 |
Русский характер поляризован и в соответствии с жизненным назначением, усилиями в разделении труда различных слоев и культурных групп.
|
|
|
|
В широкой душе большого народа на одном полюсе – заземленный тип, на другом – воспаряющий к высям заоблачным; на одном – оседлые труженики, смиренные тягловые мужи, на другом – вольные странники, освоители новых пространств; на одном – консерваторы-охранители (отчего закономерно инертны и погружены в материю, не хотят самодеятельности и активности), на другом – вдохновенные творцы, открыватели новых духовных измерений. Но и те и другие – по-разному созидатели, обустраивающие суровую землю.
«У русского народа с его ярко выраженной любовью к свободе было две возможности, два жизненных пути: или терпеть, служить и жертвовать, или незаметно скрываться, уклоняться от службы и бунтовать. В реальности шли и по тому, и по другому пути: более добросовестные, но слабые натуры терпели, служили, жертвовали собой; биологически более сильные, но скверные скрывались, уклонялись от службы, бунтовали… Самые лучшие в плане благоразумия, верности, любви к Отечеству, мужества, готовности к самопожертвованию всё принимали на себя и строили своё государство; пассивные натуры, не обладающие особым мужеством, но военнообязанные, гнулись, несли своё бремя, помогали первым и находили своё утешение в вере. Это были два элемента общества, созидающие государство. Биологически сильные любой ценой добивались свободы предпринимательства, независимости в жизни, простора и воли и убегали; к ним примыкали лодыри, гуляки, распутники, уголовные элементы. Этот процесс уклонения, увиливания, бунтовщичества имел различные источники и причины – психологического, природного, социального и исторического характера: 1. Жажду русских к странствиям. 2. Татарские погромы вынуждали людей, лишившихся своего очага, собираться в группы. 3. Они же заронили у многих вкус к разбою. 4. Манили свободные земли. 5. И скрытное влечение к анархии тоже здесь играло свою роль: веками, словно порывом ветра, носило русских по азиатским пустыням и южным степям равнины… Эти люди сбивались в группы. Они назывались не разбойниками, не гуляками, а «удалыми молодцами». Честный оседлый народ-труженик страдал от их напора и завидовал их вольной, богатырской внешне, темпераментной жизни; народ знал, что их путь разбоя и убийства – путь греха, и тем не менее воспевал сей грешный путь в стихах и песнях; народ мечтал о романтических опасностях, о романтических приключениях, о свободной от тягот жизни и идеализировал этот путь: через свободу – к богатству… Из этих “удалых добрых молодцев” постепенно складывалось казачество… Склонность к анархии находила себе убежище на периферии, закреплялась то тут, то там на природных границах и начинала завоевания; вслед за нею медленно и с затяжкой пробуждался инстинкт национального самосохранения, воспитывал анархиствующих беглецов и превращал их в национальных защитников пограничных рубежей» (И.А. Ильин).
|
|
|
Такое многообразие национальных типов говорит о богатом содержании национального характера, а не о его антиномичном надломе. У большого народа – большая душа. А у народа, вынужденного бороться за выживание в невиданно сложных и суровых условиях, душа неизбежно усложненная, вмещающая многообразие свойств и состояний. Некоторые антиномичные качества сочетались в русской душе в силу её сложности, глубины и широты, что является тяжким бременем бытия, отчего иронично говорил Ф.М. Достоевский: «Широк русский человек – хорошо бы сузить».
Лев Аннинский описывает резкое различие характеров русских людей, что выявляет глубинную русскую драму: «Легко загораемся. И быстро гаснем. В непредсказуемой, головоломной, “незаконной” ситуации – азартные игроки. При угрозе проигрыша – мгновенные неудачники. Готовы на всё плюнуть и начать всё снова: на новом месте, в другой раз. Поразительная уверенность, что места хватит и что других разов будет навалом. Поразительный переход из уверенности в уныние и из уныния опять в уверенность. Поразительная неустойчивость и непредсказуемость: непредсказуемость для самих себя. Вы скажете: а легендарная русская стойкость? А смертное стояние на Шипке? А русская готовность часами и сутками сидеть в окопе, выжидая выгодного момента для атаки, месяцами и годами жить в землянке, трудясь для победы? Широкий смысл этого национального качества общепризнан… Русский воюет привычно – на измор, на износ. Его главная, фундаментальная черта в войне – стойкость. Выстоять! Как в Бородинской битве, Толстым описанной. Как в 1941-м: стояли насмерть!.. Мы, воюя, прежде всего стоим, и уж потом – пятимся, и уж потом – размахиваемся и “врезаем”. И это воинское “стояние” – сродни, конечно, легендарному, двужильному, невменяемому русскому терпению. Как же связать ртутную шукшинскую подвижность русской души – с этой бездвижностью стояния-сидения? А вот так напрямую и связать. Связка на разрыве. Скобы на трещине. Желание взять в обруч, положить плаху, закрепить намертво, решить на вечные времена – от того же инстинктивного, звериного чувства нестабильности, неустойчивости, непредсказуемости. Чудовищный перевес импровизации над методичностью в основе характера (талант сильнее ума) и чудовищные же усилия подавить этот безудерж – незыблемым, чугунным бездвижьем: укротить шатость крепостью (община сильнее индивида). Ощущение такое: не за что зацепиться, не на что опереться в “чистом поле”. Тогда вбиваем кол и намертво держимся. Кто отойдет – предатель».
|
|
|
Драматический антиномизм русского характера (покорность и бунтарство, вольность и рабство, созидание и разрушение, стремление к гармонии и провалы в хаос …) основан на некоторых врожденных свойствах. Но большинство из них усилено предельно тяжким историческим бременем народа, душа которого поляризуется в драме истории, в напряженной динамике духовных подъёмов и срывов. Многие срывы и надломы – от невероятно напряженной жизни, это болезни роста и болезни выживания. Множество переворотов и падений в русской истории объясняется катастрофичностью условий выживания: нестабильность, неустойчивость и непредсказуемость были вполне объективными жизненными факторами, а звериное чувство опасности только реагировало на них. (Многие образованные русские люди тянулись к Европе как к уютному, теплому, невзыскательному пространству из пространства суровейшего, сверхвзыскательного.) Русский маятник, когда активность меняется бездействием, сверхнапряжение – демобилизацией, является приобретенным механизмом выживания. Полярные состояния не вполне органичны для обыденной жизни, поэтому при сверхдинамизме и перенапряжении у народа могут «перегореть» некоторые механизмы самоконтроля, а в состояниях пассивного безволия коварные вожди могут внушить народу ложные помыслы и навязать пагубные действия. Болезненные крайности приобретались в трагическом пути и мучительно изживались, не столько сочетаясь, сколько чередуясь. Святая Русь – это духовный идеал и движитель судьбы России. Русская смута – это трагический срыв и самозабвение народа, когда прирожденные достоинства вытесняются паразитирующими на них пороками.
|
|
|
Загадочный парадокс русской истории: народ освоил самые большие пространства, что свидетельствует о невиданных силах; но жизнь на этих просторах обустроена гораздо меньше, при огромных ресурсах уровень жизни гораздо ниже, чем на Западе. При ближайшем рассмотрении одно является продолжением другого. Русские пространства являются самыми суровыми среди цивилизованных стран, их защита от бесконечных нашествий требовала огромных сил. Объективные условия бытия предопределяли в народном хозяйстве низкий прибавочный продукт, б о льшую часть которого приходилось затрачивать на государственное самосохранение. Сил и талантов народа хватало на то, чтобы так обустроиться. Этого было достаточно, чтобы не погрязнуть в заботах о хлебе насущном или в стремлении к недостижимому комфорту и, главное, сохранить силы для наиболее насущного – осмысления жизни, духовного творчества, самосозидания и созидания культуры. Бердяев о русской противоречивости
|
|
|
v Бердяев о русской противоречивости.
Тему противоречивости русского характера нередко искажают и примитивизируют. Это относится к тому, что Николай Бердяев называл антиномичностью России, жуткой её противоречивостью: «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю… Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире, всё в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». Народ, создавший самое могущественное в мире государство, можно назвать самым аполитичным народом, не умевшим устраивать свою землю, только сквозь иллюзию «русского Запада», – всех варягов и немцев всех веков не хватило бы на то, чтобы освоить эти безбрежные пространства. Русский народ не мог позволить себе не обустраивать свою землю.
Антиномия, на которую указывал Бердяев, реально существовала в ином измерении: «Русская история есть упорная борьба между порывом к свободе и жесткой государственной необходимостью, между склонностью к анархии и инстинктом национального самосохранения» (И.А. Ильин).
Проявляя присущую ему свободу духа, русский человек совершал невиданные исторические деяния; крайностью свободы была анархия, которая вытеснялась на периферию жизни, иначе народ не сохранился бы. Проявляя инстинкт национального самосохранения, русский народ обуздывал анархию и отстраивал великое государство; крайним проявлением государственнического инстинкта была деспотия, которая в России за тысячелетнюю историю проявилась два раза: при Иване Грозном и Петре I. «К авторитарному мышлению русский народ склонен меньше всего, за исключением закоснелой в марксизме полуинтеллигенции» (И.А. Ильин).
Народ строил могучее государство, ибо без него не сохранился бы в истории. Строительство шло соответственно суровым условиям жизни, поэтому формы этого государства не похожи ни на какие другие, особенно на государственные системы уютной и комфортной Европы, по образу которых судят о России. Несмотря на то, что правящий европеизированный слой стремился многое заимствовать в Европе, на русской почве жизнь требовала свое, и всё обретало неповторимые формы. Отдавая государственному строительству и самозащите огромные силы, народ умел приспособиться: в условиях неизбежного государственного закрепощения русские люди сохраняли большую индивидуальную независимость и свободу духа.
|
|
|
Русские более индивидуальны, самобытны, своеобразны, внутренне свободны, чем европейцы, поэтому хуже встраиваются в организационные системы, эффективно способны действовать по ценностному вдохновению. С таким же упорством, самоотдачей, аскетизмом и идеализмом, с каким народ созидал свою государственность, беспочвенная интеллигенция её попирала и разрушала. Русская интеллигенция, лишенная своего духовного отечества, проявляла русский характер в противоположном направлении. Безродному сословию Россия могла казаться самой бюрократической страной в мире, хотя бюрократия в ней насаждается только со времён Петра I – по европейским лекалам.
Усложняет в простом и сглаживает сложности другая антиномия по Бердяеву: «Россия – страна безграничной свободы духа, страна странничества и искания Божьей правды. Россия – самая небуржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе… В русском народе поистине есть свобода духа, которая даётся лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. Россия – страна бытовой свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами, только в России нет давящей власти буржуазных условностей, нет деспотизма мещанской семьи. Русский человек с большей легкостью духа преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник – свободен от “мира”, и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашел себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града… Странники града своего не имеют, они града грядущего ищут… Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной, есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными её очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, Божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука её не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни. Есть мятежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетворимость ничем временным, относительным и условным. Всё дальше и дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого “мира”, из этой земли, из всего местного, мещанского, прикрепленного… Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы».
Описанию духовной конституции народа Н.А. Бердяев противополагает антитезис: «Россия – страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна, лишенная сознания прав личности и не защищающая достоинства личности, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжелой плоти. Россия – страна купцов, погруженных в тяжелую плоть, стяжателей, консервативных до неподвижности, страна чиновников, никогда не переступающих пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства, страна крестьян, ничего не желающих, кроме земли, и принимающих христианство совершенно внешне и корыстно, страна духовенства, погруженного в материальный быт, страна обрядоверия, страна интеллигентщины, инертной и консервативной в своей мысли, зараженной самыми поверхностными материалистическими идеями. Россия не любит красоты, боится красоты, как роскоши, не хочет никакой избыточности. Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена в материю, так покорно мирится со своей жизнью. Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, – все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть “как все”. Везде личность подавлена в органическом коллективе. Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самодеятельности и активности, всегда полагаются на то, что другие всё за них сделают… Можно подумать, что личность не проснулась ещё не только в России консервативной, но и в России революционной, что Россия всё ещё остается страной безличного коллектива. Но необходимо понять, что исконный русский коллективизм есть лишь преходящее явление первоначальной стадии натуральной эволюции, а не вечное явление духа».
Здесь через запятую перечисляются понятия из разных сфер, которые по природе вещей не могут противоречить друг другу. Сильное государство необходимо народу для самосохранения, его требовал не характер народа, а условия жизни. Жесткой государственной регламентированности не противоречила б о льшая, чем в Европе, свобода внутренней и бытовой жизни. Отдельные суждения Бердяева противоречат действительности. Россия не любит красоты, боится красоты – это при том, что русская созерцательность носит более эстетический, чем рационалистический характер, в русской культуре категория красоты играет большую роль. В так называемые немые века средневековая Русь изъясняется прекрасным храмостроительством и гениальной иконописью, чтит благолепие и благообразие уклада и быта.
Русский коллективизм – от природы, преображенный соборностью, – достоинство русского характера, одна из форм его самосохранения и условие сохранения народов вокруг себя.
Инертной и ленивой многообразная, напряженная русская жизнь могла казаться только через призму «русского Запада». Пресловутой русской ленью называется механизм адаптации к труднейшим условиям жизни, когда короткий период невыносимого труда в летнюю страду сменялся расслаблением в осенне-зимний период. Европейские крестьяне могли зимой обрабатывать поля для весеннего сева, в России морозы оставляли одну возможность для выживания – зарыться вместе с домашними животными в снег и в автономном микромире русской избы «лениво» дожидаться прихода тепла.
Некоторые национальные слабостиуказаны Бердяевым вполне бесспорно. Недостаток правосознания в широких массах и в образованных слоях отчасти восполняется чувством правды и нравственным чувством, а также традициями, что было причиной многих драм в русской истории. Но это свойство не есть сторона антиномии (ибо ничего ему не противостоит), а является следствием своеобразия русской истории.
Большая часть указанных Бердяевым недостатков является общечеловеческими: чиновники никогда не переступают пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства во всех странах. К тому же русский бюрократический аппарат отстраивался по европейским образцам. Некоторый налет негативности у Бердяева можно объяснить его типично русской самокритичностью. На деле неслыханного сервилизма и жуткой покорности в России не больше, чем в простонародье других стран. Русский народ долготерпелив не из-за раболепия, а в силу необходимости, иначе не выжить. Чего ждать ещё от крестьян, ничего не желающих, кроме земли? В этом и состоит их жизненное назначение. Неверно, что русское крестьянство принимает христианство совершенно внешне и корыстно. Не любят восхождения и хотят быть, как все, – это черта консервативного большинства населения во всех странах, русские отличаются исключением из этого.
Некоторые отрицательные свойства характеризуют не нацию, а беспочвенные сословия: заимствованные в Европе поверхностные материалистические идеи интеллигентщины не имеют отношения к русским традициям и мировоззрению традиционных сословий. Порабощение религиозной жизни государством в России осуществлено дворянской революцией Петра I, что было насилием над традициями народа и над русским характером.
Русскому характеру свойственна антиномичность, когда национальные достоинства сменяются пороками. При смене состояния народа или радикальном изменении условий жизни народный дионисизм и стихийность могли обернуться мятежом – русским бунтом.
v Характер нравственности.
· Нравственные качества героев русского эпоса.
В западной и в либеральной отечественной публицистике много наговорено о русских варварстве и жестокости на фоне европейской цивилизованности и добродетельности. Но если сравнить нравственные идеалы и реальную жизнь народов, то возникает другая картина. В русском языческом пантеоне не было бога войны, в то время как среди европейских народов в дохристианских религиозных представлениях понятие о воинственном божестве доминировало, весь эпос выстроен вокруг тем войн и завоеваний. Интересны в этом смысле материалы, приведенные Виктором Калугиным в статье «Идеалы русского эпоса». Во французской поэме «Песня о Роланде» повествуется о крестовых походах и кровавых сражениях с иноверцами:
Пусть синагоги жгут, мечети валят.
Берут они и ломы и кувалды,
Бьют идолов, кумиры сокрушают,
Чтоб колдовства и духу не осталось.
Ревнует Карл о вере христианской,
Велит он воду освятить прелатам
И мавров окрестить в купелях наспех,
А если кто на это не согласен,
Тех вешать, жечь и убивать нещадно.
Насильно крещены сто тысяч мавров.
Русские войны велись в защиту правой веры, «Тем не менее темы религиозной ненависти и религиозной мести в русском народном эпосе попросту нет» (В. Калугин). Русский человек после победы над иноверцами никогда не стремится насильственно обратить их в свою веру, тем более наспех. В былине «Илья Муромец и Идолище» русский богатырь освобождает Царьград от поганого Идолища, но отказывается быть воеводою города и возвращается на родину. В средневековом европейском эпосе цель крестовых походов – кто не убит в бою, тот окрещён, для чего рыцарь готов вешать, жечь и убивать нещадно. Таким образом, «основная мысль былин и древнерусских летописных воинских повестей – освобождение, рыцарских хроник – завоевание, крещение иноверцев. Тема религиозной войны полностью отсутствует в русском эпосе, точно так же как отсутствуют темы религиозной или расовой непримиримости, вражды» (В. Калугин).
В древнерусской литературе отсутствует тема обогащения при завоеваниях, разбоя, в то время как сюжеты на эту тему распространены в западноевропейской литературе. Призыв «Песни о Сиде»: «Нападайте дерзко, грабьте проворно… Грабя врагов, разоряя всю область». Борьба за дележ добычи, боязнь оказаться обделенным, не получить свою долю оказываются определяющими во всех подвигах Сида. Герои «Песни о Нибелунгах» одержимы поиском зарытого клада – золота Рейна. Главный герой древней английской поэмы «Беовульф» погибает, «насытив зренье игрой самоцветов и блеском золота… В обмен на богатства жизнь положил я». Ни одному из героев русского эпоса не приходит в голову жизнь положить в обмен на богатства. Более того, Илья Муромец не способен принять откуп, предлагаемый разбойниками, – «золотой казны, платья цветного и коней добрых сколько надобно». Он не сомневаясь отвергает путь, где богату быть, но добровольно испытывает дорогу, где убиту быть.
«Нет в русском эпосе и такого традиционного императива (всеобщего обязательного нравственного закона, которому подчинены все действия героя), как кровавая месть. “Старшая Эдда”, “Песнь о Нибелунгах”, исландские саги, ирландский эпос, сказания о нартах и многие другие национальные эпопеи основаны на долге мести за убитого родича, за честь рода. В русском эпосе – не только в эпосе, но и в сказках, легендах, песнях, пословицах, поговорках – долг личной или родовой чести не имеет ничего общего с долгом личной или родовой мести. Понятие мести как таковое вообще отсутствует в русском фольклоре, оно как бы изначально не заложено в “генетическом коде” народа… Главные герои русского эпоса обычно предстают крестовыми братьями, побратимами… Изначально сам обычай побратимства и кровного братства был самым непосредственным образом связан с кровной местью, не случайно и сама клятва скреплялась символическим смешением крови. Становясь братьями по крови, побратимы брали на себя все обязательства выполнения прежде всего кровной мести. Ничего подобного нет в русском народном эпосе. Идея ратного побратимства имеет здесь совершенно иное значение и связана только с обычаями крестного братства как помощи в беде, в болезни, в бою, а не мести и не отмщения» (В. Калугин).
В целом русскому народному эпосу более свойственны понятия о добродетели и целомудрии, чем западноевропейскому. В нём нет «натуралистических подробностей в описаниях битв, того, как “отделяется хребет спинной”, как копьем “пронзают утробу”, как меч Роланда рассекает у противника “подшлемник, кудри, кожу”, проходит “меж глаз середкой лобной кости” и выходит “через пах наружу снова”, как вылезают на землю “мозги врага”, как сам Роланд видит, что смерть его близка, что у него “мозг начал вытекать”, как затем из раны “наземь вывалился мозг”. Невозможно себе представить русских богатырей, пьющих кровь врага, как это делают рыцари-бургунды в “Песне о Нибелунгах”: “И к свежей ране трупа припал иссохшим ртом. Впервые кровь он пил и всё ж доволен был питьем”. Ничего подобного нет ни в одной русской былине» (В. Калугин).
Идеалы русского эпоса больше соответствуют христианским нормам. Между идеалами и жизнью всегда существует дистанция, но народ ориентируется на идеальные нормы и судит себя по ним. Не случайно так плодотворно было принятие христианства – на Руси через век была процветающая православная культура. Православие – религия любви и совести – пробуждало совесть и побуждало к взыскательному нравственному самоконтролю. «Вообще не интерес составляет главную пружину, главную двигательную силу русского народа, а внутреннее нравственное сознание, медленно подготовляющееся в его духовном организме, но всецело охватывающее его, когда настанет время для его внешнего практического обнаружения и осуществления» (Н.Я. Данилевский).
|
|
|
