 |
Примечания. 1. Нападки Горького на Достоевского как на предтечу фашизма необоснованы. Ф. М. Достоевский был основателем идеологии Почвеничества (в томе шестом нашего учебника мы подробно разбираем идеологию почвеничества) там Достоевский желает примирить
|
|
|
|
Примечания
1. Нападки Горького на Достоевского как на предтечу фашизма необоснованы. Ф. М. Достоевский был основателем идеологии Почвеничества (в томе шестом нашего учебника мы подробно разбираем идеологию почвеничества) там Достоевский желает примирить западников и Славянофилов. И там нет ни грамма фашизма.
2. С моей точки зрения А. М. Горький увидел в давно умершем Достоевском конкурента дело в том что и горький и Достоевский в своем творчестве много и часто писали о простых людях. Только Достоевский естесственно писал о простых людях живших в его время.
3. В то время как А. М. Горький писал о тех же простых людях живших в его время.
Если Достоевский писал о нищих чиновниках например Неточка Незнамова поскольку во времена достоевского Рабочего класса по сути еще не было.
То А. М. Горький естественно писал о нищих рабочих поскольку во времена горького они уже оформились как отдельный класс общества.
Содоклад С. Я. Маршака О детской Литературе
МАРШАК. Мой доклад о детской литературе, — розданный делегатам перед съездом, напечатан по черновой рукописи.
В том, что я буду говорить, много дополнений, изменений и сокращений.
Доклад —не обзор. Сказать в нем все о детской литературе, включающей но только беллетристику, но и науку и технику и детский театр, невозможно.
Книг для детой у нас мало.
Мы только и слышим жалобы на то, что детям нечего читать. Поэтому вопрос о детской литературе и поставлен в раду первых и важнейших вопросов на первом всесоюзном съезде писателей.
У нас в Союзе есть всё необходимое для создания замечательной, небывалой в мире датской литературы, для создания такой сказки, такого фантастического романа, такой героической эпопеи, каких ещё не видел мир.
|
|
|
Мы не должны рыться в библиотеках, чтобы найти сюжет для эпопеи. Каждый день жизнь исправно и аккуратно сама поставляет нам на нашу литературную фабрику героические сюжеты.
Их можно найти и над землёй, и под землей, и в шахте, и в школе, и в поле, и в настоящем, к в прошлом, и в будущем, потому что будущее нам открывается с каждым днем, а на прошлое мы смотрим новыми глазами. Как ни высока героическая весть, которая дошла до нас сегодня, — завтра нас догоняет другая весть, все выше.
Сегодня — это прыжок сквозь облака, завтра — поединок подсудимых с фашистскими судьями!
Героический эпос любит молодых героев. Вспомните подвиги юного Роланда. Л разве у нас мало героев, юношей и мальчиков, спасающих’ ‘от крушения поезда, указывающих самолетам место для посадки, охраняющих урожаи?
Но дело не только в сюжете. Для создания большой и богатой детской литературы, для накопления нового эпоса у нас ость еще одно' важное условие: мы живем в стране, где все трудятся, н это — лучшая гарантия того, что наша литература не
будет пустоцветом, как во времени декаденса.
Его сделают люди, сочетающие крепкую практичность с большим размахом мысли н воображения.
Во времена упадка прежде всего теряется чувство реальности, а вместо с ним и настоящие воображение.
Тогда надает вое художественного слова.
В нашей стране замечательная детская литература может возникнуть ещё и питому, что у нас превосходный читатель. Доказывать это не нужно.
Я был недавно среди маленьких ребят, которых отправляли на дачу. Собралось несколько десятков дошкольников. Для них был устроен вечер, или, вернее, утро, самодеятельности.
Кое-кто из ребят читал стихи, пел песни, а другие с серьезным видом выходили вперед и молча запускали бумажный парашют или просто показывали публике пароходик из спичечной коробки.
|
|
|
Это тоже считалось номером программы утра самодеятельности. И даже аплодисменты были номером программы Ведь маленькие ребята хлопают не так. как вы, в знак одобрения, а просто потому, что громко хлопать в ладоши очень приятно.
Родители но узнают своих датой, когда видят нх на даче или и датском саду. «Вот они у нас какие?! »—говорят родители.
Алексой Максимович писал недавно о множестве детой, которые проявили свое дарование на детском конкурсе Ленинградского совета. Не знаю, выйдут ли из этих ребят поэты, по в их стихах есть воля, есть действие, есть большая тома.
Самым крупным произволением на этом конкурсе была героическая и драматическая поэма двенадцатилетнего мальчика, которая называлась (‘Человек все победит».
Действующие лица этой поэмы: лев, слон, тигр, человек, ого жена и т. д. В поэме ость хоры, монологи, ость и простая бытовая речь. Лов произносит торжественные тирады, лиса говорит рассудительно и просто, как н басне.
Поляна, окруженная лесом. Из пещеры видна голова лежащего там льва.
Л е в. Хоть и царь зверей я, но скрываюсь, Хоть род мой внятен, но бегу,
От человека я спасаюсь,
Вести войну с ним не могу.
Пусть п красив, громаден, мощен. Пусть я свиреп, могуч, силен,
Пусть человек так слаб, немощен.
Но ум вато имеет он.
II потому он побеждает Зверей и все, что на пути,
И потому он сокругааот 13се, что» не даст ому пройти
Автору двенадцать лит.
А вот стихи совсем маленького автора, записанные писательницей Барту и появившиеся в печати:
Челюскшшы-дорогинцы,
Как боялся я весны,
Как боялся я весны...
'Зря боялся я весны. Челюскннцы-дорогинцы.
Все равно вы спасены!
Подавно В ОДНОЙ ДИСКУССИИ О детской литературе приводились высказывания какого-то из английских критиков или литературоведов относительно полезности экономии в глаголах.
У наших детой в стихах почти сплошь _глаголы — так любят они действия и движение.
В прозе у ребят почти всегда есть сюжет.
Бессюжетность когда-то была одной из наших литературных болезней. Но очевидно она исчезает вместе с. исчезновением пассивности, бездейственности страны.
Растет сильное и одаренное поколение. И писать детские книжки — великая честь для наших литераторов.
|
|
|
Я хотел бы сказать еще об одном условии, обещающем рост нашей литературы для детей. Это — сотрудничество всех народов и краев нашего Союза.
Детская сказка, пионерский гимн, повесть, колыбельная песня и первые стихи для маленьких создаются сразу, одновременно в десятках центров нашей страны, на разных языках, в разных ритмах.
Почитайте чудесные поморские рассказы Нориса Шоргини, одного на лучших знатоков северного фольклора!
А недавно я был в Харькове и там я почувствовал, что украинские и еврейские поэты — Павло Тычина, который пишет наряду со стихами для взрослых прекрасные детские песенки, Лев Квитко, Наталья Забила, Панч и др. — создадут новую советскую сказку, пожалуй, раньше нас.
Я слышал ой интересных белорусских школьных повестях, о талантливых грузинских книжках для детей.
Здесь, в Москве, перед съездом, писатель Бакунц рассказал мне о богатствах армянского народного фольклора, который может создать новую, богатейшую советскую поэзию.
Он рассказал мне такую присказку. Опрашивается, как велико расстояние от лжи до правды? Ответ: всего одна пятерня, т. о. расстояние от уха до глаза, от слуха до факта, в котором мы можем убедиться.
Бакунц рассказал мне не только свои кавказские сказки. По пути в Москву он «слышал на украинских станциях и полустанках новые, только что созданные сказки
о Постышеве, который бродит переодетый крестьянином и проверяет, как относятся к колхозникам люди, сидящие за письменными столами в учреждениях.
Мы еще не внаем своего фольклора ни старого, ни нового, создающегося на наших глазах.
Я думаю, что на съезде будет положена прочная основа дружба поэтов и прозаиков множества народов нашего Союза.
И сблизит искусство различных народов СССР не только съезд, но даже и самая дорога на съезд и обратно, открывающая перед нашими глазами Страну советов. Как видите, писатель Бакунц и в поезде времени не терял даром. Глаза поэта смотрели, уши поэта слушали.
Я очень жалею, что так поздно начал знакомиться с поэтами народов Союза. Мой доклад говорит только о русской литературе для детей, и то очень бегло, касаясь отдельных произведений лишь в качестве примера.
|
|
|
Но я думаю, что путь, пройденный нашими детскими писателями, путь борьбы за социалистическое мировоззрение и полновесную художественность формы, но так уж сильно отличается от пути, пройденного писателями других народов СССР.
Такой съезд, как наш, был бы немыслим в дореволюционной России, невозможен он и на Западе.
Серьезный разговор о детской литература на съезде писателей — еще более беспримерное явление.
Детскую литературу привыкли считать делом компиляторов, маломощных переводчиков и пересказчиков.
В молодости я знал дюжего человека с Волги, надорвавшего в Пятеро своё здоровье беспробудным пьянством и болезненным самолюбием.
Эгот человек носил рыжую шляпу, рыжие сапоги, редко брился и сохранял на лице горькую мизантропическую улыбку неудачника. Про него говорили, что он пишет детские книжки, но сам он их никому не показывал.
Помню, только однажды, в поисках завалявшейся трешки, он вытащил как-то нечаянно из кармана несколько измятых книжек в цветных обложках с картинками. Это был ремесленник, проклинавший свое бездоходное и бесславное ремесло.
Помню и другого пьяницу, талантливого и самобытного математика, который ночи напролет пил крепкий чай, задыхался в табачном чаду и писал для детей книги, которые назывались «В царстве смекалки».
А еще были дамы. Дамы к сожалению не пьянствовали, а очень серьезно, аккуратно и систематично писали повесть за новостью из институтского и деревенского быта или кроили нз иностранного материала биографии знаменитых людей и книги о путешествиях. «
Таковы были в своем большинстве писатели для детей.
Настоящие литераторы редко занимались этим промыслом или занимались между делом.
У кого из поэтов или беллетристок > хватало терпения и охоты говорить с детьми по складам, с паузой после каждого слова»
Правда, Лев Толстой подбирал и сочинял детские сказки и рассказы.
Но Толстой был не только писатель, но и педагог-доброволец.
От времени до времени и другие крупные литераторы сочиняли. рассказы дли детей, но то, что писало большинство беллетристов, было, по выражению Чехова, не детской, а «собачьей» литературой (дескать только о собаках и писали).
Поэты Брюсов и Блок, сотрудничал в модернизированных детских журналах предреволюционных лет, давали детям изысканные примитивы.
Но и сказки Толстого, и сказки Мамина-Сибиряка, и стихи поэтов, и все то лучшее, что шло в детскую литературу из мировой классики и фольклора, заглушалось всяческой сорной травой, скверным детским чтивом.
|
|
|
Если бы в те времена мог состояться всероссийский съезд писателей и если бы — что уже совершенно невероятно — на нем был поставлен вопрос о детской литературе, доклад об этой литературе должен был бы читать счастливый автор «Княжны жавахи* и «Записок институтки» — Лидия Чарская или лее те безымянные переводчики и пересказчики, которые печатали под грубо размалеванымн обложками такие стихи:
Мальчик маленький, калека,
Искаженье человека!..
Или:
Любит япопочка рыбки поесть,
Любит и удить она.
Стоит ей только у речки присесть, Вазочка мигом полна.
Стихи Блока в Тропинке», стихи Аллегро-Соловьевой и Саши Черного тонули в массе пестрой макулатуры, неустанно фабриковавшийся предприимчивыми издателями.
Часто на детских книжках не было даже имени автора и художника, но зато неизменно красовалось название фирмы.
Радикально настроенные просветители и педагоги тоже печатали книги, но они не могли конкурировать с коммерсантами издательского'' дела.
Коммерсанты знали, на какого червяка клюет читатель-ребенок. Самый маленький читатель, или верное его мамаша, клюют на розовые картинки, изображающие ангелочков-детей и кудрявых собачек.
Довоч1: а постарше клюет на Чарскую, а со брат-гимназист на Пинкертона.
Но не в одной издательской демагогии было дело. Литературные стихи дли детой но могли выдержать конкуренции с ходкими стишками. I’
Брюсов писал для детей:
Любо василечки Видеть вдоль межи,
Синенькие точки В поле желтой ржи.
А ребятам нужно было действие, нужен был песенный и плясовой ритм, нужен был юмор.
Все они находили в переводном «Степке-растрепке», в книжках веселого и самодовольного Вильгельма Буша, в кустарных переводах и отдаленных пересказах гениальных английских детских песенок —
Гусиные посеикн, Бабуппса-забавушка и т. д.
Пожалуй первым или во всяком случае одним из первых предреволюционных писателей, сочетавших в своих стихах для маленьких обо эти борющиеся линии, литературную и детскую, был Корней Чуковский.
Стихи его, основанные на словесной культуре и в тоже время протиснутые задором школьной «дразнилки» или скороговорки, появились вслед за яростными критическими атаками, которые он вел на слащавую и ядовитую романтику Чарской и ей подобных.
Убить Чарскую, несмотря на женственность н мнимую воздушность, было не так легко.
Ведь она и до сих пор продолжает, как это показала в своейй статье писательница Е. Я. Данько, жить в детской среде, хотя и на подпольном положении.
Но революция нанесла ей сокрушительный удар. Одновременно с институтскими повестями исчезли с поверхности нашей земли и святочные рассказы, и стихи к «светлому» празднику.
Правда, были неоднократные попытки сохранить п советской литературе ангелочков под видом октябрят. Но раз пытались у нас декорировать уютный семейный уголок доброго старого времени под стиль красного уголка.
Но лучшая часть нашей литературы для детой рассчитана на советских, нормальных и веселых детей, растущих не в теплице, а на вольном воздухе.
Эти ребята живут, а не только готовятся жить.
Поэтому их нельзя кормить сухой дидактикой, нравоучительной литературой, которой питались в детстве их бабушки и дедушки, твердившие в виде утешения старинную схоластическую пословицу: «Корень учения горок, а плод его сладок».
Для дедушек и бабушек мировая истории начиналась с Адама. А историческая беллетристика занималась предками и но шла дальше отечественной войны или Малахова кургана.
Дети жили как бы за несколько столетий, в лучшем случае за пятьдесят лет до своих родителей.
Мы же хотя и показываем нашим ребятам далекое прошлое, начиная с пещерного человека, но вместо с тем показываем им жизнь и с. другого конца, — с нынешнего и даже завтрашнего дня.
Но чтобы действительно показать им самую жизнь и в настоящем и в прошлом, а но только бездушную схему жизни, мы привлекаем к работе над детской книжкой подлинных художников.
По только повести о людях должны делаться мастерами художественного слова, но и книги о зверях, о странах, о народах, даже книги по истории техники.
Эго но значит, что все авторы детских книг, и беллетристических и научных, должны быть поэтами и беллетристами.
Но для того, чтобы донести книгу до воображения ребенка, а нетолько до его сознания, человек. пишущий книгу, должен овладеть образным словом. Иначе самая лучшая тома расплывается в абстракцию.
Примеров такого овладения художественным словом у нас много. Возьмите хотя бы путешественника Арсеньева, никогда не принадлежавшего к цеху профессиональных писателей, но оставившего и детям и взрослым книгу, которая является образцом художественно-документальной прозы
Мы уверены, что среди наших ученых, изобретателей, инженеров, красноармейцев, моряков, машинистов, охотников, летчиков найдется не мало людей, одаренных наблюдательностью, художественной памятью и воображением.
Эти люди сумеют передать детям огромный опыт, накопленный старшими поколениями, опыт, часто неведомый профессиональным литераторам.
Чем старше ребенок, тем меньше нужна ему специфически детская книжка.
Ведь вен наша советская литература, в тенденции своей демократическая, простая по языку и стилю, воодушевленная большими идеями, должна быть вполне доступна школьнику.
Недаром старшие ребята зачитываются «Детством» Горького, читают Фурманова, Серафимовича, Шолохова, Толстого, Тихонова, Фадеева, Зощенко, Новикова-Прибоя, читают наших поэтов.
Но рядом с классиками, рядом с «Детством» Горького им нужен «Том Сойер» Марка Твэна, Жюль Верн, «Дерсу-Узала» Арсеньева, «Пакет» Пантелеева, «Швамбрания» Кассиля, «Школа* Гайдара, сказочно-реалистическая детская пьеса Евгения Шварца и Шестакова, острая политическая книжка Н. Олейникова. Любопытную просьбу высказывают ребята в письмах к Горькому: они просят написать продолжение повести покойного Смирнова «Джек Восьмеркнн».
Ребятам нужна художественно-научная, географическая, историческая, биологическая, техническая книжка, дающая не разрозненные сведения, а художественный комплекс фактов.
Такая художественно-научная литература для детой у нас уже создается.
О ней (больше всего писали и пишут на Западе.
Ее переводят и в Америке, и во Франции, и п Японии, и даже в маленькой Исландии.
Детской книжке — книжкам Ильина, Паустовского и других — выпала на долю почетная задача рассказать за рубежом о пятилетке и нашем социалистическом строительстве.
Написанные для детей, эти книги оказались книгами и для взрослых.
В этом одна из типичных черт нашей книги для школьников: ее читают и дети, и взрослые.
В нашей стране к детям относятся хорошо.
Дети для нас не предмет утомительных забег и повинных семейных радостей.
Это — люди, которым предстоит много сделать и которых надо хорошо подготовить.
Что можем сделать для подготовки человека мы — не педагоги, не инструкторы физкультуры, а литераторы, прозаики и поэты? Казалось бы, ответ простой: дать побольше хороших книг.
Ведь ребята — это самые усердные, самые постоянные читатели. Они читают не на сон грядущий, во в амбулатории в ожидании зубного врача.
Не в выходные дни, а ежедневно, так же, как обедают и ходят в школу.
Вы можете смело спросить любого школьника, что он сейчас читает. Он ответит вам: дочитываю Фурманова и перечитываю Жюль Верна.
А попробуйте задать такой же вопрос соседу по квартире или даже своему собрату-писателю?! Не знаю, как сосед, а собрат-писатель по большей части перечитывает самого себя, а читает своих ближайших друзой или соперников.
Советский школьник, и городской и деревенский это не просто читатель, это — страстный охотник за книгами.
В последнее время мне пришлось заняться изучением множества детских писем, полученных М. Горьким со всех концов нашего Союза.
Часть этого материала были опубликована мною в «Правде* и в альманахе «Год семнадцатый». Более подробные сведения о требованиях ребят к писателям и книге сообщу, если это будет нужно, в одной из секций съезда или на специальной конференции по детской литературе.
Здесь же мне хотелось бы только установить сущность этих требований — тот наказ, который дают писателям советские ребята.
Отвечая М. Горькому па его вопрос, какая книга им нужна, ребята со свойственной им точностью ждут, что через два-три месяца, самое позднее через полгода придет к ним по почте интересная толстая книга и в толстом переплете, в двух частях, со многими рисунками.
«Я очень люблю читать, но хожу-хожу, прошу-прошу везде, и только очень редко удается мне достать интересную книжку.
Почему в библиотеке все дают тоненькие, рваные, грязные книжки, плохо напечатанные, о безобразными рисунками?
Я люблю толстые, красивые книжки. Когда возьмешь такую, так спокойно и приятно становится, что надолго читать хватит а то надо опять просить. И знаешь, что интересно будет, а не наспех писатель писал.
Еще мне очень хотелось бы, чтобы каждый ученый нашей страны описал попроще то. над чем он работает, чтобы нам понятно было.
Это нам очень интересно и очень нужно. Если мы это будом знать, то когда мы кончим школу, мы будем активными строителями социализма. Интересно нам было бы узнавать о методе лечения Сперанского, так как мы знаем об атом довольно смутно».
Лозунг «Дайте толстую книгу» проходит через множество писем. Но дело тут не и одной толщине. Вы подумайте, какой пыткой может быть для читателя толстая, но скучная книга?
А маленькие, те даже пишут: «Мы любим тонкие книжки о большими буквами, потому что толстую читаешь, читаешь и соскучишься».
Говоря о толстой или подробной книге, старшие ребята хотят видимо одного: чтобы и книге была законченная эпопея, целая человеческая жизнь со всеми событиями, поражениями и поводами.
Шесть пионеров из Ярославля пишут: «Мы читаем много. Когда меняем в библиотеке книги, то спрашиваем и выбираем все потолще, так как тоненькую нам не хочется читать, потому что иногда жаль бывает расставаться с героем, которого мы ужо успели полюбить.
Мы сердимся на писателя и думаем: «Что заставило его ток скоро расстаться с показанным им героем? *
Наш наказ писателям:
1) Пишите большие книги, чтобы выведенные вами герои жили долго-долго.
2) Пишите о том, как дружба и хорошие примеры меняют человека.
3) Напишите о жизни революционеров и изобретателей побольше книг».
А вот наказ гораздо короче — от деревенского мальчика со станции Дебессы:
«Алексей Максимович, статейку вашу я прочитал и думаю, какие книги интересные. И придумал:
1) про всяких зверей,
2) про диких всяких птиц
3) и про всякие деревья. И все по одной книге».
Отсюда совершенно ясно, что ребята заботятся не только о «длине» и «толщине» книги, но и о ее законченности и полноте.
Читатель со ст. Дебессы не хочет, чтобы звери были перемешаны с птицами и деревьями.
Он боится, что книга от того толще не станет, а зато на долю птиц или на долю деревьев, чего доброго, придется меньше страниц, меньше рассказов, меньше сведений.
Наш читатель хочет обеспечить себя книгой по крайней мере на неделю. Он читает непрерывно и поэтому любит большие книги и серии книг.
Но его увлекает не самый процесс чтения, он ничуть но похож на гоголевского Петрушку, который «не затруднялся» содержанием книги, и только радовался, что «вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит».
Наши ребята читают внимательно, пожалуй внимательнее нас, взрослых. К содержанию книги они предъявляют самые высокие требования и умеют черпать из книг новый для себя опыт.
Послушайте, что дала им одна книга, иэвестная книга Арсеньева: «Дерсу-Узала».
«Мы познакомились, — пишут пионеры, — с жизнью Уссурийского края, узнали повадки многих животных, птиц, внешний вид их, окраску, узнали много новых слов. Многие места в книге заставляли нас волноваться и тревожиться за жизнь путешественников».
Вот чего ждут дети от книги — и новых точных сведений, и новых переживаний, и новых слов.
К этому читателю нельзя идти с одними формальными выкрутасами, с литературным жеманством или с бездушными готовыми темами. Нельзя по двум причинам.
Читательский авангард, который умеет так хорошо и отчетливо формулировать свои мысли и чувства, просто не поверит автору и, может быть, навсегда сохранит недоверие к писателям и литературе.
Те же, кто слабее, пассивнее и доверчивее, сами научатся подменять настоящий опыт литературной или газетной фразеологией.
Перебирая письма ребят, можно выделить целую группу неразличимо похожих одно на другое. Словесный трафарет заслонил в этих письмах содержание.
Но, по счастью, большинство писем свободно от общих фраз. В этом особая удача переписки. То ли потому, что ребята пишут Горькому, о детстве которого хорошо знают из его же книги, то ли потому, что это пишет настоящий читательский авангард, как у нас говорят — «бибактив», но ребята на этот раз раскошелились, заговорили с щедрой откровенностью о книгах, которые прочли и пережили.
Наши ребята любят героику, особенно героику революции, и понимают её по существу, а не ходульно.
Бытовая юмористическая черта но принижает в их глазах героя, а делает его еще трогательнее и ближе.
Рецензенты наших детских книжек еще пе дошли до этого уменья понимать художественный образ целиком. Они взвешивают на отдельных весах, они раскладывают по отдельным полкам героику и юмор.
А между тем дети умеют смеяться и прекрасно знают, какая сила и какая помощь! смех.
Вот письмо одного из школьников Горькому: «Прошу больше выпускать юмористических и смешных рассказов, так как в детство и даже юности ребенку наносится много обид и маленьких невзгод.
В таких случаях я всегда хватал Чехова, забирался в шалаш, читал и под конец чтения разражался хохотом, словно в шалаш мне напустили газа, вызывающего смех.
А в настоящее время, когда мне пятнадцатый год, мне нужны книги, показывающие, как из подростка может выйти жизнерадостный, здоровый, смелый человек, путь этого человека, который перестраивает город, деревню, свою жизнь».
Как великолепно сочетаются в этом письме серьезность, идейная направленность, свойственные нашим ребятам, с простотой, наивностью и детскостью!
Дореволюционный гимназист из обывательской семьи тоже не прочь был похохотать над смешными рассказами Аверченко, во от него вы не услышали бы пи рассуждений о «человеке, который перестраивает город, деревню и свою жизнь», ни глубокой оценки значения юмора в жизни ребенка.
По стилю письма и по житейскому опыту, который ощущается в каждом слове, можно-с уверенностью заключить, что школьник не похож на прежнего гимназиста, это — ребенок из какой-то другой общественной среды, новый демократический читатель.
Значительная часть писем к Горькому пришла именно от этого нового читателя, который впервые заговорил о своих вкусах, интересах, отношениях.
Он еще не очень силен в правописании, и в этом нет конечно ничего хорошего. Он обращается к Горькому то на «ты», то на «вы». Но зато у наго есть настоящее любопытство, настоящие желания, которые он умеет выражать полно и сильно.
Он просит написать ему такие книги:
«О хищном и дерзком звере тигре», «Загадочная история небесных светил», «Тайна полярных стран и полюсов», «Про сухую и безводную пустыню Кара-Кум», «О борьбе» и страданиях заграничных пионеров», «О беспризорниках и их горькой жизни».
Каждое из этих требований дает не только тому в узком смысле слова, но и некий музыкальный ключ, который должен помочь писателю найти правильный тон для детской книги, если только писатель умеет слышать.
Мальчик из села Дуденово, ученик шестого класса, пишет, обращаясь к литераторам: «Товарищи, научитесь писать покороче, пояснее, попонятнее, посложнее».
Нелегко найти писателя, которому такал мерка пришлась бы впору. Еще труднее найти критика, который сумел бы так коротко, тай ясно и так понятно сформулировать свою мысль.
Но школьник из села Дуденово вовсе не критик. Он никого не оценивает и никого не поучает. Он просто читатель.
Ему, как и другим его тринадцатилетним сверстникам, до крайности нужна новая интересная книжка. Вот о чем он хлопочет.
Но при всем том он нисколько не забывает о своем возрасте. Он достаточно скромен и, очень трезво взвешивая свои силы, учитывает, что будет для него доступно и что недоступно, с чем он справится и чего не сделает.
«Мы хотим книг о гражданской войне и на детском языке», — пишут ребята.
Детский язык — это не упрощение и не сюсюканье.
Не всякая понятная книжка любима детьми. Очевидно дело не в доступности, а в каком-то подлинном соответствии книги с ритмом и мироощущением ребенка.
Если в книге есть четкая и законченная фабула, если автор но равнодушный регистратор событий, а сторонник одних своих героев и враг других, если в книге есть ритмическое движение, а не сухая рассудочная последовательность, если вывод из книги не бесплатное приложение, а естественное следствие всего хода фактов, да еще если ко всему этому книгу можно разыграть как пьесу или превратить в бесконечную эпопею, придумывая для нее все новые и новые продолжения, то это значит, что книга написана на настоящем детском языке.
Поиски этого языка — трудный путь для писателя. Ни собирание отдельных детских словечек и выражений, ни кропотливая запись особенностей поведения ребят, ни коллекционирование анекдотов из жизни очага и школы еще не могут научить писателя говорить на «детском языке».
Во всяком случае это будет не тот язык, который имеют в виду ребята, когда просят: «дайте нам книгу про гражданскую войну или про звезды — на детском языке».
Мы не должны подлаживаться к детям, да они и сами терпеть не могут, когда мы к ним подлаживаемся, корчим гримасы и щелкаем перед ними пальцами, как доктор, который собирается смазать им горло йодом.
Задача наша не в том, чтобы потрафить всем разнообразным интересам и вкусам читателя. Мы должны знать эти интересы и вкусы, но знать для того, чтобы направлять и развивать их.
Мы обязаны внимательно изучать каждое из детских писем, каждый отзыв ребенка на книгу, но мы не собираемся строить всю программу детского чтения только на основании читательских требований. Задачи детской литературы гораздо тире и глубже того, что могут предложить сами дети.
Но счастливая особенность наших отношений с детьми в том, что основные идеи, руководящие всей нашей жизнью, находят среди ребят быстрый и верный отклик.
Ведь даже в самых темных к глухих углах Союза дети ожесточенно воюют за эти идеи,
часто доверяя больше словам, впервые услышанным в школе и в отряде, чем всему тяжеловесному укладу, в котором выросли их отцы и деды.
Нелегко воевать с прошлым, если тебе всего 10—12 лет. От своей литературы дети ждут помощи, ободрения, научных и житейских фактов, утверждающих в них новое, еще складывающееся мировоззрение.
Правда, к услугам детской литературы всегда целая армия людей, готовых излагать своими словами любые факты и сведения, готовых писать картинки из жизни животных по Брэму, очерки о путешествиях по Скотту и Нансену.
Но эта холодная стряпня, но дает ребенку ни мысли, ни чувства.
Ведь ребята хотят таких героев, с которыми «жаль расставаться». Им нужен юмор, от которого но улыбаются в платочек, а громко хохочут.
Они требуют научной книжки, которую можно переживать как роман. Этого не достигнешь никакими приправами, никакими занимательными приемами. Детская литература должна быть делом большого искусства.
Многие из нас еще ‘ не понимают этой простой истины. Но удивляться тут нечему.
Когда люди говорят о детской литературе, они обычно вспоминают книжки, которые видели когда-то в детстве. А ведь те аккуратные томики в желтых, голубых и красных переплетах, с пестрыми картинками, литературой не назывались, так — детское чтение!
Они и не заслуживали названия литературы. Это были отходы Беллетристики для взрослых, слабый раствор научных сведений, выжимки из классической литературы, обесцвеченные остатки фольклора.
У меня нот возможности подробно останавливаться здесь на дореволюционной детской литературе, но об отдельных ее участках поговорить все-таки необходимо.
Возьмем хотя бы сказку. У многих наших обывателей есть представление, будто бы сказку убила революция.
Я думаю, что это ложное представление.
Правда, наши левацки настроенные методисты детского чтения и литературные критики изгнали на некоторое время из библиотек старого Андерсона и отвадили наших детских писателей от сказочных образов. Но сказку убила не революция. Сказка была убита до революции.
Где сейчас в Западной Европе Гофман, Гауф, Андерсен, Топелиус? Где их наследники, новые сказочники той же смелости и того же таланта?
Вы не найдете ни одного имени, достойного хотя бы в малой степени числиться в этой плеяде.
А кто у нас до революции, в последние дни старой России, писал сказки для детей? Сказок печаталось много.
Сказки и детская книжка были почти равно значащими понятиями. В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных журналов обязательно печатались сказки.
Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в них уцелел только прокатный ассортимент фей, русалок, эльфов, гномон, троллей, леших, ангелов, принцесс и говорящих лягушек.
А кто из вас, если говорить по совести.
знает хотя бы основное различие между эльфом, гномом и кобольдом?
Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг от друга в нашей дореволюционной сказке.
У альфой, ангелов, русалок были одинаковые золотые волосы и бирюзовые глаза.
У леших, гномов и троллей — одинаковые ватные бороды. А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа была своя родина, свой характер и даже «волшебная профессия.
Одни жили в Исполинских горах Силезии и занимались. рудокопным делом; другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах Шварцвальда; третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции. Недаром кобальт получил свое название от маленького легендарного рудокопа— кобольда в острой шапочке.
Но в дореволюционной детской сказке от всей характеристики гнома и кобольда только и уцелела острая тапочка. Сказочные существа сделались безработными, бездушными и безличными, превратились в блестящие дешевые вороха елочных украшений. В их пеструю ц беспринципную компанию попали заодно и ангелы, которых лавочники наделили своими чертами — самодовольством и румянцем.
От близкого соседства все персонажи сказок перепутались. Хитрые и злые русалки стали похожи на кротких ангелов; у ангелов выросли стрекозиные крылья, как у эльфов;
тролли и гномы начали разносить по домам подарки для добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.
Терял подлинность, сказка вместо с том теряла и свои бытовые черты, свой ритм и фабулу.
В самом приступе к сказке, в первых ее строках не чувствовалось уже того юмора н вкуса, с которым приступал когда-то к своему повествованию Ганс-Христиан Андерсон («В Китае, как известно, все жители китайцы и сам император китаец»).
Исчезла великолепная слаженность эпизодов, которую вы найдете в народной сказке или андерсеновском «Соловье». Да и действия стало маловато.
А что осталось от сказочной морали? Писатель для взрослых, который только баловался сказкой, да и то изредка, обычно избегал всякой морали.
Зато многочисленные сказочницы, у которых не было ни радикальных убеждений, ни хорошего вкуса, пропитывали свои сказки от первого до последнего слова густым сиропом морали. Каждое действующее лицо в сказке было у них глашатаем добродетели.
Сейчас на Западе авторы детских сказок все больше и больше отказываются от'' такой примитивной добродетели и постепенно заражаются скептицизмом литературных снобов.
Мне попалась как-то современная английская сказка «О принцессе, на которой никто но хотел жениться». В этой сказке все навыворот.
Принцессу зовут «Прелестный цветок», а она так безобразна, что люди при встрече поворачиваются к ной спиной и берут в рот кусочек сахара. Страшный дракон в сказке питается туалетным мылом.
С лордов, кронпринцев и «полукрон-принцев», которые выражают желание сразиться с мыльным чудовищем, король требует залога в тысячу гиней, как требуют с подрядчиков на торгах.
Полное издевательство над сказочными персонажами] Чистейшая пародия на сказку!
Дети, которые будут воспитаны на таких сказках, вряд ли разовьют в себе творческое воображение, способность «талантливо мечтать».
Но зато они вырастут вполне светскими людьми, готовыми прикрыть любой компромисс элегантным скептицизмом.
Сейчас на Западе среди взрослых в большом ходу анекдоты с вывернутой наизнанку моралью. Основная схема этих анекдотов такова: «У меня ужасная неприятность: я остался к завтраку без поджаренного хлеба. — Как же это случилось? — Очень просто: моя бабушка, поджаривая хлеб, упала в камин и сгорела до бот
|
|
|
