями. Из разговоров мне запомнились обсуждения зимней кампании в Афганистане и политический кризис в Польше, вызванный политикой Герека. Настрой говорящих был недоуменный из-за предчувствий больших перемен (советские вожди были очень стары). Из зимних приключений с братом мне запомнилась поездка в Малаховку в кинотеатр на французский фильм «Горбун» и возвращение потом пешком обратно (а это три ж/д остановки), отчего я сильно замерз и устал. Вообще брату я обязан памятью о строительстве шалашей осенью ((как) в праздник Кущей), об этой поездке в Малаховку, а также о первичном половом просвещении. Был у меня также троюродный брат Андрей, но с ним в детстве я встречался всего два или три раза.
Читать я научился поздно. Всю жизнь читал медленно, и только в институте, в 1990-е, научился читать быстро, так что потом по дороге на работу и с неё быстро пролистывал «Независимую газету» или «Коммерсант». Но культуру чтения привила мне Фрунзенская. И бабушка, и дедушка постоянно читали. Дедушка Ваня практически до конца жизни работал, последние тридцать лет в МГУ на юридическом факультете. У него дома, в его комнате постоянно лежали тома юридической литературы: он писал то лекции, то учебники, то рецензии. Бабушка под конец жизни читала Джека Лондона и Ивана Бунина (они собрали замечательную библиотеку классической литературы). Моё же чтение зиждилось либо на рассказах Сережи Фотиева или дедушки Ромы, либо на просмотре художественных фильмов. Про Жюля Верна говорилось выше. Но пуще всего меня захватывали сериалы. После них хотелось прочитать книгу. Так после сериалов я прочитал «Семнадцать мгновений весны» Ю. Семенова, «Открытую книгу» В. Каверина, «Хождение по мукам» А. Н. Толстого и почему-то… детские воспоминания Людмилы Гурченко. Последние были навеяны харьковскими рассказами бабушки Оли и её сестры – тети Маруси (Мария Григорьевна Кашпур), которая приезжала в Москву из Харькова несколько раз и привозила очень вкусные, сладкие украинские яблоки. Книги также способствовали моему образованию в области противоположного пола. Я перелистывал тома Ги де Мопассана, Флобера и Голсуорси в поисках романтических сюжетов и сцен, но никому об этом не говорил.
После инсульта, который случился у бабушки Оли в 1981 года, моё положение в доме, до и на даче в Ильинке изменилось. На меня стали смотреть как на помощника. Я и действительно стал чаще пропадать в магазинах, аптеках, на грядках, за уборкой, что бабушка делать не могла. Особенно на даче.
На Тишинском
Родовое гнездо Матросовых в Большом Тишинском переулке располагалось недалеко, можно было доехать на автобусе от Хамовнического вала, но я предпочитал на метро до станции «Белорусская» и далее по Грузинскому валу. Ездил я к ним не часто, но и не редко, на каникулы обязательно с ночевкой на два, а то и на три дня. Там собиралось почти что всё, оставшееся после смерти прадедушки (Матросов Иван Константинович) семейство. Бывал Саша (мой отец), с женой Валентиной и дочерью Аней, бывала прабабушка Женя, но главные обитатели оставались неизменны. Причем среди них не было никакой иерархии (опять же, после смерти Ивана Константиновича). Побаивались Сашу, уважали бабушку Лёлю. Остальные же жители этой большой трехкомнатной квартиры оставались примерно на одном уровне (Иван Константинович получил эту квартиру в конце 20-х годов, будучи уже известным изобретателем, переехавшим в Москву из Ленинграда). Остальными жителями были бабушка Тая, дедушка Рома и Ляля, моя тетка, папина сестра.
Каждая комната этой трехкомнатной квартиры и кухня излучали своё тепло, свою энергетику, и эта энергетика была доброжелательна ко мне. Ночевал я обычно в комнате бабушки Лёли. Там раскладывали раскладушку, и я крепко засыпал… Просыпался я по-детски рано и вслушивался, как пробуждалась квартира, как дедушка Рома рано уходил на работу, как нелегко дышала во сне бабушка Лёля. Мои детские игры с ней были безобидны, но всегда вознаграждались с её стороны бесконечной любовью. Она угощала меня конфетами, которые прятала в шкафу, давала расчесывать и заплетать себе волосы, выходила со мной в Лялину комнату, когда той не было, и там мы, когда было тепло весной, выходили на балкон, где бабушка сидела в кресле, или слушали грампластинки на магнитоле. Слушали сказки, из которых мне больше всего нравился «Мистер Твистер» или «Всё могут короли» начинающей, но уже известной Аллы Пугачевой. Вообще бабушка Лёля новогодние концерты очень любила и когда начиналась «Песня – 1979» или «Песня-1980» она садилась рядом с телевизором (у неё было очень плохое зрение, и она носила очки с линзами) и всматривалась в экран. Эти концерты любили все Матросовы. Они собирались в бабушкиной Лёлиной комнате и смотрели… После того, как мы утром вставали, мы шли умываться и на кухню… Еще одной особенностью этой квартиры было то, что в ней между ванной и туалетом был чулан, там можно было прятаться, что я иногда и делал…
Кухня была крохотная, сидеть в ней могли максимум три человека. Но она была очень жаркой из-за большой чугунной батареи, а также из-за того, что вся квартира находилась на солнечной стороне дома. Готовили на Тишинском менее обстоятельно, чем на Фрунзенской. Обед со сменой трех блюд, как это было у бабушки Оли, на Тишинском не готовили никогда. Но были фирменные блюда: крупинник из гречи и творога, тушеные куриные окорочка, жаренная картошка, свекольник Из обычных блюд больше ничего не помню. На праздник готовили пироги и пресные и сладкие. Из сладких помню очень вкусный пирог из песочного теста с черной смородиной бабушки Таи. На десерт меня угощали, я делал сам, гоголь-моголь и тертую морковь со сметаной и сахаром. Изюминкой кухни на Тишинском было то, что там стоял тостер (такой же был у тети Вали, а сейчас у Наташи на Волхонке-ЗИЛ). Тосты с сыром и кофе утром на завтрак навсегда стали моим лакомством.
После жаркой кухни дедушка Рома меня вел в свою с бабушкой Таей прохладную комнату и из гостеприимства сажал меня в глубокое английское кожаное кресло, которое еще Иван Константинович Матросов привез в 30-е годы из Англии. Кресло располагало к разговору. И дедушка расспрашивал меня о школе, о моих интересах, друзьях, о чем-то, наверное, ещё, но о чём – не помню. Рассказывал сам. Читал стихи. Особенно помню «Летучий корабль» Лермонтова, вступление к поэме «Медный всадник» Пушкина. Когда он узнал, что я очень заинтересовался Жюль Верном, - подарил томик «Таинственного острова», сделав дарственную надпись. Этот том до сих пор хранится у меня. Много рассказывал о своей специальности, о связи, об истории связи. Сокрушался, что у меня не идет физика, немецкий язык. Вообще, когда я был во 2-5 классах, он делал упор на технических науках. В один из моих приездов на Тишинский бабушка Тая и дедушка Рома устроили вечер для друзей. Пришли его институтский друг Черномордик с супругой и, кажется, с внуком, - точно не помню.
Всю первую половину 1980-х я бывал на Тишинском. Это совпало с моим обучением в среднем звене школы. Часто мои поездки туда сопровождались какими-то интересными выходами. Так я помню, как мы с бабушкой Таей ходили в цирк на Цветном бульваре, на вечер детской песни Владимира Шаинского в Доме кино, может быть, ещё «На ёлку».
Больше всего стыдно сейчас мне за то, что приезжая с Тишинского на Фрунзенскую к бабушке Оле или потом (недолгое время) к маме в Тропарево, я злился, был взвинчен, как мне тогда казалось, не зная почему. А причина была. Приезжая домой, я приезжал из гостей домой, хотя принимали меня там, как дома, приезжал к необходимости снова и снова выстраивать отношения с людьми, биться за учебу, с собственной врожденной ленью, то есть, как говорил дедушка Рома, цитируя Гёте «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой».
Португалия
Лето 1980 года в Москве было не совсем обычным. Власти стремились сделать так, чтобы в городе осталось меньше народа. Больше, чем всегда раздавали путевки, детей отправляли в пионерские лагеря. Москва готовилась к олимпиаде. Особой приметой надвигающегося события стало то, что в городе на перекрестках появились ларьки с надписью «Пепси». Стали продавать импортный напиток всем и гостям и жителям города. Но меня это не волновало, так как мне предстояло необычное путешествие: я ехал к маме в Португалию, не на день, не на неделю, а на всё лето. Радость, предвкушение чего-то особого, только мне адресованного было в моём сердце: ехали ведь за границу, да не в соц., а в капстрану!!! Заполнялись какие-то анкеты, дедушка Ваня ездил в МИД на Смоленскую площадь, писалась характеристика из школы (что мол, хорошо учиться, активен в общественной жизни, верный продолжатель дела Ленина и т.д. и т.п.), оформлялся заграничный паспорт. Выезжала целая группа детей, ехали мы, приписанные к одной дипломатической паре, португальским друзьям моих мамы и отчима.
В день отъезда к нам на Фрунзенскую заехал дядя Геня, и мы с дедушкой Ваней на его «Жигулях» поехали в аэропорт Шереметьево. Ехали мы ранним утром по проспекту Вернадского, потом по Лобачевского, потом выезжали на Рублевское шоссе и далее по МКАД на север до международного аэропорта Шереметьево. Пара, к которой мы были приписаны, оказались улыбчивыми людьми средних лет, которые за одно с нами везли в Лиссабон свою восемнадцатилетнюю дочь, красавицу и ещё кого-то, кого я не запомнил. Летели долго, встречал меня отчим, машина (иномарка) меня стразу же поразила, доехали до посольства, а уже там меня встречали мама и Даша.
Когда-то, много позже в 2000-е я прочту у Исаака Башевиса Зингера маленький рассказ «Суббота в Лиссабоне», как молодой автор приезжает в город, где евреям много столетий запрещалось жить, и как он поселяется в квартире марранов, португальцев, тайно исповедующих иудаизм, и встречает в Лиссабоне субботу, главный еврейский религиозный праздник, праздник душевного покоя, общения и радости. Такими марранами в Лиссабоне 1980 года были сотрудники советского посольства в Португалии, а суббота – была вся Португалия, весь Лиссабон, запах чистоты, свободы и моря, запах праздника.
Моя Португалия 1980-го года это целая череда картинок, картинок памяти. Вот утро и мы бежим: посольский стадион, бассейн, опять стадион, опять бассейн. Мы бегаем, учимся бегать, долго и упорно, турник, подтягиваемся, учимся подтягиваться, бассейн, учимся плавать, плывём… Поднимаем глаза. А территория посольского дворика со всех сторон обступают многоэтажные трущобы португальской бедноты – балконы, открытые окна, сушится бельё, кричат попугаи и какие-то неведомые мне южные птицы. Потом возвращаемся в бокс, отчим уходит в смену, мама сооружает завтрак. О, что это за завтрак: хрустящие, свежайшие пшеничные булочки (португальцы не едят черный хлеб, поэтому все, приезжающие из Союза привозят с собой черный хлеб) и йогурт. Йогурт, клубничный… Такого в СССР мы не ели никогда. Какао. Вот, пожалую и весь завтрак (семья зарабатывает и экономит деньги, что бы что-то купить, привезти с собой, когда кончится командировка). Потом мы снова идем в посольский дворик. И так на целый день. Бассейн, бильярд, посольский киноконцертный зал. Мама тоже вынуждена работать, хотя командировка не у неё, а у отчима. Киноконцертный зал, буфет, фойе. Она там убирает, моет, чистит, пылесосит.
Потом вечер. Отчим берет меня с собой в придорожную харчевню. Он пьёт пиво. Он заказывает устрицы, или курицу. О, что за курица в португальской харчевне! Курица – национальное блюдо португальцев. Она вся пропитана гвоздикой, перцем и ещё бог знает чем, она острая, но какая вкусная. А пить? Маленькая бутылочка кока-колы! А в Москве – пепси-кола! А под крышечкой бутылки наклейки маленького человека-паука, - мы не знаем, что это такое, но мы собираем наклейки.
А потом были путешествия. О, сколько их было! Нет, мне ничего не рассказывали, но мне показывали! Вот мы спускаемся городского холма, где расположено советское посольство, мы идем по узким улочкам, вокруг латки, латки, латки. Торгуют, бог знает чем… Овощи, фрукты, кожаные куртки, ремни, джинсы, футболки… Но мы не сейчас не останавливаемся, мы идём дальше, в центр города, к порту. Здесь красивые дома, построенные после лиссабонского землетрясения начала 19 века. Дома в стили барокко, невысокие, но очень красивые. Мы идем к порту. К морскому музею – Португалия в 15-16 вв. была владычицей морей. Скульптуры – кому не помню. Кажется какому-то португальскому королю и Васко де Гаме. Мы идем в парк. Парк армянского мецената Гюльбелькяна (?). Парк английский. Мы садимся на траву и начинаем обедать. Солнце, полуденный зной, запах акаций, цветов… Мы не спешим. А в другой раз мы спешим, мы едем на машине с консулом Люстигом куда-то на север страны, в какой-то город. Я должен что-то привезти оттуда маме. И я покупаю на свои деньги маленький подсвечник в виде алой розочки… А потом мы едем уже все вчетвером на самую западную оконечность Европы, мы, приехавшие из самой восточной европейской страны, на мыс «Кабе-де-Рока». Там нам выдают свидетельство на плотной бумаге. Всё как обычно, но печать, печать… из сургуча! А потом посольское начальство, уже в августе, не задолго до отъезда в Москву, организует поездку на океан. Мы едем в автобусе, долго, через огромный стальной мост, перекинутый через реку Тежу, мимо огромной статуи Христа (аналог которой только в Рио-де-Жанейро), к океану… А там ветер, там волны, там, вдали под парусом борются с ветром дельтапланеристы, летают воздушные шары… И мы с другими детьми идем под шумом и воем океана на волну, и она обрушивается на нас, и нас отбрасывает на песок…
А в конце, вечером, отчим ведет меня на корриду, португальскую корриду. Мне объясняют – она не жестокая, не такая как в Испании, здесь быков не убивают, только ранят. И я соглашаюсь. Иду смотреть… Амфитеатр, римская традиция, на скамьях сидят люди, очень кричат, постоянно кричат. Я не смотрю на сцену, не хочу, тяжело, не помню… Заканчивается зрелище очень поздно… Хочется спать, хочется домой…
Из Португалии я приехал другим человеком. Я не стал антисоветчиком, нет. Более того, я оставался верным октябренком, пионером, комсомольцем. Но моя нервинка, мой самовзвод 1980-1990-х годов начался именно с Португалии, с этой «субботы в Лиссабоне».
Волхонка-ЗИЛ
Район Валхонка-ЗИЛ рождался в хрущевскую оттепель. Основные дома там панельные, частично сейчас снесенные. Но были дома улучшенной планировки. Именно в таком доме (по адресу Черноморский бульвар, дом 23, корпус 1) и получил квартиру Иван Константинович Матросов незадолго до своей смерти в 1965 году. Почему назвали район «Волхонка-ЗИЛ» не знаю, хотя говорят, в Интернете есть ответы на все вопросы. Квартира эта изначально И. К. купил для себя, стремясь убежать от суеты Большого Тишинского переулка. Туда они и переехали с Еленой Клементьевной. Но прабабушка там жить не смогла. Говорят, что там также пытались жить дедушка Рома с бабушкой Таей. До конца 1960-х годов квартира, числясь за И.К., а потом за бабушкой Лёлей, переходила из рук в руки, пока не женился мой отец Саша и на своей первой жене, моей маме, и не въехал на Большой Тишинский переулок. Это было знаковое событие. С Большого Тишинского переулка уехала моя двоюродная бабушка – тетя Валя, или просто Валя (Валерия Ивановна Матросова, старшая дочь Ивана Константиновича). И уехала она на Валхонку-ЗИЛ. С тех пор Валерия Ивановна Матросова стала моей судьбой.
Она родилась в 1920-м году и практически вся её жизнь прошла при Советской власти, она родилась через три года после Октября 1917, и умерла через три года после октября 1993 – го. Она была дочерью Советской власти, они получила от неё всё, отца - известного изобретателя, мужа – моряка-фронтовика, прошедшего всю войну, образование, в том числе высшее музыкальное, работу, дачу, машину, на которой она сама объехала всю Восточную Европу, и под занавес СССР первый среди всей нашей родни цветной телевизор и французских бульдогов, которых поочередно было аж три, и с которыми я возился и играл. Но она была дочерью Советской власти не в ленинской, а в имперской её интерпретации. Несмотря на то, что она ненавидела Сталина за его репрессии, она восхищалась царской Россией, читала Пикуля, ходила на всевозможные выставки классического русского искусства, которых было много в Москве в 50-80-е годы, в оперу и была душой всевозможных кампаний своих друзей. Владимир Никифорович Назаренко, её муж, фронтовик, ветеран, инвалид войны, сколько я их помню, постоянно что-то покупал и готовил (Валя не умела готовить и не желала учиться), но, что поразительно, в присутствии посторонних людей в доме, всё время молчал. Нет, я знаю, они между собой говорили, но когда я у них был, - всё время молчал.
Наши отношения с Валей были своеобразные. Она мне постоянно что-то говорила, просила, чтобы я запомнил, знакомила со своими друзьями и знакомыми, но убейте меня, я ничего не помню. Она возила меня в Ленинград аж два раза, она мне показывала город, мы были в музеях, усадьбах, были в Лисьем Носу у её ленинградской сестры Нины Михайловны Мамонтовой. Она возилась со мной и не требовала ничего взамен. Точно также она возилась с моим отцом Сашей, с моей теткой Лялей, когда те росли. И главной моралью всего этого воспитание было одно слово – «папа».
Со смертью Ивана Константиновича, видимо, в её жизни обозначился страшный перелом, страшная утрата. Портрет отца висел у неё в квартире на почетном месте, на кладбище она возила меня каждый год.
Так получилось (об этом я скажу отдельно), что где-то с года 1985-го и почти что на десять лет моя связь с семьёй отца прервалась, и единственным связующим звеном для меня между этими двумя мирами стала Валя.
Глава вторая (вставная). Дедушка Рома
Дедушка Рома сыграл очень большую роль в моей жизни. С ней можно сравнить только роль 875 школы в Тропареве. Но отношения с ним у меня не были ровными. Хотя в семье считалось, что мы похожи. Тётя Лена как-то в 2000-чные пошутила, что «у нас в семье два еврея – папа (дедушка Рома) и Гера».
Он появился в моей жизни в 1979-м человеком уверенным, жизнерадостным, даже немного красовавшимся собой, а под конец жизни он стал умудренным, угрюмым реалистом, склонным к пессимизму, несмотря на то, что когда-то Голда Меир сказала, что «пессимизм эта та роскошь, которую еврей не может себе позволить». В 1990-2000-е он написал и издал книгу своих детско-юношеских воспоминаний, где подробно описал свои истоки, как он говорил «свой багаж». Я же здесь хочу остановиться на наших с ним отношениях, какими я их вижу. «Дети это вклады, внуки – это проценты», - говорила его мама, бабушка Женя. И действительно о детях своих он переживал больше всего, в первую очередь – о своем сыне, моем отце – Саше. Обо мне – меньше, так мне тогда казалось. В первой половине 1980-х, когда выстраивались наши отношения, он стремился вложить в меня всё, что знает, всё, что есть в его багаже, не понимая, что у тех, кто это получает, должно быть желание этот дар принять. У него была очень высокая планка качества – благородство, желание учиться, достоинство, и он это сохранил, несмотря на то, что с 1985-го года по нему также прошелся каток совка.
В первой половине 1980-х он много со мною возился не только в Ленинграде, но и здесь в Москве. Он водил меня гулять по своим старым московским адресам – Спиридоновка, Орехово-Борисово, Царицыно, Коломенское, показывал удивительную церковь Баженова в Быкове. И всё время рассказывал, объяснял. Но, сталкиваясь с моим молчанием и с незадаванием вопросов, он, видимо, расстраивался и думал о чем-то о своём. О чем он думал? По косвенным высказываниям более поздних лет я попытаюсь восстановить картину этих мыслей.
Всю жизнь он был интернационалистом в первозданном, ленинском смысле этого слова. Еще он был антифашистом. До конца 1970-х ему казалась, что ему выпал счастливый жребий. Он не погиб на фронте, не сгинул в сталинских лагерях, он получил хорошее военное образование, работал в военном институте, он был материально обеспечен и пользовался большим уважением в семье и на работе. Но в первой половине - середине 1980-х произошел перелом. Перестройка при всей своей разумности для страны повернулась спиной к интеллигенции. В стране ввели сухой закон, начались перебои с продовольствием, не говоря уже о товарах длительного пользования, под занавес была введена карточная система. Шла война в Афганистане, тысячи людей теряли своих сыновей, приходили цинковые гробы, американцы явно выигрывали холодную войну. При этом у правящего класса были огромные привилегии. Народ во всем винил образованный класс, интеллигенцию, так как винить начальство осмелились только эпизодически в 1989-1991, когда на сцену вышел Ельцин, и то за него отдавали голоса та же интеллигенция, да ещё молодежь.
Вырос бытовой и производственный антисемитизм. Несчастьем для дедушки Ромы стало то, что его лаборатория, много лет работающая над одним важным военным заказом, не получила государственную премию. И всё почему? Руководитель был евреем. Ему стало трудно выходить на работу, трудно смотреть в это голодное время в лицо людям, которые когда-то поверили ему. И в один из дней на работе у него случился инфаркт, остановка сердца. Вызвали скорую, его спасли. Но несколько лет у него не было надежды.
А меня рядом не было. Я был в своей 875 школе, в институте или еще, бог знает где…
Последняя наша встреча перед десятилетним перерывом состоялась… в Мытищах. Бабушка Тая и дедушка Рома решили подарить мне велосипед, которых в Москве не было, а в Мытищах продавались. Помню, он был красного цвета. По иронии судьбы этот велосипед мне запомнился по нашей с Сашей Атаковым поездки из Тропарево по Вернадского через метро-мост, по набережной и до Кремля. Это был такой головокружительный спуск. Обратно в гору мы поднимались пешком. Скоро и Саша Атаков уедет к отцу в Америку. Всё…
…Почему мы тогда расстались? Я долгое время объяснял это влиянием Вали, подозрительному отношению к нашим встречам отчима. Но причина была в другом. С началом Перестройки дедушка Рома всё более мрачнел, всё более ему был понятен негативизм народа к интеллигенции, всё более он переживал за свою семью. Я же, наоборот, Перестройку воспринял с воодушевлением, не видел её темной стороны, видел в ней возможность для самореализации, что было, конечно, иллюзией.
Встретились мы с дедушкой Ромой только через десять лет. И она, эта встреча была, как бы это сказать, необязательной что ли. Я уже был семейный человек, был завучем и учителем в школе, росла Женя. Но Валя пережила инсульт, и стал вопрос о быковской даче. Её надо было разделить, Валя хотела сделать это при жизни, и я стал её доверенным лицом, так как физически и психологически общаться со своей сестрой, моей бабушкой Таей она не хотела. И вот в последнее Валино лето 1996 года мы разделили участок. Я проявил себя жестко, надо было отказаться, участок не делился так, как этого хотела Валя, но что- то толкало меня, двигало, какой-то бес, наверное…
…И вот состоялась встреча почти что библейская, у колодца, в задней части участка за домом, около бани. Вышел дедушка, он сильно постарел, сгорбился, мы заговорили, заговорили, заговорили… О чем только? Хоть бы вспомнить, но - нет.
Когда Валя умерла, я позвонил на Тишинский, сказал, как и когда будут хоронить, никто не приехал, и в более поздних разговорах об этом не вспоминалось никогда.
До августа 1999 года, времени, которым я хотел бы завершить эти воспоминания, мы о
|
|
|
