Валентин Распутин. Прощание с Матерой 10 глава

22

Павел добрался до поселка в сумерках. Дежурная машина, все лето
гонявшая с берега в поселок и обратно, больше не работала, и Павел, замкнув
лодку и поговорив со сторожем, подволошенским стариком Воротилой, прозванным
так когда-то за огромную силушку, а теперь немало усохшим и ослабшим,
направился было за десять верст в гору пешком, но ему неожиданно повезло:
уже где-то на второй версте его догнал на мотоцикле незнакомый мужик в шлеме
над острым, строгим и морщинистым лицом и сам, без просьбы, остановился и
подсадил. Спрашивать, куда едешь, не надо было: дорога от сворота вела
только в поселок, ни дальше, ни ближе никто в ней не нуждался. Так на легкой
и удачной попутке домчал Павел за десять минут. Возле гаража при въезде в
поселок мужик притормозил, молча, кивком головы ответил за благодарность и
повернул по улице влево. Павел пошел прямо, его улица протянулась наверху,
возле самого леса.
Солнце зашло, и в остывающем сгустившемся свете, четко выделяющем
каждый предмет, поселок больше всего походил на пасеку. Ровными, правильными
рядами стояли одинаковые, за одинаковыми же невысокими, но глухими заборами
дома, спадающие прямыми порядками на две стороны - влево и к Ангаре.
Собственно, поселок слева и оставался, улица, по которой поднимался Павел,
была крайней, всю правую сторону ее занимали в глубине производственные
постройки - гараж, мастерские, заправка, котельная, а еще дальше - баня. Она
Рабочей и называлась. Всегда шумная, рокочущая от машин, провонявшая
бензином, углем и железом, улица на этот раз была на удивление тихой и
пустынной; один Павел и шагал по ней, держась жилой стороны, где было меньше
изжулькано и изрыто. Жизнь шла там, за заборами,- там разговаривали,
бренчали, там гремели цепями и лаяли, когда Павел проходил мимо, собаки
(всех собак Воронцов приказал посадить на цепи, и посадили - после того как
участковый Ваня Суслов, молоденький веселый парень из пограничников, едва не
половину их перестрелял), там, за забором, устраивалась своя жизнь и свой
порядок, быть может, высаживались даже черемуха и березки. Здесь же, на
улице, как и на всех без исключения улицах, было просторно и голо - ни
единого палисадничка, ни деревца. Или руки еще не дошли, или считалось, не
надо, ни к чему, кругом лес. Где-то на нижних улицах трещали без умолку
мотоциклы - гоняют, поди, обучаясь, пацаны. Мотоциклов этих развелось - в
каждом дворе, за ними едут в Братск, даже в Иркутск, их покупают с какой-то
ненормальной поспешностью, наперегонки, будто выпуск их прекращен и это
остались последние, или будто выхваляясь друг перед другом: и мы, мол, не
лыком шиты, и мы кое-что имеем и кое-что можем. Не понимая этой
торопливости, Павел, однако, и сам подумывал, что придется к весне
обзаводиться мотоциклом и ему. В Матере он был без надобности, там все под
руками, а здесь вон завтра на смену идти больше часа, если пешком, а летом и
до воды, когда рыбку половить, до пустошек с грибами, до ягод - хоть куда
дoведись - на своих двоих не находишься... Это не Матера.
Что верно, то верно - это не Матера. Вот и не стало Матеры - царствие
ей небесное, как бы сказала, перекрестясь, мать. Вот и не стало
Матеры-деревни, а скоро не станет и острова. Еще можно будет, наверно, нынче
же сплавать, покружить, гадая, тут или не тут стояла она... И удивительно,
что Павел представлял себе это просто и ясно, как не один раз пережитое,- и
лодку на огромной, высоко поднятой воде, и себя в лодке, пытающегося по
далеким берегам определить место Матеры, пристально вглядывающегося в темную
замершую массу воды - не подастся ли оттуда, из сонной глубины, какой знак,
не блеснет ли где огонек. Нет, ни знака, ни огонька. Поперек воды, если
править с берега на берег, еще можно сказать: тут - потому что где-то в
каком-то месте ее пересечешь, а повдоль - нет, повдоль даже приблизительно
не угадать, где ж, на какой линии она, христовенькая, стояла, обетовала,
куда она залегла... Все - поминай как звали. Но удивительно, непонятно было
и то, что он не чувствовал сейчас ничего, кроме облегчающей, разрешившейся
боли: будто нарывало, нарывало и прорвало. Все равно это должно было
случиться и случилось, а от ожидания этой неминуемости устали и измучились
больше, чем от самой потери. Хватит, хватит... никаких сил уже не осталось.
Теперь не придется изводиться Матерой, сравнивать одно с другим, ездить
туда-сюда, баламутить, натягивать без конца душу - теперь, и, взыскивая с
новой жизни здесь, в этом поселке, придется устраиваться прочно, врастать в
нее всеми уцелевшими корнями.
Павел повернул влево и, скосив на одну улицу - так было ближе к дому,-
пошел опять в гору. Откуда-то со двора сладко потянуло дымком, и Павел,
только что приехавший оттуда, где дымы больше месяца не сходили с земли, не
давая дышать, невольно приостановился и потянул в себя приятный, как бы со
всем старым связанный запах, который, казалось, должен был с переездом
сгинуть и не сгинул. И верно, печей, банек здесь не топят, дымокуров не
разводят, но просто дымка на своем клочке никто еще не отменял; Павел стал
вспоминать, добывал ли он за все лето огонь у себя во дворе по какой нужде,
и выходило, что не добывал. Мусор, сгребенный в кучу, так в углу и преет,
сквозь него уж трава проросла; собрался еще по весне сжечь, но представил,
что могут прибежать: что горит? - и плюнул, оставил хотя никто наверняка не
прибежал бы и ничего не сказал. Не привыкли: все, как у чужого дяди, делаешь
с оглядкой, на все ждешь указаний. И, возвращаясь опять мыслью к Матере, к
сегодняшней поездке туда, Павел со стыдом вспоминал, как стоял он возле
догорающей своей избы и все тянул из себя, искал какое-то сильное, надрывное
чувство,- не пень ведь горит, родная изба - и ничего не мог вытянуть и
отыскать, кроме горького и неловкого удивления, что он здесь жил. Вот до
чего вытравилась душа! Точно оправдывая в чем себя, Павел подумал, что ему
вообще нередко приходится вспоминать, что он живет, и подталкивать себя к
жизни: после войны за долгие годы он так и не пришел в себя, и мало кто из
воевавших, казалось ему, пришел. Все, что требуется, они делают - и детей
рожают, и работу справляют, и солнце видят, и радуются, злятся в полную
моченьку, но все как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, все
с натугой, привычностью и терпеливой покорностью. О себе Павел хорошо знал,
что у него часто случаются затмения, когда он теряет, выпускает куда-то, на
какую-то волю, себя, и бывает, надолго; и где он был, куда отлетал, что
делал - не помнит. Затем спохватывается, держит память ближе, ступает
прочней, делает все, чтоб крепче зацепить себя, с зарубками, с заметами - и
так идет неделю или две, порой больше, и снова провал, снова стягивает в
какое-то свихнутое и чужедальнее, как у лунатика, состояние, когда
шевелиться шевелишься, но без головы, только лишь по инерции. Выплеснулись
единым махом ребячьи голоса, и Павел догадался, что это из школы, кончились
уроки. Торец ее с красиво выкрашенной алюминиевой краской водосточной трубой
был виден и отсюда, приманивая взгляд, и Павел, вздохнув отчего-то,
оглянулся на него и пожалел, что сыны его выросли и им не учиться здесь.
Хорошую, даже по нынешним временам, выстроили школу - веселую, в три этажа,
приподнятую надо всем остальным, окнастую - и если поселок действительно
походил на пасеку с вымеренно и ровно поставленными ульями, то они,
постройки нежилые - школа, магазин, детсад, столовая, даже баня,- пятнали,
разбавляли его от красивого и унылого однообразия. А как, верно, хорошо,
если бы кто-то, пускай не из сынов, пускай из внуков, ходил в эту школу, а
его вызывали бы на собрания и спрашивали за двойки и шалости. Но нет, видно,
не бывать и этому. Вот отчего за самое горло берет тоска, когда он глядит на
школу и слышит, как вот сейчас, ребячьи голоса. Прошла, значит, жизнь - и не
время еще, а прошла. И, подумав об этом, вспомнил он опять о матери, о том,
что надо как-то перевозить ее, и опять не поверил, что когда-нибудь ступит
она в этот поселок. Что-то не давало, не опускало поверить - хоть ты что
делай! - ни в какую невозможно было это представить себе, перед глазами
тотчас опускалась пелена.
Отсюда, с горы, стало как бы светлей, и высокие, крытые шифером крыши
домов струились с улицы на улицу живыми спокойными волнами. По-прежнему
трещали мотоциклы, взбивая пыль; с полей доносился натужный вой трактора,
все еще гомонили, растекаясь по улицам, школьники, и горько, страдальчески
взмакивала раз за разом запертым нутром где-то во дворе корова.
Далеко-далеко синел за запанью, где шла Ангара, противоположный берег и
круто, почти отвесно вздымалось над ним чистое застывшее небо с
одним-единственным, заткнутым за горизонт пером легкого, чуть подкрашенного
облачка. Здесь же, над головой, небо уже остыло и смеркалось, клонясь туда
же, в сторону Ангары. Было не как в Матере, где сразу после солнца
прохватывала свежесть,- было кругом тепло и сухо, и шло это тепло от
нагретой за день земли и построек, чувствовалось, как пахнет от них краской
и бензином.
Павел вышел на свою улицу, застроенную только с одной стороны против
леса, дошел до калитки и остановился, высматривая, нет ли среди бродящих в
кустах, потрескивающих сучьями коров Майки. Ее не было. Павел заглянул в
щелку в заборе и увидел, что она во дворе.
До чего умная корова - и здесь, где скот одичал без выпасов и
присмотра, шастая, как звери, по лесу, она сама каждый день приходит домой.
И вот такую умницу-послушницу придется скоро загубить. Павел подумал, что
понадобится кого-то звать на это дело, потому что сам он за него - хоть убей
- не возьмется и даже сбежит со двора и станет бродить, пока не приберутся.
Он не мог смотреть, когда поросенка легчили или отрубали голову петуху, и
Соня, решительная в таких действиях, только бессильно и брезгливо махала
рукой, когда он норовил сбежать. Войну прошел, перевидал всяких смертей за
глаза, до сих пор по ночам воюет и прощается с убитыми, но тут поделать с
собой ничего не может, таким уродился.
Что-то не хотелось ему идти домой... Не хотелось, и все. Вечер тек тихо
и томно, ласково оплывая лицо, и темнота все еще не просела. Все звуки, все
шумы большого поселка, казалось, удалялись - будто осторожно сносило их той
же течью властительного времени. Слетел с осины напротив красный лист и
застыл в воздухе, высматривая, куда править, но оно, движение, подхватило
его и вынесло на дорогу, продернуло еще чуть по земле. Павел без памяти и
без мысли чему-то кивнул: так и должно быть. А что так и должно быть, о чем
подхватилось опять дальнее-предальнее неспокойство - поди разберись.
Наверное, надо было все-таки настоять и перевезти сегодня мать. Он уезжал с
Матеры без особой тревоги, решив, что послезавтра возьмет катер и снимет с
острова сразу всех, чтоб не разлучать их в этом переезде, но сейчас вдруг
стало не по себе. И не "вдруг" - что-то ныло и наплескивалось постоянно с
той поры, как он оставил их, а он считал, что ноет другое. Но как опять же
было настоять? С матерью не больно поговоришь, если она не захочет, от
старух она, конечно, никуда бы не поехала. И без старух, будь она совсем
одна, но сразу после того, как сняли избу, тоже, наверное, не поехала бы, не
сумев хоть немножко успокоиться на родной земле, возле этой избы.
И опять он не поверил, что когда-нибудь она войдет в эту калитку...
Постояв еще, помучившись без утешения, Павел пошел в дом - пора было
укладываться, утром рано на работу. Соня, ожидая его, сидела внизу, в кухне,
и вязала, из большой кастрюли на полу тянулись красная, зеленая и черная
нитки. Вязать она пристрастилась уже здесь, в поселке, когда в магазин
навезли какой-то редкой, не то рижской, не то парижской пряжи, и конторские,
все без исключения, опять же чтобы не отстать друг от друга, набрали ее
ворохами. В Матере от своих овец Соня ни одной шерстинки не извела, носки и
рукавицы в палец толщиной вязала мать, и не было тем носкам и рукавицам
износу. В них воду наливай - не капнет, не то что Сонина, со сплошными
дырками, как кружево, по моде работа.
Поднимаясь, чтобы накормить Павла, Соня сказала:
- Земляк наш два раза уже за вечер приходил, спрашивал тебя.
- Кто такой?
- Петруха. "Где,- говорит,- моя мать?"
- Вспомнил про мать...
- Я и говорю: не рано ли вспомнил про свою мать, сыночек? Подождал бы,
пока затопит, потом и искал бы ее. Его уж и понять нельзя, трезвый он или
пьяный. Одинаково боталит.
Павел не стал расспрашивать, что такое "боталил" Петруха, ему это было
неинтересно. Но повидать Петруху надо бы: пускай поможет послезавтра
перевезти старух. Да и мать свою, о которой он вдруг забеспокоился, пускай
бы забирал - только куда, в какие хоромы, в какое царство-государство станет
он ее забирать? Но это уж не его, не Павла, забота. На него, чувствовал и
предвидел он, достанет заботы определять куда-то Симу с мальчишкой и
Богодула, провожать обратно Настасью. Будет еще мороки, будет... Но не это,
в конце концов, страшно, с этим он как-нибудь бы управился, больше всего
пугало его, и мыслью не давая подступиться и разрешить, угадать хоть немного
наперед,- что будет с матерью? Отсрочка на один день ничего не даст;
оглянуться не успеешь, как вот оно, послезавтра, и надо ехать за нею, надо
перевозить...
Только он поужинал и еще не поднялся наверх, застучали на веранде
сапоги, и по громкому, нарочитому упреждающему этому стуку Павел догадался:
Петруха. Легок на помине. Но Петруха явился не один, с ним был - вот уж кого
нельзя было ожидать - Воронцов. Он вошел и раньше, чем сказал
"здравствуйте", кинулся зыркать своими круглыми, навыкате глазами на круглом
же и румяном лице по углам.
- Павел Миронович,- быстро и требовательно спросил он,- где у вас
старуха?
- В Матере,- уже начиная догадываться, что к чему, ответил Павел.
- Как в Матере?! Ты же ездил сегодня туда! Почему в Матере?!
- Я-то ездил, да она не поехала.
- Шутки шутить будем или что будем?..- вскинулся, растерявшись,
Воронцов.- Как не поехала?! Что значит не поехала?! - Он, все еще не веря,
осматривался по сторонам и даже подскочил к лестнице, заглядывая наверх.
- Нету, нету,- остановил его Павел, а то бы и наверх полез.- Зачем я
обманывать буду? Нету. Там. Не нажилась, говорит. Осталась пожить.
- А моя мать? - вскричал Петруха - ну прямо сердце кровью, можно
подумать, окатилось у него в эту минуту о матери.- Тоже там?
- Ну если ты не снял ее оттуда - тоже там.
- Когда?! - завопил он.- Когда я сыму ее! Я только седни с задания
воротился, я задание выполнял. Вот Борис Андреич скажет,- сослался он на
Воронцова, тряхнув у того перед носом грязной, перебинтованной почему-то
черной тряпицей рукой. И по этому истовому взмаху, по горящим глазам и
выжимаемому до конца голосу Павел понял, что Петруха нетрезв.
Воронцов передернулся.
- 3-задание! - вскипел он.- 3-зад-дание! Мать у тебя почему в
неположенном месте находится, пьяница ты несчастный?! Твое задание, чтоб она
здесь находилась. Где хошь чтоб находилась, а не там. А ты что делаешь?!
Есть указание, оно всех касается! Понимать будем или что будем?..
Что до понимания, Павел понимал, что говорится, кричится это не столько
Петрухе, сколько, конечно, ему.
Но Петруха решил обидеться.
- Я, может, и пьяница,- он исподлобья оглядел всех, приглашая
прочувствовать вместе с ним ответственность этого признания,- но чтоб
нещастный - и-из-вини-подвинься, товарищ Воронцов, Борис Андреич. Я на себя
такую кличку взять не могу. Не имею права! Да! - капризно вздернул он голову
и замер, проникаясь силой своих слов.- А пьяница... че ж пьяница...- Петруха
помолчал.- Че бы вы делали без этих пьяниц?..
- Где они там живут? - не слушая его, опять быстро и нервно спросил
Павла Воронцов.
- В бараке.
- В бараке?! Барак стоит?! Стоит барак?
- Стоит.
- Да это же! Это же... Вы понимаете, что это значит?..- Воронцов даже
затрясся и кинулся к окну - и что он там хотел увидеть, было непонятно.- А
ты,- отскакивая от окна, накинулся он на Павла,- ты, Павел Миронович, куда
смотрел? Как позволил? Ты же коммунист, не то что этот,- брезгливо кивнул он
на Петруху.- А ты мать, столетнюю старуху, не можешь к порядку призвать!
Барак стоит! - простонал он.- А у меня завтра государственная комиссия.
Утром нагрянет. Я им что - барак буду показывать? Людей с самовольной
задержкой? Государственная комиссия - понимаешь ты, Павел Миронович? А он
съездил и приехал. И чай пьет. И никаких! А с кого завтра спросят? - При
собственном же вопросе "с кого завтра спросят?" Воронцов напрягся и
решительно приказал: - Собирайтесь. Хватит в игрушки играть. Надо понимать
положение. К утру чтоб ни барака, ни людей. Не вздумай смыться,- предупредил
он Петруху: - Поедешь. На з-задание поедешь. Вместе со мной. Ты, Павел
Миронович, тоже собирайся. Хватит. Это дело государственное. Черт знает что
творится!
Не хотелось Павлу ехать, устал он, да и ночь на носу, а утром рано на
смену, значит, спать не придется совсем, но больше того не хотелось
тормошить сейчас и выгонять из гнезда старух и на глазах у них поджигать
последнее, что осталось на Матере,- барак, давший им последнее же
пристанище. Но делать нечего - надо было ехать.
Павел представил, как станет Воронцов в темноте суетиться и покрикивать
на старух, поторапливая и загоняя их на катер, как, не выбирая выражений,
станет он грозить им и ругаться, кляня вместе с ними все на свете.
Представил мать и то, как она будет одергивать эту власть и как, с какой
болью и требовательностью станет он смотреть на него, на Павла... представил
потерянную, дрожащую от страха Настасью, с перепугу кивающую беспрерывно
головой... плачущего мальчонку... нахохлившегося и задиристого Богодула, за
которым к тому же надо присматривать, чтобы он - чего доброго! - не кинулся
на Воронцова... Представил Павел все это и предложил Воронцову:
- Может, тебе не ездить? Мы как-нибудь одни управимся.
- Не-ет,- вскинулся тот.- Нет, Павел Миронович, на вас я больше
надеяться не могу. Хватит. Вы из доверия вышли. Мне завтра отчет держать, я
должен быть уверен, что территория очищена, а на вас надейся - вы мне опять
попустительство подкинете. Надо понимать задачу. Мне отвечать за нее.
Он велел Петрухе идти поднимать катериста, дал на сборы и на дорогу до
гаража, где решили собраться, чтобы без задержки оттуда выехать, полчаса и
выскочил.
- А что,- сказала Соня.- И правильно. Зачем человека под удар ставить?
Он отвечает.
- Пущай отвечает,- взъярился Петруха.- Пущай отвечает, никто ему не
мешает отвечать. Да пущай человека уважает. Я ему не пень подколодный, чтоб
на меня садиться да меня же чем попадя обзывать. Извини-подвинься. У меня
гордость. Раскричался! Видали мы таких боевых! Власть!
Но покуда собирались, покуда искал Петруха моториста с катера, которого
катеристом и называли, угрюмого пожилого мужика Галкина, комиссованного из
шоферов, и раскачивал его, а потом еще и сам куда-то за какой-то надобностью
сбегал, прошло не полчаса - час. Выехали уже в темноте, при звездах, на
маленьком автобусе, развозившем по утрам рабочих на дальние участки. За руль
сел Павел. Дорога была хорошая, и под гору покатились быстро; торопливо
набегал и торопливо же отступал, отваливаясь на стороны, лес; мельтешила на
свету, каким-то чудом успевая вонзаться в него, ночная крылатая мелочь;
ровно, сплошным отмякшим звуком шуршала под колесами галька. Позади Павла
молчали. Петруха попробовал было завести беседу, доставая до Воронцова
намеками о сверх-урочных, но Воронцов даже и оборвать его посчитал
недостойным себя, и Петруха затих, отчего-то (Павел видел это в зеркале)
страдая и морщась. Старик Галкин дремал. Воронцов сидел впереди них прямо,
будто даже и не покачиваясь, когда встряхивало, пристально и сердито
уставившись в лобовое стекло.
Проехали полдороги, и Павел почувствовал, как плеснуло на повороте в
окно сыростью. И как-то медлительней, ленивей стал набегать лес, еще глуше
зашуршала резина. А когда выскочили на открытое место в полутора километрах
от реки, на машину надвинулись сначала редкие, затем все больше и больше
нарастающие, густеющие, словно тоже летящие на свет фар, серые мочальные
лохмотья. Павел не сразу понял, что это туман. Старик Галкин позади Павла
встрепенулся и с неуверенностью и тревогой в голосе спросил:
- Туман?
- Туман,- обрадованно подтвердил Петруха.- Может, это...- Он не решался
ясно высказать свое желание только поддернул голову, закидывая ее назад.- Че
по туману шариться?..
Воронцов и на этот раз не посчитал нужным ответить. Не разворачиваясь,
Павел приткнул автобус носом к воде и первым вышел. Катер, стоящий за
вереницей лодок справа, не был виден, но туман висел еще в воздухе, и полоса
воды понизу просматривалась, насколько позволяла темнота, довольно хорошо.
Стояла глухая, сплошная тишь: не плескала вода, не доносило привычного шума
с переката на недалеком верхнем изломе Ангары, не булькала одиноким
случайным чмоком со сна рыба, не возникало, не пробивалось нигде длинного и
мерного, в другую пору доступного чуткому уху, поигрывающего посвиста
течения, молчала земля - все кругом казалось заполнено мягкой, непроницаемой
плотью. Поднялись, не слыша шагов за собой, на катер, Галкин запустил мотор,
но и он не взревел, как обычно, широко и разбойно оглашая окрестности и
надрывая уши, а заработал, точно отдыхиваясь, сдавленно и осторожно, и едва
ли стукоток его пробивался дальше чем за тридцать шагов. Последним заскочил
на катер Петруха, со счастливой усмешкой похвалился Павлу:
- Воротилу подпер. Даже не шевельнулся, спит без задних ног.
- Все ребячишься? - поморщился Павел.
- Пуш-шай. Сторож, дак сторожи, а не спи, как сурок. Проснется, а выдти
- хрен ему. В окошко надо вылазить. Вылезет, а катер угнали. Вот запляшет
Воротила.
Петруха хохотнул и, видя, что проделка его не очень нравится Павлу,
отошел, полез в рубку, которую по-крестьянски называли будкой.
Спятились и на воде развернулись. Берег тут же пропал, туман сомкнулся
ближе и заморосил, забусил даже и не мокренью, а испотью. Павел чувствовал,
как тяжелеют, наливаются противной сыростью и лицо его, и одежда, но
подниматься и идти в будку не хотелось, он устроился позади нее на
приспособленном под сиденье чурбане и закурил, от прохлады и тревоги с
особенным удовольствием и жадностью втягивая в себя дым, но тревога не
рассасывалась, напротив, все больше и больше обострялась и росла. Вот сейчас
приедут они - и что будет? Замирало и отнекивалось от этого вопроса все
внутри, и так не хотелось, хоть в воду бросайся, плыть. Сильней всего он
жалел, что согласился на этот ночной внезапный десант; он уже и забыл, что
ничего другого ему не оставалось. Как, как, в самом деле, угораздило его
согласиться? И как опять-таки мог он отказаться, если там мать, если переезд
ее нельзя перепоручить кому-то другому: мать никогда бы ему этого не
простила.
Матера лежала на нижний искосок верстах в двух от берега, от которого
отчалили. Галкин взял сразу на Ангару и теперь вел катер вслепую, на ощупь:
нo уже через пять минут после того, как снялись, забрались в такой плотный,
дремучий туман, что и в двух метрах различить что-нибудь впереди было
совершенно невозможно. Павел подумал задней догадкой, что следовало,
наверно, сначала спуститься хоть немного вниз по течению и только затем
повернуть поперек, чтобы не промахнуться и наверняка наткнуться на Матеру и
уж по берегу обогнуть ее и спокойно подойти, куда нужно. Но сейчас говорить
об этом было поздно, надо было думать сразу. Ничего, Галкин плавал здесь
полное лето, дорожка знакомая, доберется, поди, по памяти, одним чутьем. Он
вел катер осторожно, на малых оборотах; до Павла донеслось, как Воронцов
добивался, чтобы он прибавил газу, но Галкин не подчинился, и ход остался
тем же; на полной скорости, чего доброго, недолго залететь на мель - потом
кукуй. За катер отвечает моторист. Мотор едва слышно стучал где-то
далеко-далеко внутри, представлялось даже, что под водой, зато хорошо
слышалось шипение разрываемого тумана и разрываемой реки, и под это мягкое и
монотонное шипение Павел, тревожно затаившись, забылся.
Он испуганно вздрогнул, когда катер на повороте накренило и качнуло:
вздрогнул и поднялся, выглядывая берег, на который правил Галкин, но
никакого берега, как ни всматривался, не увидел. Туман стоял сплошной
стеной, и, катер, казалось, топтался, буксовал на месте, не в силах
выбраться за нее, эту отвесную стену, снова и снова соскальзывая с ее кручи;
Павел не помнил, чтобы он когда-нибудь попадал в такой туман, настолько
густой и плотный, что с трудом, будто из глубокого и темного колодца,
пробивалось смутное мерцание воды. Глаза упирались в сплошное серое месиво и
невольно зажмуривались, закрывались от его близости. По времени пора бы уже
приехать, однако непохоже было, что они причаливали; Павел пошел в рубку, и
по тому, с какой пристальностью, с каким беспокойством вытягивая шею,
всматривался в темь Галкин, надеясь что-нибудь там увидеть, понял, что они
заблудились. Что ж, этого и следовало ожидать. Умные люди в такую сгинь в
дорогу, да еще по воде, ясное дело, не отправились бы... И он, Павел, тоже
как маленький: куда повели, туда и пошел, не пробовал даже возражать. Теперь
что ж, теперь крутись, пока не наткнешься на тот или другой берег. Наверное,
они все-таки проскочили Матеру выше, а потом незаметно развернулись и пошли
по течению. Наверное, так и получилось. А если так, надо, значит, брать
вправо и пробовать встретить Матеру с другой стороны, от своей Ангары. Павел
неуверенно, только подавая на совет, кивнул Галкину вправо, и тот,
обрадовавшись, что не ему одному отвечать за руль, не раздумывая, туда и
повернул.
- Долго что-то,- почуяв недоброе, насторожился Воронцов, стоявший от
Галкина слева.- Где мы? Почему так долго? Остров, что ли, потеряли? А?
- Найдем,- без уверенности ответил Галкин.
От голосов встрепенулся дремавший в углу Петруха, поеживаясь от холода
(был он, как и днем, все в той же рубахе навыпуск), высунулся в дверку.
- Ого, туманчик-то! - удивился он, захлопывая дверку, и стал,
согреваясь, растирать руками грудь.- Хошь ножиком режь. Закружали, значит?
Закружали, закружали... Я говорил...- Ничего толкового Петруха не говорил,
ни от чего не предостерегал, но как было упустить случай и не намекнуть о
какой-то своей, хоть и самому неведомой, правоте - и Петруха его, конечно,
не упустил.- В такой туман надо рыбой быть, чтоб не закружать. Дела-а-а!
Проплыли еще минут пятнадцать - вдвое больше того, чем нужно, чтобы
наткнуться со своей Ангары в Матеру или Подмогу,- ничего: ни берега, ни
знака какого, ни просветления, одна вязкая и бесконечная, еще больше,
чудилось, загустевшая, как студень, масса тумана. Галкин повернул к Павлу
лицо, спрашивая, что делать, куда поворачивать, и Павел в ответ пожал
плечами: не знаю.
- Глуши,- решившись, сказал он.
Галкин поднялся и заглушил двигатель. Павел вышел на борт,
прислушиваясь, как затихает шуршание воды и тумана,- самой воды уже не было
видно совсем. Он взял чурбан, на котором перед тем сидел, и кинул его вниз -
там глухо и вязко плеснуло, там, значит, была все-таки вода. Воронцов не
выдержал:
- Долго мы еще тут будем возиться? Вы что - не понимаете или понимаете?
Скоро утро, надо дело делать.
- Не кричи,- оборвал его Галкин.- Тут тебе не собрание.
И Воронцов, как ни странно, сдержался и умолк, догадавшись, что
приказами здесь не поможешь. Однако "не кричи", которое обидело его, потому
что он не привык к такому обращению к себе, подвинуло его к другому решению,
он потребовал от Петрухи.
- Кричи.
- Че кричи? - не понял тот.
- Что хошь кричи. Хоть караул. Есть же тут где-то живые люди или что?
Может, они услышат. Или вы все сговорились? Ну?!
Петруха не сразу, не вдруг, показав, что он подумал и согласился с
Воронцовым, пошел в нос катера, и оттуда донеслось:
- Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Где вы? Э-э-эй!
Ни звука в ответ. И смешно было надеяться, что кто-то отзовется: туман
тут же, на месте, впитывал и топил голос, выбраться из его трясины ничто не
могло.
Снова завели двигатель и поплыли, правя, казалось, к наконец-то точно
угаданному берегу, не отыскав его, поворачивали к другому, потом к третьему
- и ни к одному не могли добраться. Все сгинуло в кромешной тьме тумана.
- Так нам и надо,- уже с последней, безучастной злостью, обращаясь к
Воронцову, сказал Павел.- Какого дьявола было на ночь плыть - до утра бы не
подождали, что ли?
- Если бы ты днем их привез, не поплыли бы,- оправдывался Воронцов.
Павел смирился: будь что будет. Он уже не подсказывал Галкину держать
ни вправо, ни влево, тот правил куда-то, в какую-то пустоту, самостоятельно.
Затих, смирившись, и Воронцов, он сидел с опущенной головой, бессмысленно
глядя перед собой красными, воспаленными за ночь глазами, но время от
времени не забывал расталкивать дремавшего рядом Петруху. Петруха
встряхивался, выходил на борт и глухо и безнадежно кричал, едва слыша себя,
все то же:
- Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Эй, Матера!
Затем возвращался и, наваливаясь по-братски на Воронцова, опять
засыпал.
В конце концов, отчаявшись куда-нибуль выплыть, Галкин выключил мотор.
Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман и ничего, кроме воды и
тумана.

Заплакал со сна, тревожно и неутешно, мальчишка, и старухи очнулись,
завозились, распрямляясь и вздыхая,- они так и не укладывались, дремали
сидя, каждая на своем месте, кто где устроился с вечера и остался после
разговора. Сима, что-то наговаривая, стала успокаивать мальчишку, и он
умолк, срываясь временами лишь на слабые и подавленные всхлипы. В курятнике
у Богодула было даже и не темно, а слепо и исподно: в окне стоял мглистый и
сырой, как под водой, непроглядный свет, в котором что-то вяло и бесформенно
шевелилось - будто проплывало мимо.
- Это че - ночь уж? - озираясь, спросила Катерина.
- Дак, однако, не день,- отозвалась Дарья.- Дня для нас, однако, боле
не будет.
- Где мы есть-то? Живые мы, нет?
- Однако, что, неживые.
- Ну и ладно. Вместе - оно и ладно. Че ишо надо-то?
- Мальчонку бы только как отсель выпихнуть. Мальчонке жить надо.
Испуганный и решительный голос Симы:
- Нет, Коляню я не отдам. Мы с Коляней вместе.
- Вместе дак вместе. Куды ему, правда что, без нас?
- Ты не ложилась, Дарья?
- Я с тобой рядом сидю. Не видишь, ли че ли? Это ить я сидю-то.
- Потеперь вижу. Я куды-то летала, меня тут не было. Ниче не помню.
- Куды летала - там люди есть, нет?
- Не видала. Я летала по темени, я на свет не выглядывала.
- А ты кто такая будешь-то? С этого-то боку кто у меня?
- Я-то? Я Настасья.
- Это которая с Матеры?
- Она. А ты Дарья?
- Дарья.
- Это рядом-то со мной жила?
- Ну.
- Я ить тебя, девка, признала.
- Дак я тебя поперед признала.
- Вы че это? Че буровите-то? Рехнулись, че ли?
В два голоса ответили:
- Рехнулись.
И замолчали, то ли пристыженные, то ли смущенные своими же несуразными
словами. Тревожную и тяжелую тишину пилило хриплое, ширкающее дыхание
Богодула. В лад ему, движением успокаивая себя, покачивались вперед-назад
старухи.
- Че там в окошке видать-то? Гляньте кто-нить.
- Нет, я боюсь. Гляди сама. Я боюся.
Уставились в окно и увидели, как в тусклом размытом мерцании проносятся
мимо, точно при сильном вышнем движении, большие и лохматые, похожие на
тучи, очертания. В разбитую стеклину наплескивало сыростью. Сполз с нар
проснувшийся Богодул и приник к окну. Его заторопили:
- Че там? Где мы есть-то? Говори - че ты молчишь?
- Не видать, кур-ва! - ответил Богодул.- Туман.
Старухи закрестились, нашептывая, задевая друг друга руками. И опять,
только еще более потерянно:
- Это ты, Дарья?
- Однако что я. А Настасья где? Где ты, Настасья?
- Я здесь, здесь.
Богодул протопал к двери и распахнул ее. В раскрытую дверь, как из
разверстой пустоты, понесло туман и послышался недалекий тоскливый вой - то
был прощальный голос Хозяина. Тут же его точно смыло, и сильнее запестрило в
окне, сильнее засвистел ветер, и откуда-то, будто споднизу, донесся слабый,
едва угадывающийся шум мотора.

В.М.Шукшин "Залетный"