 |
Записки юного августина хиппийского
|
|
|
|
Проклятие жить в Карфагене Африканском. Как от ожога багровеет и покрывается волдырями кожа, так от соприкосновения с этим городом обугливается душа.
Вчера в сабвее пронзительно размалеванные клоуны дудели в оглушительные рожки, выколачивая из пассажиров подаяние на сомнительные благотворительные нужды. На стене вагона плакат: улыбающиеся мужчина и женщина, стоя на голове, рекламируют сигареты «Салем», а на стене напротив, пачка тех же сигарет купается в фужере с пузырящимся лимонадом, который кокетливо облепили три черных пальца с кровавым маникюром.
У выхода из сабвея бродяга на корточках, прислонившись к стене, с огромным псом на коленях, непрерывно звенел, сотрясая собранной в бумажном стаканчике мелочью. При этом пес смотрел на меня человеческими глазами, балансируя короткими культяшками лап перед заросшим собачьей шерстью личном хозяина.
На улице цепь машин двигалась короткими спазматическими толчками, тормозя через каждые десять секунд, и я никак не мог убежать от душераздирающего стона одной из них, с несмазанными тормозами.
«Вы любите поэзию?»— остановил меня на углу бархатный голос человека с каучуковым лицом. Застигнутый врасплох, я не знал, как ответить на этот простой вопрос, и был вынужден обменять драхму на фиолетовый листок с отпечатанным на нем компьютерным стихотворением.
Перед своим подъездом я увидел ползущую по асфальту привязанную на ниточке двадцатидрахмовую ассигнацию, приманку для простаков — так развлекались по вечерам наши привратник и супер, огромные ражие мужики, не знающие, как убить щедро оплаченное служебное время.
Отворив дверь квартиры, я услышал вместо жареной скумбрии тухлый запах томатного соуса, напомнивший мне о том, что со вчерашнего дня закрыт угловой ресторан «Пиранделло», уступив место дешевой пиццной под тем же названием.
|
|
|
Окна моей квартиры смотрят в шахту внутренней двора и в окна соседей, до которых, постаравшись можно дотянуться рукой. За моим окном в ярко освещенной комнате я увидел сидящую на высоком табурете полнотелую голую женщину, которая, монотонно размахивая сигаретой, разговаривала с телефонной трубкой, зажав ее между плечом и подбородком.
Я лег на диван и закрыл глаза, думая таким образом отключиться от навязчивых запахов, звуков, световых и цветовых пятен. «Оставьте меня в покое!— пронзительно завопила за дверью домовая сумасшедшая Роза, бегая по коридору и отбиваясь от преследующих ее бесов.— Помогите, спасите, а-а-а!!!»
Ночью, осторожно пробравшись в туалет и закрыв за собой дверь, чтобы не потревожить забывшихся беспокойным сном наложницу и сына, сидя на толчке, я пишу эти записки. Дописав, крадусь к себе в комнату. Поеживаясь под одеялом от предутренней сырости, думаю, какое это счастье, что еще не наступило лето с его изнурительным влажным африканским зноем.
ПАМЯТНИК
(Проект благодарственной речи)
Madames et messieurs, damas y caballeros, ladies and gentlemen, почтеннейшие жители Нью-Йорка!
Прежде чем благодарить вас за честь, которую вы мне оказываете, положив воздвигнуть мой памятник на месте статуи Свободы, я хочу, отбросив всякую недоговоренность, объяснить вам просто и нелицеприятно, каких последствий этого решения следует ожидать как вам, то есть стороне активной и инициативной, так и мне, представляющему собой сплошной страдательный залог, то есть полную индифферентность в вопросах прижизненной и тем более посмертной славы.
Представьте себе первый шок любознательных народов, привыкших основывать свое благополучие на таких непреложных фикциях, как Китайская стена или кремлевские звезды, и уверенных, что Америка все еще покоится на торчащем из воды, хотя и обглоданном финансовыми акулами ките либерализма,— предоставьте себе смятение мирового плебстериата, обнаружившего эту резкую и неожиданную смену вех и теперь в растерянности подступающего к новому и еще неведомому идолу, чтобы получше его разглядеть, а после прочитать в плюралистической прессе единодушное истолкование этой аллегории на таких диковинных языках, как набатейский, иритейский, арсакидский, траллский и биавэйский. Ни даосского мудреца, ни буддийскую ступу, ни фаллический минарет, ни даже техасского зайца, откормленного до габаритов слона,— нет, на месте бывшей статуи Свободы плебстериат обнаружит нечто совершенно непристойное — меня.
|
|
|
Представьте, как настырно будут они шарить по моим внутренностям, сновать вверх и вниз в лифтах вдоль позвоночника и лимфатических сосудов, выглядывать из пор, а самые резвые — вываливаться из моих ушей и ноздрей, чтобы позже узнать истинный смысл происходящего, вычитав его из газет на набатейском, сабатейскои, абидоском и других не менее экзотических языках:
ДОБРЫЕ МОЙРЫ
Обстоятельства выталкивали писателя на панель.
Жена, затравленная, запуганная, ссохшаяся от сущих ее запущенных болезней, и двое детей-подростков, переросших ее на целую голову, смотрели на него застывшим взглядом немого ожидания. Друзья неодобрительно отворачивались, намекая на его гордыню и тщеславие. Соседи подмигивали: валяй, чего там!
Никого не смущало то обстоятельство, что ему шел 56-й год и что никогда прежде у него не замечалось расположенности к проституции. Напротив, этот порядком полысевший, с мелкой сеткой подглазных морщинок, с артритными пальцами и геморроидальной походкой писатель давно вынашивал в воображении идиллическую картинку скромного жилья где-нибудь в сельской местности, в стороне от больших дорог, где он мог бы расставить на полках книжки в алфавитном порядке, где, гуляя, он замер бы над каким-нибудь ручьем, устанавливая с ним бездумное созвучие.
Но обстоятельства неумолимо требовали от него действий в назначенном направлении.
— Взгляните,— говорил он своим обстоятельствам, стараясь казаться незаинтересованным,— взгляните на мое лицо, на которое сам я не в состоянии смотреть, не желая связывать с собой эту нелепую обрюзглую личину. Взгляните на мою сутулую спину, на деформированные кисти. Ну разве не нелепо посылать на панель такое страшилище!
|
|
|
Но обстоятельства отвечали:
— Есть и страшнее тебя проститутки. Не рассуждай. Иди, куда велят.
— Но, может быть, я мог бы делать что-нибудь другое. Смотрите, сколько людей вокруг где-то служат, чем-то подторговывают. Почему же мне такая судьба?— пробовал отговориться писатель, заранее зная бесполезность риторических вопрошаний и ответ обстоятельств на свой жалкий лепет:
— Ты упустил время стать такими, как они. Ты пренебрег путем, создающим их обстоятельства. Поздно что-нибудь менять. Ничего тебе не поможет. Иди на панель.
— Всю жизнь я избегал этой крайности,— вяло бормотал пожилой писатель, выходя из дому на затопленную солнцем, запруженную толпой улицу. Никто не вышел его проводить, когда он поплелся в городской сквер, который издавна застолбили для себя проститутки. Жена, друзья и соседи деликатно сделали вид, что не знают, на что он решился.
В городском сквере длинноногие ядреные коровницы и гангстерши в шортах, едва прикрывающих лобки, и в бра, едва прячущих шпильки их сосков, приняли его сначала за клиента и профессионально подались ему навстречу, но уже через несколько минут по кислому лицу и обвислой фигуре прочитали его подлинные обстоятельства.
— Посмотрите на это чучело!— кричали они друг дружке через весь сквер, привыкнув переговариваться на высоких интонациях, так как стояли всегда в отдалении одна от другой, чтобы было сподручней клеить клиентов.— Эй ты, старая задница, убирайся отсюда, пока цел, и поживее! Вали-ка на набережную! Там ты найдешь свою компанию.
Их прием не огорчил и не удивил его — слишком усталым и безразличным был этот писатель, чтобы реагировать на проституток. Покорно он поплелся на набережную искать свою компанию.
Вечерело, когда он добрался до набережной, пройдя безлюдными серыми кварталами мимо вереницы заводских и складских строений вдоль глухих стен и высоких заборов.
|
|
|
Тут и там из ниш и из-под навесов выглядывали озверело заросшие и одетые в фантастические лохмотья бродяги. Некоторые что-то жевали, другие чесались или возились в своем тряпье, третьи спали, свернувшись или же растянувшись прямо на асфальте, четвертые произносили свои монологи, сопровождая их монотонными жестами и обескураженной мимикой. Запах человеческих отходов и крысиной прели, казалось, никогда не выветривался из этих кварталов. И неудивительно: то и дело ему приходилось переступать через человеческие тела и экскременты, а крысы всех разновидностей и калибров недовольно уползали в сторону, когда он грозил наступить на них своими каблуками.
На набережной он обнаружил два полупустых барака и взъерошенного, с выпученными глазами негра, скачущего и кричащего что-то невразумительное, обращенное в полутемную глубину одного из них. Больше там никого не было.
Писатель пересек набережную, едва увернувшись от ослепивших его фар куда-то безумно несущегося автомобиля, и подошел к парапету, за которым тихо дышала зловещая ртутная глубина.
— Разве я не говорил вам, что это пустая затея,— сказал он, заглядывая в холодную ртутную тьму.— Я прошел весь назначенный вами путь и ни разу не уклонился. Чего еще вы можете требовать от меня? Разве я виноват, что и здесь я не нужен!
— Ты прошел его вяло и тем самым уклонился от назначенной тебе участи,— холодно отрезали обстоятельства.
— Что же мне теперь делать?— спросил пожилой писатель тихо дышащую зловещую тьму.
Холодная черная глубина выжидательно замерла в ответ.
— Ну нет,— сказал писатель, поспешно отворачиваясь от воды,— пусть каждый из нас делает свое собственное дело.
Махнув рукой, он направился домой к пугливой жене и детям-подросткам.
— Ну что,— саркастически спрашивал наш герой, вышагивая темными зловещими улицами, окруженный шевелящимися призраками,— что еще можете вы мне предложить?
— Короткую стремительную болезнь и сухую смерть,— отвечали Мойры.
|
|
|
