ТРИДЦАТИЛЕТНЯЯ. Ганс Гриммельсгаузен и его Симплициссимус. Как вооружались и воевали в начале XVII века. Возникновение войны.

ТРИДЦАТИЛЕТНЯЯ

ВОЙНА

Ганс Гриммельсгаузен и его Симплициссимус.

Шла Тридцатилетняя война. Немецкую землю топтали солдаты императорской армии и наёмники протестантских князей, долгие годы её разоряли отовсюду нахлынувшие иноземные завоеватели: датчане, шведы, затем французы. Всех их влекла сюда жажда добычи и безнаказанность грабежа, неразлучного спутника жестокой и разорительной войны. Не раз прославленные и некогда богатые города изнемогали в кольце осады, не раз взятый с боя город отдавался на поток и разграбление, а достояние мирных жителей становилось добычей ворвавшихся в город победителей.

Год от году росло разорение страны: тяжкой данью облагались города и провинции, в населённых пунктах размещались гарнизоны, вольготно жившие за счёт крестьян и горожан. На большой дороге купеческое добро захватывали обнаглевшие грабители. Конницей и пехотой вытаптывались нивы, угонялся крестьянский скот, беспощадно расхищались запасы и пожитки деревенского люда. Год сменялся годом, не принося облегчения. Всё так же бушевала нескончаемая война, всё так же бесчинствовали драгуны и кирасиры, пешие ландскнехты и отбившиеся от армии вооружённые мародёры. Повсеместно росла горькая нужда, пустели некогда многолюдные деревни, жители их разбегались, становясь бездомными скитальцами или примыкая к бесшабашной вольнице, охотно принимавшей в свои ряды выносливых и крепких людей. И по мере того как пустели деревни, пахотные поля зарастали сорняками, а вслед за сорняками шли в наступление кустарники и леса, завладевая обширными пространствами. На одичавшей земле множились волчьи стаи.

Об этом зловещем времени повествуют исторические документы, представляющие летопись походов и вражеских вторжений, сражений и осад. О пережитых страной бедах с негодованием и болью говорят «летучие листки», дневники и воспоминания современников. О чёрной године Тридцатилетней войны {329} рассказывает нам её участник — замечательный

Файл ist330.jpg

Нападение рыцарей на деревню.

писатель и пламенный патриот, крестьянин по происхождению, Ганс Гриммельсгаузен. Десятилетним мальчиком, потерявшим семью, он примкнул к одному из многочисленных отрядов, чтобы затем в роли слуги, денщика, солдата, мушкетёра исходить длинные, немеренные дороги воины, изведать опасности и невзгоды, познать тяжкую долю наёмного солдата, вынужденного вместе со своими товарищами по оружию ежедневно рисковать жизнью, терпеть лишения и раздобывать пропитание насилием и хитростью.

В ту пору насилие и беззастенчивый грабёж были неразрывно связаны с существованием наёмной армии, с бытом её солдат, чаще голодных, чем сытых, всегда готовых завладеть чужим добром и вознаградить себя буйным хмельным разгулом за дни вынужденных лишений. Глядевшие ежечасно смерти в глаза, сра-{330}жавшиеся неведомо за что, участники многолет-

Файл ist330.jpg

Битва ландскнехтов. Гольбейн Младший.

ней кровавой войны являлись в то же время её жертвами. Эти полусолдаты-полуразбойники были тёмными, суеверными и невежественными людьми. Отвыкшие за годы бродяжнической и лагерной жизни от полезного труда, забывшие семью, они порой утрачивали человеческий облик, не зная меры ни в творимых ими жестокостях, ни в неукротимом пьяном буйстве — единственной доступной им утехе. Но даже среди них находились люди, не желавшие мириться ни со своей судьбой, ни с судьбой своего истерзанного и разграбленного отечества.

Одним из таких людей и был Ганс Гриммельсгаузен (1625—1676) — солдат поневоле, писатель по призванию, патриот по убеждению. Крестьянский сын, плоть от плоти трудового народа Германии, он не мог равнодушными глазами взирать на сожжённые селения, на трупы детей и женщин, на одичавшую землю и одичавших сынов горячо любимой родины. Наряду с многими другими, такими же солдатами поневоле, он вместе с бременем растущей солдатской усталости ощущал и бремя гнетущих впечатлений, бремя невысказанных и неразрешённых сомнений. «Зачем ведётся долголетняя война? », «Почему с одинаковым усердием разоряют страну и соотечественники и чужеземцы? » — подобные вопросы иной раз возникали в минуту раздумья у тлеющего лагерного костра, но бойцы-собеседники не находили на них ответа. Однако картины виденного и годы пережитого убеждали бывалых ветеранов в том, что война ведётся отнюдь не ради веры, отнюдь не во имя торжества католической или лютеранской религии. Ни речи фанатичных католических по-{331}пов, ни елейные проповеди протестантских пасторов не могли успокоить разбуженную совесть, не могли подавить возникшего сомнения.

Ганс Гриммельсгаузен облёк свои впечатления и думы в форму замечательной книги, героя которой он заставляет пройти через такие же испытания, каким подвергался сам. Его герой — мальчик, жизнь которого искалечена войной, становится солдатом. За наивное простодушие, за ребяческую неосведомлённость деревенского мальчугана, неожиданно попавшего в водоворот войны, прозвали «Симплициусом», что означает «простак». Но за этой бросавшейся в глаза кажущейся простотой скрывался недюжинный ум. Простодушный и лукавый, необычайно находчивый и наблюдательный, он подмечал все уродливые стороны окружающей его действительности. Язвительно и метко, с неотразимой убедительностью он вскрывал возмутившее его несоответствие между словами и делами современников, всегда готовых прикрыть лицемерно-благочестивой фразой свои разбойничьи поступки.

Повесть о приключениях «Симплициуса Симплициссимуса» (в переводе с латыни «простака простейшего») представляет собой яркое осуждение грабительской войны. Герой книги, устами которого говорит автор, бессилен найти объяснение войне, но с тем большей иронией показывает он её жестокость и уродство. Мягкий юмор рассказчика не умаляет его возмущения, когда он говорит о скорбной участи простого человека, кормильца Германии — крестьянина, которого тиранят и грабят участники войны.

Симплициссимус рассказывает об уничтожении родного очага

«Отец сделал меня пастухом. Он доверил мне сначала свиней, потом коз и, наконец, целое стадо овец, чтобы я пас его и при помощи волынки оберегал от волков. Но в те времена я имел о волках такое же слабое представление, как и о своём невежестве, а потому отец с жаром взялся за моё обучение. Он сказал: «Ты смотри, мальчонок, не давай овцам очень-то разгуливать. Да повеселей играй на своей волынке, чтобы волк не подошёл да не сделал чего. Это, знаешь, такая скверная четвероногая шельма, да и вор притом, — тащит и людей и скот... Ну, так вот смотри! Если будешь сидеть развесив уши — я тебе спину-то начищу... » Я отвечал ему со своей обычной готовностью: «Отец, ты мне скажи только, как волк-то выглядит: я же его не видел ещё ни разу!.. »

«Ах, ты, старый осёл, — возразил он, — ещё ни разу! Ещё ни разу ты не был ничем, кроме дурака. Удивляюсь, как это тебя ещё земля носит. Вон какая дубина выросла, а не знаешь, что за дрянь четвероногая этот волк». {332}

Он добавил ещё несколько подобных же разъяснений, а потом ушёл, ворча себе под нос.

Итак, я принялся скрипеть и визжать на своей волынке. От этих звуков жабы могли околеть в своих канавах, и я обрёл уверенность в полной безопасности от таинственного волка. Потом я вспомнил ещё, как мать часто боялась, как бы куры не подохли от моего пения, и поэтому принялся горланить её любимую песню:

Эх ты силушка мужицкая,

От тебя зависят баре да князья.

Не вспахал мужик бы полясвоего —

Не было б на свете ничего.

Мясо-то откудова? Твоё.

Надо пить — сготовишь и вино,

И совсем земля бы опустела,

Если б рук твоих не захотела.

Вот король — пусть бог его даёт,

Но ведь он от рук твоих живёт;

А ты кормишь и солдат и всех,

Потому вокруг и слышишь смех!

Когда же я дошёл до этих слов, меня вместе со стадом внезапно окружил отряд кирасиров, которым моя громкая музыка помогла выбраться из лесу, где они было заблудились. «Ого, — подумал я, — вот это и есть, должно быть, те четвероногие шельмы и воры, о которых говорил отец». Потому что для меня тогда человек верхом на лошади казался одним четвероногим существом. Я сейчас же схватился за волынку, но только успел протрубить один раз, как один из них схватил меня за шиворот и так неистово бросил на одну из лошадей, что я сейчас же перевалился на другую сторону и, падая, придавил волынку. Она отчаянно завизжала, точно хотела разжалобить весь свет. Но ничего не помогло. Мне всё же пришлось очутиться на лошади, которая затрусила по направлению к отцовскому дому. Самые странные мысли приходили мне в голову. Я решил, что все эти четвероногие существа выскочили только для того, чтобы по-

Файл ist333.jpg

Насилия солдатчины в Тридцатилетнюю войну. {333}

Файл ist334.jpg

Разграбление бюргерского дома.

мочь мне загнать овец: овцы, действительно, как одна, бежали по дороге к дому. Поэтому я ждал, что отец и мать сейчас с радостью выйдут к нам навстречу. Но напрасно: вместе с маленькой Урсулой, дочкой моего отца, они убежали через задние ворота, не дожидаясь гостей.

Приехав, всадники сейчас же принялись за дело. Одни из них принялись кромсать, варить и жарить, словно тут должна была произойти весёлая пирушка. Другие стремительно шныряли по дому сверху вниз и даже заходили в самые неподходящие места. Некоторые свёртывали в громадные тюки сукно, платья и всякий домашний скарб, точно собирались открыть торговлю старьём. Они тыкали в сено и солому свои шпаги, как будто им мало было работы с заколотыми овцами и свиньями. Они вытрясали перья и пух из перин и набивали туда сало, сушёное мясо и посуду, как будто на этом мягче было спать. Они ломали печи и окна, точно с их приездом должно было наступить вечное лето. Они жгли кровати, столы, стулья и скамьи, хотя на дворе стояли поленицы дров, и били горшки и другую посуду, потому ли что не собирались здесь обедать больше одного раза или вообще ели только жареное на вертелах. Работника они связали, положили на землю, распялили ему рот куском дерева и влили в него полведра жидкого навоза, называя это «шведским напитком». Этим способом они заставили его провести часть их отряда в ближайшее потайное место, откуда затем пригнали на наш двор укрывавшихся людей и скот. Вместе с ними вернулся домой отец, мать и Урсула.

Тогда «железные» начали стрелять из пистолетов, обрывая пальцы у мужиков. Одного из пойманных они запихали в трубу и подтопили снизу, так как он упорно не желал в чём-то признаваться. Другому обвязали голову толстой верёвкой и закручивали её при помощи палки, пока у него не брызнула кровь из носа, рта и ушей. Вообще каждый из них изобретал что-нибудь {334} новое. Моему отцу, как мне показалось, тогда очень посчастливилось: он «признавался» с хохотом, а другие со стонами и криками. Железные посадили его к огню, связали и натёрли подошвы мокрой солью. Наша старая коза потом её слизывала. От этого ему, должно быть, было так щекотно, так щекотно, что он прямо задыхался от смеха. Я нашёл это очень забавным и тоже смеялся, — не то за компанию, не то потому, что ничего другого не оставалось делать. Хохоча, отец сознался, что у него в саду зарыт клад — золото, жемчуг и разные драгоценности, — так много всего, что даже странно было для простого крестьянина. Посреди всего этого ужаса я должен был вертеть на огне жаркое и помогать поить лошадей».

Люди и нравы в оценке Симплициссимуса

Ганс Гриммельсгаузен делает маленького Симплициссимуса сначала воспитанником сурового отшельника, а затем превращает его снова в бесприютного бродягу, которого после неудач и скитаний принимает к себе в услужение комендант небольшого городка Ганнау. Рассказ Симплициссимуса позволяет читателям увидеть неприглядные нравы глазами юного героя, который правдиво говорит о своих современниках, невежественных хищниках, глубоко развращённых долгой грабительской войной. Наблюдательный мальчуган вынужден не только воспринимать впечатления и факты действительности, но и сопоставлять их с уроками наивного отшельника, пока, наконец, он не приходит к выводу, что поступки окружающих его людей, их побуждения и стремления стоят в разительном противоречии со всем тем, чему учит церковь.

«Я читал, — говорит юный Симплицисслмус, — что все люди братья, и вот, особенно много зависти, злобы и крика, попрёков, я встречал как раз между братьями, сестрами и всякими родственниками, в особенности же, когда приходилось делить наследство. Ремесло и труд презирались. Я сделал также наблюдение, что за любовь к врагам никто не бывает награждён, но зато очень жестоко наказан за любовь к друзьям. Всюду царил обман и злобное насилие, даже там, где должна была быть особенная любовь. Многие подлые хозяева обсчитывали своих работников и старались недодать и без того ничтожное пропитание. Торговцы вперегонки с ростовщиками выколачивали свои доходы, а для этого тысячами хитросплетений высасывали из мужика его тяжёлый пот.

Однажды я увидел солдата, который дал другому здоровую затрещину. Я сообразил сдуру, что побитый сейчас же подставит другую щеку (я ещё ни разу не присутствовал при драке). Но я ошибся: обиженный обнажил шпагу и нанёс обидчику рану в голову. Я закричал во всё горло: «Друг, что ты делаешь! » — {335} «А я дурак, что ли, — отвечал он. — Да, чёрт меня дери, я умру скорее, чем спущу ему это».

Хуже всего было мне, когда эти горлодёры хвастались своими постыдными делами: «Чёрт возьми, как мы вчера нализались! » — «Чёрт возьми, как мы мужиков вздули... » — «Я его долбанул... » — «Я его исчекрыжил», и т. д., и т. д.

Если же я приходил с моими книжками и старался их уговаривать, меня считали идиотом и так высмеивали, что я в конце концов решил молчать и не говорить ни одного слова. Наконец, я пошёл к священнику и всё ему рассказал и поведал мысли, приходившие мне в голову. Он ответил: «Конечно, они христиане, и я не советую тебе называть их иначе». — «Но как же это может быть! » — воскликнул я. Когда я указываю тому или другому его несправедливый поступок, меня только высмеивают». «Не удивляйся этому», — сказал священник. О, дурак! я не понимал тогда, о чём рассуждаю, потому что как только я вошёл в жизнь, я увидел, что у каждого человека совершенно особый бог, а у некоторых и по многу богов, так что если их всех сложить, то получится больше, чем у язычников прошлых и нынешних времён, взятых вместе. Некоторые держали своего бога в кошельке, другие при дворе, и большей частью он сказывался в таких случаях проходимцем так же, как и поклоняющийся ему, вся его торжественность зависела от апрельской переменчивости какого-нибудь принца. Были и такие, у которых бог сидел в собственном животе, и они приносили ему ежедневно обильные жертвы».

Шли годы. Симплициссимус возмужал. Он вырос в условиях походной жизни, научился делить со своими соратниками их бранные труды и горести, научился, подобно им, раздобывать припасы и при случае промышлять грабежом. Но Симплициссимус, ставший как будто на диво отчаянным и дерзким хищником, усвоивший ремесло разбойника-солдата, действует не как простой наёмник. Всеми своими поступками он доказывал, что солдат — сын своей родины может и должен быть человечным. Он решительно отказывался обездолить небогатого человека, стремился не только щадить бедняка, но при случае помочь последнему. И это не единственный урок, который даёт Симплициссимус. Герой-патриот непримиримо относится к иноземным захватчикам-шведам и, отклоняя их соблазнительные предложения, с непреклонной решительностью сохраняет верность германскому знамени.

Горькие впечатления Симплициссимуса — это дошедшие до нас впечатления одного из сотен тысяч простых людей Германии, потрясённых мрачными картинами разорения и упадка родной страны... Это голос совести немецкого народа, глубоко возмущённого жестоким хищничеством, творимым чужеземными завоевателями, своекорыстными немецкими князьями, авантюристами-военачальниками и разнузданными мародёрами, опустошившими Германию, в дальнейшем обреченную на двухвековую раздроб-{336}ленность, хозяйственную отсталость и зависимость от более сильных европейских держав.

Как вооружались и воевали в начале XVII века.

Изобретением огнестрельного оружия был вызван решительный переворот в военном деле. Появление пороха знаменовало гибель рыцарства. На полях сражений стали господствовать пехота, вооружённая огнестрельным оружием, регулярная конница и артиллерия. Все эти роды войска по своему вооружению и организации были разительно непохожи на современное войско.

Огромные литые пушки едва сдвигались усилиями многих коней или волов. Ядра летели на небольшое расстояние, и на противника оказывал воздействие не столько причинённый ему ущерб, сколько устрашающий грохот и дым, застилавший поле битвы. Громоздкие орудия не могли сопровождать пехоту в походе. Стремясь к созданию полевой артиллерии, шведский король Густав-Адольф ввёл в действие облегчённые, так называемые «кожаные пушки», утончённые металлические стволы которых во избежание перегрева снаружи охватывались плотным слоем кожи.

Наиболее распространённым оружием пехоты был мушкет, тяжёлое ружьё, кончавшееся у дула раструбом. Мушкет причинял своему хозяину-мушкетёру много неприятностей. Он был настолько тяжёлым, что дуло его при выстреле должно было покоиться на специальном приспособлении — «сошке», деревянной палке, сверху раздвоённой наподобие рогатки и втыкаемой острым концом в землю. Порох засыпался в дуло сверху и воспламенялся зажжённым фитилём. При ветре порох сдувался до воспламенения, в дождливую погоду он не загорался вовсе. Отдача при выстреле была очень сильной, а дальность стрельбы — {337} незначитель-

Файл ist337.jpg

Пушки времён Тридцатилетней войны. {337}

ной. Операция заряжания тянулась томительно долго. Бесперебойность стрельбы обеспечивалась поэтому особым боевым порядком, — «караколе». Пока стреляла передняя шеренга, вторая заряжала мушкеты, затем обе шеренги менялись местами.

Позднее стали применять две смены стрелков по три шеренги в каждой. Выстрел одной смены производился одновременно: три шеренги палили залпом — одна лёжа, другая с колена, третья стоя. После этого место занимали три других шеренги воинов, успевших зарядить свои мушкеты. Всему этому противник часто успевал помешать, так как не ожидал, пока в него будут прицеливаться. Стрельба по движущейся цели подчас становилась невозможной. Ещё хуже было то, что мушкет никуда не годился в качестве оборонительного оружия. При натиске кавалерии некогда было заряжать мушкеты, и роль защитника стрелков брал на себя «пикинер» — пеший боец, вооружённый 18-футовой пикой. Когда сомкнутый строй пикинеров, образуя замкнутый квадрат, ощетинивался ежом, выставляя со всех сторон навстречу коннице лес копий, — такое построение оказывалось неприступным, но разрозненные пикинеры плохо орудовали своими длинными громоздкими пиками, а тяжесть этого оружия замедляла походное движение. Весёлый друг Симплициуса Шпрингинсфельд говорил недаром, что ему никогда не доводилось видеть человека, убитого пикой.

Многочисленные недостатки тогдашней пехоты и артиллерии ограничивали её применение, и поэтому главной ударной силой становилась кавалерия. Кавалерия XVII в. резко отличалась от рыцарской конницы. Средневековый рыцарь был воином-одиночкой, подвижной крепостью, самостоятельной боевой единицей. Новая кавалерия состояла из одинаково вооружённых всадников, сражающихся в определённом боевом порядке под командой своих начальников.

Появление огнестрельного оружия, способного пробить железные доспехи, далеко не сразу привело к упразднению этих доспехов. Долгое время, напротив, пытались утяжелить обычные латы, добиться того, чтобы их нельзя было пробить пистолетной пулей. О судьбе тяжёлой конницы во второй половине XVI в. венецианец Контарини писал: «В бою с рейтарами-пистольерами она утяжеляет свои латы, пока ни, лошади, ни люди не могут выдержать их тяжести».

О том же свидетельствует и француз де-ла-Ну: «Хотя у них и были основания сделать свои латы более прочными и надёжными, чем раньше, ввиду той опасности, которую представляют пистолеты и пищали, но всё же они впали в такую крайность, что большинство их нагружает на себя не латы, а целую наковальню».

Неимоверный груз утяжелённых лат делал всадника неповоротливым, быстро устающим. Современники утверждали, что, {338} не в пример рыцарям прошлого, в тяжёлых доспехах нового образца никто не может оставаться более двух-трёх часов кряду.

В изменившихся условиях обнаруживалась и непригодность старинного рыцарского копья как основного оружия конницы. При ударе в утолщённые латы лёгкое копьё разламывалось, а тяжёлое массивное копьё слишком утомляло руку копейщика и, кроме того, при малейшей неточности удара оказывалось опасным для него самого.

Основным оружием всадника становился пистолет. Французский маршал Таванн писал, что за время, необходимое копейщику для нанесения одного удара, пистольер успевает сделать 6—7 выстрелов. Недаром уже Мориц Оранский, полководец последнего периода Нидерландской революции, устраняет копьё, служившее при его отце — Вильгельме Оранском — основным оружием конницы.

К XVII в. создались различные виды конницы. Тяжёлая конница по внешнему виду ещё напоминала рыцарей. Над шлемами развевались пёстрые султаны. Грудь и плечи всадников облекали панцири, руки и бёдра также были защищены железными полосами. Но щит отсутствовал (тяжёлое копьё приходилось держать обеими руками), а железные поножи сменились суконными шароварами и кожаными сапогами со шпорами. Полутяжёлой конницей стали «кирасиры», получившие своё наименование от круглого панциря — «кирасы», охватывавшей грудь и спину всадника.

Однако новой силой, всё чаще решавшей исход сражений, явилась лёгкая конница, свободная от железных доспехов, завоевавшая огромное преимущество своей подвижностью, быстротой своих коней. В XVI в. лёгкую конницу ещё представляли вспомогательные отряды — албанские стратиоты, венгерские гусары, конные ландскнехты. Но со временем эту лёгкую конницу начали формировать из дворян, вооружённых пистолетами и палашами (короткими саблями) и составивших эскадроны лёгкой кавалерии — колонны в 15—20 шеренг глубиной.

Основным оружием «рейтаров» — лёгкой конницы — явился кремнёвый пистолет, которым, несмотря на его изрядную длину и тяжесть, всё же можно было пользоваться одной рукой. Оружие это было весьма несовершенным: воспламенение заряда было ненадёжным, замок быстро покрывался трудно счищаемым нагаром, кремень быстро снашивался, и поэтому рейтару всегда было необходимо иметь под рукой несколько запасных пистолетов, которые держали в седельных кобурах, а иногда и за широкими голенищами сапог.

Рейтаров учили целиться в голову или бедро противника, либо в лопатку лошади. Сразить противника было возможно лишь на короткой дистанции, и поэтому ещё в XVI в. полагалось стрелять только на таком расстоянии, на котором явственно различаются белки глаз противника. Это правило как строгое пред-{339}писание повторил во времена Тридцатилетней

Файл ist340.jpg

Мушкетёры и аркебузьеры.

войны шведский король Густав-Адольф.

Огнестрельное оружие сделало сражения более кровопролитными. Маршал Таванн замечал: «Прежде сражались 3—4 часа и из 500 человек не было 10 убитых. Теперь за час всё кончается!.. »

Можно ли было от наёмников-рейтаров ждать отваги и самоотверженности? Опыт убеждал в том, что сражавшиеся под чужим знаменем и за чужие интересы рейтары отнюдь не склонны рисковать собой. Недаром тот же Таванн писал: «Капитан, который проскачет 15 шагов, не обращая внимания на своих солдат, рискует тем, что атакует противника в единственном числе и похоронит себя среди неприятелей... » О том же писал и другой автор: «Часто из 100 всадников едва 25 действительно дорвутся до неприятельского фронта, а заметив, что их никто не поддерживает, они, переломав свои копья, нанесут 2—3 удара мечом и повернут назад, если их ещё не успели сразить».

Полководцы конца XVI — начала XVII в. видели выход в том, чтобы решающая кавалерийская атака производилась не цепью, а глубокой колонной, с тем, чтобы задние ряды атакующих, напирая на передних бойцов, не давали им возможности остановиться, уйти в сторону или отступить.

При этом действовать пистолетом могли лишь находившиеся в переднем ряду атакующих, и, соответственно этому, создавался тот же порядок «караколирования», что и в пехоте. Первая шеренга, оказавшись перед противником, стреляла, затем сворачивала влево, открывая дорогу второй шеренге, которая, в свою очередь оказавшись перед противником, стреляла и, подобно первой, затем также сворачивала влево, уступая место третьей шеренге...

Уходившие влево бойцы, если они не оказывались подстреленными противником, объезжали строй своего эскадрона, на ходу перезаряжая пистолеты или заменяя их запасными, а за-{340}тем, совершив круговой объезд, пристраивались в хвост собственной атакующей колонны.

Такой боевой порядок казался полководцам самым надёжным, так как они не доверяли своим бойцам и не считали наёмников способными вломиться в ряды врагов и, опрокинув их, в рукопашной схватке холодным оружием решить исход боя. Располагая наёмниками, всегда подозреваемыми в готовности к отступлению и бегству, полководцы считали наиболее целесообразным вести в атаку свои эскадроны не галопом и не широкой рысью, а лишь самым медленным аллюром, так как только при таком замедленном темпе атаки наиболее надёжным образом сохранялась связь между идущими вперёд шеренгами и тем самым предотвращалась опасность бегства или «отставания» отдельных шеренг.

Командуя наёмниками, полководцы надеялись достичь успеха при помощи сплочённости и дисциплины, которой, поневоле, и в походе, и в бою, связана громоздкая масса глубокой эскадронной колонны.

Несмотря на то, что при подобной тактике оставались неиспользованными возможности регулярной кавалерии, оставалась неиспытанной мощь холодного оружия в стремительной атаке и прорыве рядов противника, всё же кавалерия всё более и более приобретала роль решающей ударной силы войска.

Конные стрелки, вооружённые аркебузами — «аркебузьеры», играли лишь роль вспомогательной силы. Существовала и полупехота — «драгуны», — первоначально конные мушкетёры, кони которых служили, главным образом, для передвижения бойцов, чаще всего сражавшихся в пешем строю. Лишь впоследствии драгуны превратились в разновидность конницы.

Смелое преобразование кавалерийской тактики стало делом двух выдающихся полководцев Тридцатилетней войны — Валленштейна и Густава-Адольфа, короля шведского.

Ещё в начале Тридцатилетней войны отношение конницы к пехоте было как один к пяти, вскоре оно возросло до отношения одного к трём. А в конце войны конница по численности стала превосходить пехоту.

С тех пор как последовал коренной переворот в военном деле, основной фигурой вместо рыцаря стал наёмный солдат. Война требовала новых армий, которые в сравнении с современными армиями кажутся нам ничтожными, но которые людям XVII в. представлялись чудовищно большими. В XVII столетии численность армии редко превышала 40 тыс. человек, и только Валленштейн собрал почти 100-тысячную армию. Наёмная армия обходилась очень дорого. Подсчитано, что содержание пехотного полка в 3 тыс. человек обходилось в 540 тыс. гульденов в год — сумма по тому времени огромная.

В 1619 г. даже курфюрст Саксонский, финансы которого находились в более или менее благоприятном состоянии, оказался {341} всё же не в состоянии оплачивать свою полуторатысячную армию. Чтобы составить сколько-нибудь значительное войско, приходилось делать займы. Когда католической лиге удалось получить 1200 тыс. гульденов взаймы у генуэзских купцов, это было сочтено за необычайную удачу.

Скудные финансы государей XVII в. и их потребность в значительной армии оказывались в неразрешимом противоречии. Из этого тупика тщетно искали выхода. Его усматривали прежде всего в отказе от постоянной армии. Действительно, в мирное время армии фактически не существовало. На пороге предстоящей войны генералам давали «поручения» набрать армию. Генералы давали такие же поручения полковникам, полковники — капитанам. Все эти офицеры на время превращались в вербовщиков, разъезжавших с места на место в поисках добровольцев, готовых стать в ряды их рот и батальонов.

Дело не обходилось без надувательства. Каждый начальник получал деньги по числу завербованных солдат. В определённый день мимо столика княжеского или императорского казначея развёрнутым строем проходило набранное войско. Казначей старательно просчитывал количество проходивших мимо него шеренг и множил эту цифру на число солдат в шеренге. Помощник казначея, вооружённый гусиным пером, поспешно записывал полученное произведение. При этом случалось, что плутоватый командир не раз заставлял одни и те же шеренги обойти широкий круг и снова продефилировать перед казначейским столиком, чтобы таким образом получить деньги на «мёртвые души».

Наспех собранная, не прошедшая длительного обучения армия была не всегда боеспособной. Она быстро таяла, не столько от боевых потерь, сколько от болезней и дезертирства. Люди, составлявшие эту наёмную армию, большей частью не знали, за что они должны сражаться, а потому не проявляли никакого героизма.

Даже вынужденный отказ от постоянной армии не избавлял тогдашних государей от безвыходных финансовых трудностей.

Германия на рубеже XVI и XVII веков.

Со времени «Аугсбургского религиозного мира» 1555 г. Германия резко отличалась от соседних европейских стран. В Испании давно утвердилась власть короля, во Франции быстро исчезали пережитки феодальной вольности, и дворянство в его собственных интересах поддерживало неограниченную власть короля. Англия шаг за шагом прокладывала себе дорогу к тому, чтобы стать первой морской и торговой державой мира. В Швеции её король сплачивал вокруг себя алчное дворянство и, обещая ему добычу, намеревался превратить Балтийское море в шведское озеро.

Во всех этих государствах раздробленность ушла в прошлое. В Германии она, напротив, сохранилась. Император из дома Габсбургов оставался по-прежнему носителем звучного титула и {342} по-прежнему его реальная политическая власть не простиралась за пределы его фамильных владений.

Фактическими хозяевами Германии были многочисленные мелкие властители, среди которых выделялись семь князей-курфюрстов. Все эти князья были мелкими хищниками-деспотами, и независимо от размера своих владений и наличия силы, какой они располагали, все они заботились лишь об увеличении своих личных доходов. Создавая свои маленькие дворы, они стремились превзойти друг друга в придворных увеселениях и показной роскоши, в обилии слуг, экипажей и коней, и для этого они состязались в обирательстве собственных подданных, день ото дня умножая их тяготы.

Многочисленные владетели крупных, мелких и крохотных княжеств готовы были ежечасно драться друг с другом из-за спорных клочков территорий, на которые они предъявляли сомнительные притязания, подкреплённые ссылками на наследственные, брачные и сеньёриальные права.

Куча мелких государств и куча мелких деспотов в пределах одной страны — это означало множество внутренних границ и таможенных застав, рассекавших на части живое тело Германии, это означало застой торговли и упадок промышленности.

Аугсбургский религиозный мир 1555 г. не только узаконил, но даже и усугубил старинную раздробленность Германии.

Этот мир облагодетельствовал князей, признав за ними права на захваченные церковные земли. Он, кроме того, предоставил каждому князю возможность устанавливать в своих владениях религию, обязательную для его подданных. Таким образом, этот мир даровал протестантским князьям не только новые земли, но и новые права: отныне князь-протестант в роли духовного предводителя становился начальником послушных ему и хорошо вышколенных пасторов. С помощью своих подручных пасторов князья протестантского севера могли удерживать подданных в повиновении. Недаром Маркс писал о Саксонии, что там «... лютеранство стало новым папством» 1.

На юге Германии католическая вера сохранилась не только потому, что этого желали духовные сеньёры, но и потому, что феодалы немецкого юга, смертельно напуганные великой грозой 1525 г., грозой крестьянской войны, считали, что только католическая вера могла окончательно уничтожить опасные идеи Томаса Мюнцера. Они хотели, чтобы мужик не рассуждал об истинах веры и справедливости, а слепо повиновался и слепо верил. И католические попы кадили и проклинали, подвергая гонению всё, что казалось опасным. Они гноили в тюрьмах и жгли на кострах еретиков.

В угнетении простого люда от католических попов не отставали и протестантские пасторы. В угоду своим хозяевам в одном {343} только протестантском Лейпциге они сожгли на костре 20 тыс. женщин, обвинённых в том, что они ведьмы... При этом перед толпой, глядевшей на зрелище казни, теми же пасторами была 53 раза публично прочитана библия.

Служители протестантской религии на севере, служители католической религии на юге и западе с одинаковым усердием помогли князьям и землевладельцам смирить народную массу и этим укрепить их господство.

В начале XVII столетия положение германских феодалов оказалось гораздо более прочным, чем в середине XVI в., и по мере того, как отодвигалась непосредственная опасность народного восстания — обострялись вновь противоречия внутри самого господствующего класса и прежде всего стало снова выдвигаться на первый план противоречие между императором и своевольными германскими князьями.

Возникновение войны.

Энгельс так определил резкое столкновение непримиримых интересов, которое в первой половине XVII столетия вылилось в напряжённую борьбу двух лагерей внутри Германии:

После неудачи крестьянской войны в Германии «... борьба, — писал Энгельс, — выродилась в грызню между отдельными князьями и центральной имперской властью... » 2.

Немецкие князья ревниво следили за императором. Ставя свои мелкодержавные интересы выше общегерманских интересов, они не желали допускать ни малейшей попытки расширения императорских полномочий, способной умалить их собственное почти неограниченное полновластие.

Но сколько бы ни боролись друг с другом немецкие князья и дворяне, сплотившиеся во враждебную императору протестантскую «евангелическую унию» и в «католическую лигу», временно поддерживавшую императора, — борьба двух этих лагерей внутри Германии никогда не разрослась бы в беспримерно долгую и кровопролитную войну, Германия никогда не оказалась бы обречённой на неслыханное разорение и неизбежный последующий застой, если бы в эту борьбу не вмешались соседние государства.

Трагедия Германии и всего немецкого народа в том и заключалась, что сильные государства, являвшиеся соседями Германии, стремились использовать в своих собственных интересах начавшуюся внутри Германии войну и прежде всего не допустить превращения раздробленной и слабой Германии в сплочённую и сильную державу.

Скандинавские государства — Дания и Швеция — рвались к захвату немецких земель и гаваней на берегах Северного и Балтийского морей; Франция, Англия и Голландия готовы были {344} поддержать любых противников императора с тем, чтобы не допустить создания сильного германского государства.

Германские императоры хотели превратить пустой титул владык Священной Римской империи в реальное звание подлинных правителей обширной и централизованной державы, добиться того, чего добились государи соседних Франции, Испании, Англии. В начале XVII столетия австрийские Габсбурги, носители императорской короны, попробовали ещё раз подчинить себе немецких князей. Но для успешной борьбы за создание единодержавного государства нужны были надёжные и в

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: