Валентин Распутин. Прощание с Матерой 6 глава

13

Дождь то примолкал, переходя на мутное, как пыльное, стоящее в намокшем
воздухе, морошение, то припускал опять, с новой силой принимаясь хлестать
землю. Все вокруг вымокло до последней степени, набухло, натяжелело и уже не
впитывало воду, наполнившись до краев,- она разливалась через края,
растекалась вширь и полнилась, полнилась... Вода стояла даже в травах.
Улица, выбитая тележной и машинной ездой, походила на речку, по берегам
которой выстроились порядки домов; только вдоль этих порядков и можно было
ходить, а уж перебраться с берега на берег - надо было изноравливаться,
наводить какую-то переправу. Несколько дней подряд держалась редкая тишь,
наверху тяжелое, вздутое небо находило еще порой власть шевелиться, будто
отставляя в сторону отработанные, издождившиеся тучи, внизу же не было
никакого даже подобия ветерка, замерший воздух сек один дождь. Ветки на
деревьях обвисли, с них обрывались большие и белые, похожие на снег, капли;
обвисли и нескошенные травы, спрятав острые возглавия и выстелившись
сплошным согбением, о которое шумел и шумел то сильней, то слабей, упадая,
дождь. После первых трех дней начала прибывать Ангара, замолкло,
захлебнулось веселое ее бормотание на мысу и по релке, понесло мусор,
заметней вздулась, пенясь, проносная вода - пену выталкивало к берегам, к
затопленной тиши, но она, добираясь в белые клочковатые мыри, хитрыми,
изворотливыми кругами снова выбиралась на быстрину и куда-то устремлялась,
что-то показывала из себя.
Спасаясь от сырости, топили печи; дымы по утрам поднимались над избами
как зимой - так же дружно и важно, продираясь сквозь плотный воздух.
Дымилась и Настасьина изба, в нее сразу же, как только приехал к Дарье внук,
перебралась Катерина. Похоже, что она обрадовалась причине перейти туда,
чтобы сподобить сухой угол и своему Петрухе, который по-прежнему слонялся по
деревне без забот и без дела, как одуванчик божий: куда понесет - туда и
покатится. Услышав, что Андрей едет на ГЭС, Петруха заявился к нему и долго
выяснял условия: сколько там зарабатывают, как живут, какой имеют "навар" -
под "наваром" разумелась выгода.
- Мне чтоб фатера была, а не стайка,- выкаблучивался, прицениваясь, он,
как всегда, с придурью, с форсом.- Я с матерью, я желаю создать матери
душевную жизнь. Хватит ей маяться. Конешное дело, она из комсомола
состарилась, а ты говоришь, там комсомол... Но потребуется - сильно даже
может сгодиться. Про старую беспросветную жизнь,- "жизнь" Петруха
выговаривал полностью, с удовольствием подзванивая это слово,- к примеру,
рассказать...
Толком о стройке Андрей ничего не мог объяснить, он и сам знал о ней
только по газетам да по сбивчивым рассказам, но Петруха вдруг засобирался с
ним вместе, стал захаживать каждый день, чтобы поговорить, как и что будет,
представляя себя там бывалым и нужным работником, а по деревне нес, будто
уже устроился и чуть ли не получает даже зарплату. Зная Петруху, у него не
без ехидства спрашивали:
- Сюда высылают?
- А куда - сюда? Ежли у нас почты нету? - поражался он людской
бестолковости.- Мне бы высылали, дак я на обстановку разъяснение дал:
задержать. Опосле, вот непогодь эта кончится, подъеду и зараз получу.
- С тебя, поди-ка, и налоги не будут высчитывать, если ты не работал?
- Пошто-о?! - Петруха был за полную справедливость.- Я про бездетность
сам в детдом перечислю, раз такое дело. Ты говоришь... не работал. Ну и что,
ежли не работал? Мне и плотят, чтоб я на другое какое производство не ушел.
У себя задержать хочут. И я по закону уж не могу больше никуда перекинуться.
Закон, он хитрый. Он, извини-подвинься, о-о-о! С ним не шибко!
- Ну трекало! Ну трекало! - восхищались люди, восхищались прямо в глаза
Петрухе, а он, довольный, что у них не находится больше что сказать, с
настырной уверенностью в себе отвечал:
- Понимать надо.
В эти негодные для работы дни от тоски и безделья, а пуще всего от
какой-то неясной, вплоть подступающей тревоги люди часто собирались вместе,
много одно по одному говорили, но и разговоры тоже были тревожными, вязкими,
с длинными прогалами молчания. То ли так действовала погода, то ли приходило
понимание: нет, и сенокос с его дружной, заядлой работой, и песни, и
посиделки по вечерам, и самое это житье чуть не всем колхозом в родной
деревне как дарованное, а лучше сказать, как ворованное на прощанье - все
обман, на который они из слабости человеческого сердца поддались. А правда
состоит в том, что надо переезжать, надо, хочешь не хочешь, устраивать жизнь
там, а не искать, не допытываться, чем жили здесь. Уж если жили не зная, чем
жили,- зачем знать уезжая, оставляя после себя пустое место? Правда не в
том, что чувствовать в работе, в песнях, в благостных слезах, когда заходит
солнце и выстывает свет, а в душе поднимаются смятение, и любовь, и жажда
еще большей любви, какие выпадают не часто,- правда в том, чтобы стояли
зароды. Вот для чего они здесь. Но приходили и сомнения: так-то оно так, да
не совсем же так. Зароды в конце концов они поставят и увезут, коровы к
весне до последней травинки их приберут, всю работу, а вот эти песни после
работы, когда уж будто и не они, не люди, будто души их пели, соединившись
вместе,- так свято и изначально верили они бесхитростным выпеваемым словам и
так истово и едино возносили голоса; это сладкое и тревожное обмирание по
вечерам пред красотой и жутью подступающей ночи, когда уж и не понимаешь,
где ты и что ты, когда чудится исподволь, что ты бесшумно и плавно скользишь
над землей, едва пошевеливая крыльями и правя открывшимся тебе
благословенным путем, чутко внимая всему, что проплывает внизу; эта
возникшая неизвестно откуда тихая глубокая боль, что ты и не знал себя до
теперешней минуты, не знал, что ты - не только то, что ты носишь в себе, но
и то, не всегда замечаемое, что вокруг тебя, и потерять его иной раз
пострашнее, чем потерять руку или ногу,- вот это все запомнится надолго и
останется в душе незакатным светом и радостью. Быть может, лишь это одно и
вечно, лишь оно, передаваемое, как дух святой, от человека к человеку, от
отцов к детям и от детей к внукам, смущая и оберегая их, направляя и очищая,
и вынесет когда-нибудь к чему-то, ради чего жили поколенья людей.
Так отчего бы и им не омыться под конец жизнью, что велась в Матере
долгие-долгие годы, не посмотреть вокруг удивленными и печальными глазами:
было. Было, да сплыло. Смерть кажется страшной, но она же, смерть, засевает
в души живых щедрый и полезный урожай, и из семени тайны и тлена созревает
семя жизни и понимания.
Смотрите, думайте! Человек не един, немало в нем разных, в одну шкуру,
как в одну лодку собравшихся земляков, перегребающих с берега на берег, и
истинный человек выказывается едва ли не только в минуты прощания и
страдания - он это и есть, его и запомните.
Но почему так тревожно, так смутно на душе - только ли от затяжного
ненастья, от вынужденного безделья, когда дел невпроворот, или от чего-то
еще? Попробуй разберись. Вот стоит земля, которая казалась вечной, но
выходит, что казалась,- не будет земли. Пахнет травами, пахнет лесом,
отдельно с листом и отдельно с иголкой, каждый кустик веет своим дыханием;
пахнет деревом постройки, пахнет скотиной, жильем, навозной кучей за
стайкой, огуречной ботвой, старым углем от кузницы - из всего дождь вымыл и
взнял розные терпкие запахи, всему дал свободный дых. Почему, почему при
них, кто живет сейчас, ничего этого не станет на этой земле? Не раньше и не
позже. Спроста ли? Хорошо ли? Чем, каким утешением унять душу?
С утра попробовало распогодиться, тучи отжато посветлели и
заворошились, пахнуло откуда-то иным, легким воздухом, вот-вот, казалось,
поднырнет под тучи солнце, и люди поверили, тоже зашевелились, собрались к
Павлу справляться, будет ли дело. А пока собирались да рассуждали, опять
потемнело и потекло. Расходиться не хотелось - сидели, возили все те же
разговоры. Дарья вскипятила самовар, но на чай почему-то не польстились,
видать, не просохли еще от домашнего. Одна Катерина взяла на колени стакан.
У дверей на лавке, прислонившись к стене и подняв и обняв ногу, расположился
Афанасий Кошкин, или Коткин, кому как нравится, тот так и называл, а Петруха
из потехи сливал их вместе и на всю матушку-деревню кричал: "Кот и Кошкин, а
Кот и Кошкин!" Афанасий всю жизнь был Кошкиным, а стали переезжать в совхоз,
всей семьей поменяли фамилию на Коткины: новое - так все новое, красивое -
так все красивое. Над Афанасием подшучивали - он добродушно отсмеивался в
ответ и объяснял:
- Да мне-то што?! Мне што Кошкин, что Мышкин. Я шестьдесят годов, да
ишо с хвостиком, Кошкиным ходил - никто в рожу не плюнул. Это все молодежь.
Невестки, заразы, сомустили. Особливо Галька. Им што - она им, фамиль-то, не
родная, она им што платок на голову - седни одна, завтрева другу одевай.
Пристали: давай да давай. А в тот раз подпоили меня... я и задумался.
"Кошкин,- грят,- это ты вроде под бабой ходишь, а Коткин - дак баба под
тобой". Чем, заразы, стравили... Задумался и грю: "Поллитру ишо дадите, дак
берите". Никому не видал: в четыре ноги кинулись, однем духом выставили.
- За поллитру, значит, фамиль продал?
- Дак, выходит, так. Галька в раен ездила, документы переписать. А я
сам. Сам над етой буковкой крышку сделал. Пойми: ты или шы? Шито-крыто, а
расписуюсь, дак нарошно не достаю до ее, закорюку ставлю. Был Кошкин, и есть
Кошкин. А оне как хочут.
Вера Носарева, Дарьина соседка с нижнего края, несколько раз уже
порывалась встать и уйти домой, даже не домой, а на деляну,- Вера, пока суть
да дело, бегала на свой сенокос, потихоньку валила травку, но уходить из
тепла и от людей не хотелось, дождь к тому же распалился и шумел сплошной
волной. На топчане, как на шильях, вертелась, каждую минуту заглядывая в
окно, Клавка Стригунова - эта давно бы и стриганула, да не пускал дождь. С
тоски Клавка вязалась к Андрею, расспрашивала его про городских мужиков:
каких они нынче любят баб - полных или поджарых? Андрей, смущаясь, пожимал
плечами. Среди бела дня стало темнеть, дождь хлестал как сумасшедший,
веселый разговор поневоле померк, мало-помалу перешел опять все к тому же,-
к Матере, к ее судьбе и судьбе материнцев. Дарья, как обычно, решительно и
безнадежно махнула рукой:
- А-а, ниче не жалко стало...
- Жалко-то, поди, как не жалко... - начал Афанасий и умолк: сказать
было нечего.
- Ой, старые вы пустохваты, пропаду на вас нету,- отстав от Андрея,
вдруг вцепилась в разговор Клавка, будто ожгли ее.- Нашли над чем плакать! И
плачут, и плачут... Да она вся назьмом провоняла, Матера ваша! Дыхнуть
нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая жисть настала, а вы
все, как жуки навозные, за старую хватаетесь, все какую-то сладость в ей
роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу Матеру и по
Ангаре отправить.
Афанасий же первый и ответил, задумчиво поджав голос, словно и не
Клавке отвечал, а себе, своим сомнениям:
- Хошь по-старому, хошь по-новому, а все без хлеба не прожить.
- Без хлеба, че ли, сидим? Вон свиней уж на чистый хлеб посадили.
- Покеда не сидим...
- Ну горлодерка ты, Клавка! - вступила, опомнившись, Дарья.- Ну
горлодерка! Откуль ты такая и взялась, у нас в Матере таких раньче не было.
- Раньче не было, теперь есть.
- Дак вижу, что есть, не ослепла. Вы как с Петрухой-то вот с
Катерининым не смыкнулись? Ты, Катерина, не слушай, я не тебе говорю. Как
это вы нарозь по сю пору живете? Он такой же. Два сапога - пара.
- Нужон он мне как собаке пятая нога,- дернулась Клавка.
- А ты ему дак прямо сильно нужна,- обиделась, в свою очередь,
Катерина.
- Вам че тут жалеть, об чем плакать? - наступала Дарья. Она одна, как
за председательским местом, сидела за столом и, спрашивая, от обиды и
волнения дергалась головой вперед, точно клевала, синенький выцветший платок
сползал на лоб.- У вас давно уж ноги пляшут: куды кинуться? Вам что Матера,
что холера... Тут не приросли и нигде не прирастете, ниче вам не жалко
будет. Такие уж вы есть... обсевки.
Клавка, взбудоражив стариков, и спорить стала легко, с улыбочкой:
- Тетка Дарья, да это вы такие есть. Сами на ладан дышите и житье по
себе выбираете. По Сеньке шапка. А жисть-то идет... почему вы ниче не
видите? Мне вот уже тошно в вашей занюханной Матере, мне поселок на том
берегу подходит, а Андрейке вашему, он помоложе меня, ему и поселка мало.
Ему город подавай. Так, нет, Андрейка? Скажи, да нешто жалко тебе эту
деревню?
Андрей замялся.
- Говори, говори, не отлынивай,- настаивала Клавка.
- Жалко,- сказал Андрей.
- За что тебе ее жалко-то?
- Я тут восемнадцать лет прожил. Родился тут. Пускай бы стояла.
- Вот ребеночек! Че тебе детство, если ты из него вышел? Вырос ты из
него. Вон какой лоб вымахал! И из Матеры вырос. Заставь-ка тебя здесь
остаться - как же! Это ты говоришь - бабку боишься. Бабку тебе жалко, а не
Матеру.
- Почему...
- Потому. Меня не проведешь. А бабке твоей себя жалко. Ей помоложе-то
не сделаться, она и злится, боится туда, где живым пахнет. Ты не обижайся,
тетка Дарья, я тебе всю правду... Ты тоже не любишь ее прятать.
Но Дарья и не собиралась обижаться.
- Я, девка, и об етим думала,- призналась она, чуть кивая головой,
подтверждая, что да, думала, и налила себе чаю.- Надумь другой раз возьмет,
дак все переберешь. Ну ладно, думаю, пущай я такая... А вы-то какие? Вы-то
пошто так делаете? Эта земля-то рази вам однем принадлежит? Эта земля-то
всем принадлежит - кто до нас был и кто после нас придет. Мы тут в самой
малой доле на ей. Дак пошто ты ее, как туе кобылу, что на семерых братов
пахала... ты, один брат, уздечку накинул и цыгану за рупь двадцать отвел.
Она не твоя. Так и нам Матеру на подержание только дали... чтоб обихаживали
мы ее с пользой и от ее кормились. А вы че с ей сотворили? Вам ее старшие
поручили, чтобы вы жисть прожили и младшим передали. Оне ить с вас спросют.
Старших не боитесь - младшие споосют. Вы детишек-то нашто рожаете? Только
начни этак фуговать - поглянется. Мы-то однова живем, да мы-то кто?
- Человек - царь природы,- подсказал Андрей.
- Вот-вот, царь. Поцарюет, поцарюет да загорюет.
И замолчали. Обвальный дождь затихал, и вместе с последними, как
стряхиваемыми, крупными каплями сыпал мелкий, гнилой. Темь, которая перед
тем пала, как под самую ночь, будто опустили сверху над Матерой крышку,
теперь рассосалась,- было серо и размыто, и так же серо и размыто было в
небе, где глаза ничего не различали, кроме водянистой глубины. И серо,
мглисто было в избе, где все они на минуту замерли в молчании, точно камни.
- Фу-ты ну-ты, лапти гнуты,- приговоркой прервал его, очнувшись,
Афанасий и поднялся.- Налей-ка мне, Дарья, чаю. Работенка наша седни уплыла,
будем чаи гонять.
Пришла Тунгуска. Где сходился народ, туда обязательно тащилась и она,
молча пристраивалась, молча вынимала из-за пазухи трубку и, причмокивая,
принималась сосать ее. И не трогай ее, не скажет за весь день ни слова, а
может, и не слышит даже, о чем говорят, находясь в какой-то постоянной
глубокой и сонной задумчивости.
Была она в Матере не своя, но теперь уже и не чужая, потому что
доживала здесь второе лето. Иногда, впрочем, расшевелившись и заговорив,
Тунгуска толковала - не столько словами, сколько жестами, что это ее земля,
что в далекую старину сюда заходили тунгусы,- и так оно, наверно, и было.
Теперь же старуха прикочевала сюда по другой причине. Совхоз собрался
заводить звероферму, но пока завел только заведующего - это и была
Тунгускина дочь, немолодая безмужняя женщина. Прошлой весной, когда они
приехали, домики в новом поселке только еще достраивались, квартир не
хватало, и дочь по чьей-то подсказке привезла свою старуху в Матеру, где
появились свободные избы. Так и застряла здесь Тунгуска. Сядет на берегу и
полными днями сидит, смотрит, уставив глаза куда-то в низовья, на север. С
огородишком она почти не возилась - так, грядку, две, да и те запускала до
крайности - или не умела, или не хотела, не привыкла. Чем она пробавлялась,
никто не знал: дочь к ней наведывалась из поселка не часто. На людях за чай,
когда усаживали, садилась, но не помнили, чтобы хоть раз взяла она корку
хлеба. Но тем не менее жила, не пропадала и как-то чуяла, где собирался
народ, туда сразу и правила.
Сегодня она еще задержалась, обычно появлялась раньше. Тунгуска прошла
в передний угол и устроилась возле Катерининых ног на полу. К этому тоже
привыкли - что усаживалась на пол, и хоть силой подымай ее на сиденье - не
встанет. Старики в Матере тоже, бывало, примащивались курить на пол - вот
она откуда, выходит, привычка эта,- еще от древних тунгусских кровей.
-- Пришла? - отрываясь от чая, спросил Афанасий.
Тунгуска кивнула.
- Вот тоже для чего-то человек живет,- философски заметил Афанасий.- А
живет.
- Она добрая, пускай живет,- с улыбкой сказала Вера Косарева.
- Да пуша-ай. Ты в совхоз-то поедешь? - громко, как глухой, крикнул он
Тунгуске.
Она, не успев сомлеть, опять кивнула - на этот раз уже с трубкой в
зубах.
- Ишь ты, собирается. Ей-то там, однако, совсем не шибко будет.
- Дался вам этот совхоз,- задираясь, опять начала Клавка.- Прямо как
бельмо на глазу. А начни вас завтра сгонять с совхоза - опомнитесь, не то
запоете. До чего капризный народ: че забирают - жалко, хоть самим не надо, в
сто раз лучше дают - дак нет, ерепенятся: то не так, это не растак. Че дают,
то и берите, плохого не дадут. Другие вон радуются. Чем не житье там? Тетка
Дарья ладно,- сделала она отмашку в сторону Дарьи,- с нее спрос, как с
летошного снега. А вам-то че ешо надо?
Вера Носарева, необычно присмиревшая, уставшая и растерянная без
работы, сбитая с толку разговором, тяжело вздохнула:
- Дали б только корову держать... Косить бы дали... А там-то че? Другая
жисть, непривычная, дак привыкнем. Школа там, до десятого классу, говорят,
школа будет. А тут с четырехлеткой мученье ребятишкам. Куда бы я нонче Ирку
отправляла? А там она на месте, со мной. От дому отрывать не надо.- Вера
украдкой и виновато взглянула на Дарью и в мечте, не один раз, наверно,
представленной, захотелось свести...- Этот поселок да в Матеру бы к нам...
- Ишь, чего захотела! Нет уж, я несогласная,- закричала Клавка.- Это
опять посередь Ангары, у дьявола на рогах! Ни сходить никуды, ни съездить...
Как в тюрьме.
- Привыкнем,- откуда-то издалека, со дна, достал свое, своей думой
решенное слово Афанасий.- Конешно, привыкнем. Через год, через два... тут
Клавка в кои-то веки правду обронила... Через год, два доведись перебираться
куда, жалко будет и поселок. Труды положим, дак што... Нас с землей-то
первым делом оне, труды, роднят. Тебе, Клавка, не жалко отсюда уезжать - дак
ты не шибко и упиралась тута. Не подскакивай, не подскакивай,- остановил он
ее,- мы-то знаем. Покеда мать живая была, дак она твоих ребятишек подымала.
А ты по магазинам да по избам-читалкам мышковала...
- У меня грамота...
- Я про твою грамоту ништо не говорю. Я про землю. А там трудов - у-у!
- много трудов, чтоб землю добыть. За што и браться... Найти бы тую
комиссию, што место выбирала, и носом, носом... Эх, мать вашу растак...
- Тебя, может, нарочно туда загнали, чтоб ты больше трудов положил да
покрепче привык.
- Может, и так. Где наша не пропадала. Вырулим. Обтерпимся, исхитримся.
Где поддадимся маленько, где назад воротим свое. Были бы силы да не мешали
бы мужику - он из любой заразы вылезет. Так, нет я Павел, говорю? Што
молчишь?
Павел курил, слушал и все больше, не понимая и ненавидя себя, терялся:
говорила мать - он соглашался с ней, сказал сейчас Афанасий - он и с ним
согласился, не найдя, чем можно возразить. "Что же это такое? - спрашивал
себя Павел.- Своя-то голова где? Есть она? Или песок в ней, который, что ни
скажи, все без разбору впитывает внутрь? И где правда, почему так широко и
далеко ее растянули, что не найти ни начал, ни концов? Ведь должна же быть
какая-то одна, коренная правда? Почему я не могу ее отыскать?" Но
чувствовал, чувствовал он и втайне давно с этим согласился, и если не вынес
для себя в твердое убеждение, которое отметало бы всякие раздумья, то потому
лишь, что мешали этому боль прощания с Матерой да горечь и суета переезда -
чувствовал он, что и в словах Клавки, хоть и не ей, а куда более серьезному
человеку бы их говорить, и в рассуждениях Андрея в тот день, когда они
встретились и сидели за столом, и есть сегодняшняя правда, от которой никуда
не уйти. И молодые понимают ее, видимо, лучше. Что ж, на то они и молодые,
им жить дальше. Хочешь не хочешь, а приходится согласиться с Андреем, что на
своих двоих, да еще в старой Матере, за сегодняшней жизнью не поспеть.
- Привыкнем,- согласился Павел.
- Как думаешь, добьемся, нет хлебушка от той землицы? - спрашивал
Афанасий.
- Должны добиться. Наука пособит. А не добьемся - свиней будем
откармливать или куриц разводить. Счас везде эта... специализация.
- Дак я на своем комбайне што - куриц теребить буду?
Бабы оживились.
- Сделают приспособление - и будешь. Чем плохо?
- Хватит пыль глотать, вон почернел весь от ее.
- Перо полетит, дак очистится.
Дарья, отстав от разговора, никого не слушая и не видя, сосредоточенно,
занятая только этим, потягивала из поднятого в руках блюдечка чай и чему-то,
как обычно, мелко и согласно кивала.
- Што, бабы,- руководил Афанасий,- будем закрывать, однако, собрание.
Засиделись. Дарья уж самовар допивает. Какое примем постановленье?
Переезжать али што?
- Без нас давно приняли.
- Пое-е-хали! Там, на большой земле, и вниманье на нас будет большое.
- Только клопов, тараканов лучше вытряхайте.
-- Как ты, Тунгуска? Будем переезжать?
Тунгуска вынула изо рта трубку, облизнулась, подняла на голос непонятно
где плутавшие глаза и кивнула.
-- Ты, Дарья, тоже собирайся. Без тебя мы не поедем.
Но Дарья не ответила.
- Глите-ка,- спохватилась Вера Косарева.- Дожь-то вроде присмирел.
Засиделись, засиделись... Воду толочь - дак вода и будет. Я побежала.
Крикнешь, Павел, ежли че. Но седни уж не кричи. Седни я побежала.
...Дождь, дождь... Но виделся уже и конец ему, промежутки от дождя до
дождя стали больше, подул верховик и с натугой, с раскачкой сдвинул наконец
влипшую в небо мокрень, потянул ее на север. Только проходящие, проплывающие
мимо тучи продолжали сбрасывать оставшуюся воду. Притихнет и снова
забарабанит, падет без солнца слабый, скошенный многими углами солнечный
свет и опять померкнет, опять забрызгало - словно из какой-то вредности и
нарочитости, чтобы не подавать людям надежды, что когда-нибудь окончательно
прояснит. И люди, не умея покориться, злились, кляли и небо, и себя - за то,
что живут под этим небом.
В один из таких не устоявшихся еще шатких дней - не дождь и не ведро,
не работа и не отдых - приехал Воронцов и с ним представитель из района,
отвечающий за очистку земель, которые уйдут под воды. Народ собрали в
грязном и сыром помещении с наполовину выбитыми стеклами, бывшей колхозной
конторе. Не было лавок, люди стояли на ногах; не было и стола, за который бы
устроились приехавшие,- они, дав между собой и народом небольшую, в три шага
дистанцию, встали возле дальней стены. Первым говорил Воронцов - о том, что
надо закончить сенокос по-ударному, и люди, не перебивая, смотрели на него
так, будто он свалился с луны: что он говорит - дождь за окном. И верно,
опять сорвался дождь, застучал по крыше, но Воронцов, завернутый в
плащ-палатку, ничего не видел и не слышал, он толковал свое. Представитель
из района, по фамилии Песенный, простоватый с виду мужчина с загорелым и
скуластым, как у всех местных, лицом и голубыми детскими глазами, который,
быть может, и правда хорошо пел, если имел такую фамилию,- представитель
этот, когда Воронцов назвал его, начал издалека, чуть ли не с текущего
момента, но сумел увидеть, как люди переминаются и жмутся друг к другу от
сырости и сквозняка, и оборвал себя. Помолчав, он сказал то, зачем и прибыл
сюда: надо, чтобы к половине сентября Матера была полностью очищена от
всего, что на ней стоит и растет. Двадцатого числа государственная комиссия
поедет принимать ложе водохранилища.
- Дак мы картошку не успеем выкопать. Хлеб не успеют убрать. Вот так же
задурит погода...- несмело возразил кто-то.
Песенный развел руками; отвечал Воронцов:
- С личной картошкой как хотите, хоть совсем ее не копайте. А совхозный
урожай мы обязаны убрать. И мы его уберем. В крайнем случае из города силы
подъедут.
Но люди, изнуренные ненастьем, и объявленный крайний срок гибели родной
деревни приняли как-то спокойно и просто. Не верилось, когда все кругом на
десять рядов пропиталось водой, что когда-нибудь что-нибудь может
загореться. И середина сентября казалась сейчас столь же далекой, как
середина декабря. Только взяли на память, что нынче придется приниматься за
картошку пораньше. И мысли пошли в сторону: выкопать - ладно, выкопается, а
как ее перевозить, куда ссыпать? Где взять столько мешков? По семьдесят, по
восемьдесят кулей накапывали, а в это лето посажено было не меньше, чем
всегда. Тут чего проще: при нужде можно весь урожай одним мешком перетаскать
- огород под боком, а туда, наверно, понадобится снаряжать все одним разом.
Вот и задумаешься: что делать, как быть?
Из собрания запомнили еще, что Воронцов, наказывая не ждать последнего
дня и постепенно сжигать все, что находится без крайней надобности, поставил
материнцам в пример Петруху, который первым очистил свою территорию. Петруху
сроду никто не хвалил, и он завзглядывал кругом себя героем, а после
собрания подошел к Воронцову и Песенному для беседы. О чем была меж ними
беседа, никто не слышал, но видели, как Воронцов, показывая на Петруху,
что-то долго говорил Песенному, а тот вынул из кармана блокнот и стал
чиркать в нем карандашиком.
И только по избам, отогревшись, загалдели люди: середина сентября.
Полтора месяца осталось. Всего-навсего полтора месяца - не заметишь, как и
пролетят. И непривычно, жутко было представлять, что дальше дни пойдут уже
без Матеры-деревни. Будут всходить они, как всегда, и протягиваться над
островом, но уже пустынным и прибранным, откуда не поднимутся в небо
человечьи глаза: где там, рано или поздно, красное солнышко? Походят,
походят осенние дни над Матерой-островом, приглядываясь, что случилось,
отчего не несет с острова дымом и не звучат голоса, пока в свой час один из
дней, на какой это падет, не сможет отыскать на своем извечном месте и
острова.
И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо.

14

Андрей от нечего делать тоже сходил на это собрание, тоже постоял,
привалившись к дверному косяку, отдельно от всех, как человек посторонний,
послушал, что привезло начальство. И, вернувшись домой, подробно передал
Дарье, о чем говорилось. Она присела на лавку у стены, опустив руки,
помолчала и, словно что-то надумав, что-то решив про себя, только и сказала:
- Но-но.
Андрея удивил ее голос: на одном этом звуке он сумел вознестись до
какой-то праведной торжественности, точно никто не верил, не знал, одна она
верила и знала, и правда осталась за ней. Но было в нем, кроме того, что-то
еще, что-то похожее на предостережение: мол, посмотрим, как оно будет.
Будет-то будет, никуда от этого не деться, но как будет?! Не спечется ли,
глядя на Матеру, вся остальная земля? Но уже тише, покорней Дарья добавила:
- Вот так бы и человеку. Сказали бы, когда помирать - ну и знал бы,
готовился... без пути не суетился бы...
- Что ты, бабушка! Зачем же знать?!
Она не ответила - может, согласилась с ним, что ни к чему это человеку,
и очурала себя, да не захотела повиниться. Но Андрей уже загорелся, взялся
представлять.
- А забавно было бы. Ты, значит, живой, здоровый, а в паспорте у тебя,
где год рождения, год смерти рядышком стоит.- Он натянуто, чужим смехом
рассмеялся.- Подаешь ты паспорт, а у тебя не фамилию смотрят, а смотрят,
сколько тебе осталось жить. Это же самый главный интерес. Кому мало - иди
дальше, не работник; кому много - давай сюда. А захотел, к примеру,
жениться: покажь, покажь, голубушка, какая ты долголетняя. И она тоже первым
делом: ну-ка... Нет, бабушка,- поморщившись, задумчиво отказался он,- не
надо. Пускай будет как есть.
Пришел Павел, и Дарья поднялась, хотела собирать на стол, но Павел
сказал, что сходит прежде на луг посмотреть копны. Под вечер разъяснило
больше и шире, чем в прежние короткие обещания, небо поднялось, облака в нем
висели горами и начинали с краев белеть. Ветер дул холодный - первый знак
того, что идет наконец погода. Временами соскальзывало и солнце - то упадет
полосой за реку, то проплывет, вынырнув, возле деревни, по поскотине, по
полям и по лугу и снесется куда-то вниз. Заголосили присмиревшие в последние
дни петухи - тоже чуют, что к чему, не просто так; слышнее и чище стали
звуки: за версту брякнет, а отдается как над ухом. И Павел поверил: все,
конец ненастью, а поверив, решил проверить, что успел натворить дождь,- не
почернела ли гребь, не загорелись ли копны, чтобы знать, с чего опять
начинать работу.
Когда он, сменив дождевик на телогрейку, ушел, Андрей, смущенный и
подталкиваемый какими-то своими мыслями, вспомнил разговор, который
состоялся в день его приезда:
- Бабушка, ты сказала тогда, что тебе жалко человека. Всех жалко.
Помнишь, ты говорила?
- Помню. Как не помню.
- Почему тебе его жалко?
Дарья убиралась по дому; потеряв ковшик и кружась по избе, высматривая
его, она не приняла для серьезного ответа эти слова:
- По то и жалко, что жалко. Как его, христовенького, не пожалеть? Не
чужой, поди-ка.
- Да почему жалко-то, я спрашиваю. Ты говорила: маленький он, человек.
Слабый, значит, бессильный, или что?
- Ну, приспичило. Сказала и сказала. Я, может, так сказала, непроста.
- Не так ты сказала.
Дарья отыскала наконец ковшик, начерпала в сенях из ушата воды и
вернулась в куть. И дальше, не сумев отказаться от разговора, говорила
оттуда, успевая в то же время топтаться, справлять подоспевшие дела.
- А че, не маленький, ли че ли? - спросила она, втягивая себя
постепенно в разговор, подбираясь к тому, что могла сказать.- Не прибыл,
поди-ка. Какой был, такой и есть. Был о двух руках-ногах, боле не приросло.
А жисть раскипяти-и-ил... страшно поглядеть, какую он ее раскипятил. Ну дак
сам старался, никто его не подталкивал. Он думает, он хозяин над ей, а он
давно-о-о уж не хозяин. Давно из рук ее упустил. Она над им верх взяла, она
с его требует, че хочет, погоном его погоняет. Он только успевай
поворачивайся. Ему бы попридержать ее, помешкать, оглядеться округ себя, че
ишо осталось, а че уж ветром унесло... Не-ет, он тошней того - ну понужать,
ну понужать! Дак ить он этак надсадится, надолго его не хватит. Надсадился
уж - че там!..
- Как это он, интересно, надсадится, если есть машины? Все на машинах.
Знала бы ты, бабушка, каких машин понастроили. Тебе и в голову не придет,
что они могут делать. Теперь уж не осталось такого производства, чтоб самому
упираться. Где ему надсадиться-то? Не то ты, бабушка, говоришь. Ты мне про
старого человека говоришь, который сто лет назад жил.
Дарья недовольно обернулась от чугунков и выпрямилась.
- Я знаю, про че говорю. Сто годов... Сто-то годов назадь в спокое,
поди-ка, жили. Я про тебя, про вас толкую тебе, как щас. Пуп вы щас не
надрываете - че говорить! Его-то вы берегете. А что душу свою потратили -
вам и дела нету. Ты хошь слыхал, что у его, у человека-то, душа есть?
Андрей улыбнулся:
- Есть, говорят, такая.
- Не надсмехайся, есть. Это вы приучили себя, что ежли видом не видать,
ежли пощупать нельзя, дак и нету. В ком душа, в том и бог, парень. И хошь не
верь - изневерься ты, а он в тебе же и есть. Не в небе. А боле того -
человека в тебе держит. Чтоб человеком ты родился и человеком остался.
Благость в себе имел. А кто душу вытравил, тот не человек, не-е-ет! На че
угодно такой пойдет, не оглянется. Ну дак без ее-то легче. Налегке
устремились. Че хочу, то и ворочу. Никто в тебе не заноет, не заболит. Не
спросит никто. Ты говоришь, машины. Машины на вас работают. Но-но. Давно уж
не оне на вас, а вы на их работаете - не вижу я, ли че ли! А на их мно-ого
чего надо! Это не конь, что овса кинул да на выпас пустил. Оне с вас все
жилы вытянут, а землю изнахратят, оне на это мастаки. Вон как скоро бегают
да много загребают. Вам и дивля, то и подавай. Вы за имя и тянитесь. Оне от
вас - вы за имя вдогоню. Догонили, не догонили те машины, другие сотворили.
Эти, новые, ишо похлеще. Вам тошней того припускать надо, чтоб не отстать.
Уж не до себя, не до человека... себя вы и вовсе скоро растеряете по дороге.
Че, чтоб быстро нестись, оставите, остальное не надо. И в ранешное время
робили, не сидели руки в укладку, дак ить робили в спокое, а не так. Щас все
бегом. И на работу, и за стол - никуды время нету. Это че на белом свете
деется! Ребятенка и того бегом рожают. А он, ребятенок, не успел родиться,
ишо на ноги не встал, одного слова не сказал, а уж запыхался. Куды, на што
он такой годится? - Дарья прервалась ненадолго, выставляя на пол, рядом с
ведром, варенную с утра для коровы картошку, и продолжала: - Я на отца
твоего погляжу. Рази он до моих годов дотянет? Дак это ишо Матера, тут
потишей, поди-ка, будет. В городе-то я была, посмотрела - ой, сколь их
бежит! Как муравьев, как мошки! Взадь-вперед, взадь-вперед! Прямо
непроворот. Друг дружку толкают, обгоняют... Упаси бог! Глядишь и думаешь:
это где же земли набраться, чтоб их всех опосле захоронить? Никакой земли не
хватит. И ты туды же: галопом в одну сторону поскакал, огляделся, не
огляделся - в другу-у-ю. Чтоб, не дай господь, не остановиться на месте.
Громоток там, ишь, поболе, громоток тебе понадобился.
- Да что ты говоришь-то, бабушка? Галопом, бегом... Живем, и все. Кто
как может, так и живет.- Андрей стоял в дверях в куть и, удивленный словами
Дарьи, смотрел на нее внимательно и насмешливо.
- Живете... Живете как хочете, ежли глянется. Я вам не указ. Мы свое
отстрадовали. Только и ты, и ты, Андрюшка, помянешь опосле меня, как из сил
выбьешься. Куды, скажешь, торопился, че сумел сделать? А то и сумел, что
жару-пару подбавлял округ себя. Живите... Она, жисть ваша, ишь какие подати
берет: Матеру ей подавай, оголодала она. Однуе бы только Матеру?! Схапает,
помырчит-пофырчит и ишо сильней того затребует. Опеть давай. А куда деться:
будете давать. Иначе вам пропаловка. Вы ее из вожжей отпустили, теперь ее не
остановишь. Пеняйте на себя.
- Я тебя не про то, бабушка, спрашиваю. Я спрашиваю, почему тебе
человека жалко?
- А я тебе про че говорю? - обиженно споткнулась она и вздохнула,
опомнясь, что и верно, говорит, однако, не о том. Лучше бы ни о чем и не
говорить - что толку! Вон объявили, когда уберут, в пепел обратят Матеру, а
она, вместо того чтобы поднять и вознести до срока и действа этого душу,
берется рассуждать из пустого в порожнее. Ох, сколько же проходит за этим
занятием времени! Немых считают несчастными, что говорить они не могут, а уж
так ли они несчастливы, думая долгими, неперебиваемыми думами? Но Андрей
ждал, ему для чего-то нужен был ее ответ, и она, снова вздохнув, отыскивая,
с чего начать, потерянным до полного смирения голосом неуверенно скачала: -
Ну и жалко... Ить только посмотреть на его...
Намешивая мутовкой в ведре пойло, то понижая, стискивая за работой
голос, то освобожденно поднимая его, как бы размахивая им, перескакивая с
одного на другое, Дарья стала объяснять:
- Путаник он несусветный, человек твой. Других путает - ладно, с его
спросится. Дак ить он и себя до того запутал, не видит, где право, где лево.
Как нарошно, все наоборот творит. Че не хочет, то и делает. Это не я одна
вижу, что мне такие глаза дадены, и ты, ежли посмотришь, увидишь.
Приглядись, приглядись хорошенько. Ему смеяться совсем неохота, ему, может,
плакать надо, а он смеется, смеется... И говорит... он хитрит на каждом
слове, он не то хотел сказать. А че сказать просится - не скажет, промолчит.
Надо идти в одну сторону - он поворотит в другую. Опосле опомнится - стыдно
станет, обозлится на себя... а раз на себя, то и на весь белый свет. И
тошней того поперек, хужей того наперекосяк. Это ж надо так не держать себя,
под угон пустить. Живешь-то всего ничего, пошто бы ладом не прожить, не
подумать,