 |
Франция и Великобритания
|
|
|
|
Положение Франции и Великобритании перед лицом надвигающейся бури становилось все опаснее и сложнее. При всех значительных различиях между этими либерально-капиталистическими демократиями имелись и общие черты: обе они понесли большие потери в ходе войны; обе, несмотря на все приложенные усилия, не смогли восстановить в более или менее устойчивой форме многообещающую эдвардианскую политико-экономическую модель, о которой остались лишь воспоминания, обе испытывали растущее давление со стороны рабочего движения внутри страны, в обеих общественное мнение призывало избегать новых конфликтов и сконцентрировать усилия на решении внутренних проблем, «социальных» вопросов, а не налаживании международных отношений. Однако отсюда вовсе не следует, что у Лондона и Парижа была схожая внешняя политика.
Разница в географическом и стратегическом положении, а также в давлении, оказываемом на правительства каждой страны, объясняет частые расхождения между этими двумя демократическими государствами в отношении к «германской проблеме»{650}.
Однако, не находя компромисса в отношении средств и методов, в конечном счете они оставались единомышленниками. В течение беспокойного периода, наступившего после 1919 года, Франция и Великобритания, бесспорно, стремились к сохранению статус-кво.
В начале 1930-х годов именно Франция, казалось, была наиболее сильным и влиятельным государством, по крайней мере среди ведущих европейских держав. К этому времени ее армия была второй по численности среди армий великих держав (после советской), так же как и по уровню военно-воздушных сил (опять же ВВС Советского Союза были крупнее).
|
|
|
В дипломатическом отношении Франция имела огромное влияние в Женеве и Восточной Европе. После 1919 года ее экономическое положение оставалось нестабильным в связи с необходимостью пересмотра позиций франка, поскольку государство больше не могло полагаться на британские и американские субсидии, а размер получаемых от Германии репараций был гораздо меньше, чем ожидалось.
В 1926 году, когда Пуанкаре приступил к реализации мероприятий по стабилизации валюты, Франция уже была недалека от грандиозного промышленного подъема: объем выработки чугуна стремительно возрос с 3, 4 млн. тонн (1920) до 10, 3 млн. (1929), производство стали — с 3, 4 до 9, 7 млн. тонн, выпуск автомобилей — с 40 тыс. до 254 тыс., а по показателям производства химических продуктов, красителей и электротехнической продукции обошла даже лидирующие германские довоенные позиции.
Установление благоприятного валютного курса франка способствовало росту французской торговли, а значительные запасы золота в Банке Франции обеспечили стране поддержку влияния в Центральной и Восточной Европе.
Даже во время «великого краха», казалось, Франция пострадала меньше всех, отчасти благодаря своим запасам золота и правильной валютной политике, отчасти в связи с тем, что французская экономика в меньшей степени была зависима от положения на международном рынке, чем, скажем, британская{651}.
После 1933 года, однако, экономические показатели Франции начали неуклонно и пугающе быстро снижаться. Безуспешные попытки предотвратить девальвацию франка в условиях отсутствия у основных участников рынка золотых запасов привели к тому, что экспорт французской продукции становился все менее конкурентоспособным и внешняя торговля в стране начала приходить в упадок: «импорт снизился на 60%; а экспорт на 70%»{652}.
В 1935 году после нескольких лет бездействия было принято решение о проведении политики дефляции, которое сильно ударило по ослабленному промышленному сектору. В 1936 году установленная Народным фронтом 40-часовая рабочая неделя и увеличение заработной платы лишь сильнее ослабили промышленный сектор.
|
|
|
Эти действия и масштабная девальвация франка в октябре 1936 года ускорили и без того стремительный отток золотых запасов из Франции, тем самым подорвав кредитоспособность страны на мировых финансовых рынках.
В сельскохозяйственном секторе, в котором на тот момент было задействовано около половины населения Франции и эффективность которого в сравнении с другими странами Западной Европы оставляла желать лучшего, цены на излишки продукции оставались низкими, а значит, и уровень дохода на душу населения также уменьшался.
Эти тенденции усиливались в связи с возвращением в деревню потерявших работу рабочих; единственный положительный момент их возвращения (кстати, весьма сомнительный), как и в Италии, заключался в том, что это маскировало реальный уровень безработицы. Значительно снизился объем жилищного строительства.
Новейшие отрасли промышленности, такие как автомобилестроение, во Франции находились в состоянии стагнации, тогда как в других странах они постепенно восстанавливались. В 1938 году стоимость франка составляла лишь 36% от уровня 1928 года, показатели промышленного производства — всего 83% от показателей десятилетнетней давности, объем выпуска стали — всего лишь 64%, объем жилищного строительства — 61%.
Вероятно, наиболее пугающую цифру, учитывая возможные последствия для сохранения могущества Франции, представлял размер национального дохода, в год проведения Мюнхенской конференции бывший на 18% ниже уровня 1929 года{653} — при том, что Германия в этот период становилась все опаснее и перевооружение было просто необходимо.
Таким образом, было бы упрощением объяснять крах французской военной мощи в 1930-е годы одними лишь экономическими проблемами. Относительно процветавшая в конце 1920-х годов Франция, обеспокоенная тайным перевооружением Германии, не замедлила увеличить свои военные расходы (особенно на армию) в 1929/1930 и 1930/1931 финансовых годах.
|
|
|
Увы, ложные надежды, возлагаемые на переговоры о разоружении в Женеве, сопровождались последствиями спада: к 1934 году военные расходы, как и прежде в 1930–1931 годах, составляли 4, 3% от национального дохода, однако общая их сумма была меньше на 4 млн. франков с лишним, поскольку экономика проседала слишком быстро{654}.
Хотя Народный фронт под руководством Леона Блюма был намерен увеличивать расходы на вооружение, показатели обороноспособности только к 1937 году превысили соответствующие показатели за 1930 год, причем большая часть этой суммы была направлена на латание первоочередных «дыр» в регулярной армии и строительство укрепительных сооружений.
Таким образом, в этот решающий период Германия стала лидером с точки зрения как экономического развития, так и военной мощи:
Франция отставала от Великобритании и Германии по объему автомобильного производства; менее чем за десять лет страна опустилась с первого на четвертое место по объемам самолетостроения; с 1932 по 1937 год французское производство стали выросло лишь на 30%, тогда как германское — на все 300%; в угольной отрасли Франции в этот период также наблюдался значительный спад, тогда как в Германии — значительный подъем, связанный с возвращением в начале 1935 года угольных месторождений, расположенных в Сааре{655}.
Французская экономика слабела, кроме того, у страны имелись долговые обязательства, а затраты на выплату пенсий ветеранам войны 1914–1918 годов составляли половину от общих социальных расходов государства.
Разумеется, в такой ситуации Франция была неспособна модернизировать все три вида вооруженных сил соответствующим образом, пусть даже в 1937 и 1938 годах доля расходов на оборону составила более 30% от общего бюджета страны.
Как ни парадоксально, но обеспечение французского военно-морского флота было организовано, возможно, наилучшим образом, и к 1939 году он получил современные корабли в необходимом количестве, однако это мало способствовало укреплению системы обороны от наземных ударов германской армии. Из всех видов французских вооруженных сил в самом тяжелом положении находилась авиация, испытывавшая острую нехватку финансирования; в период с 1933 по 1937 год рассредоточенная и ослабленная авиационная промышленность Франции пыталась хоть как-то удержаться на плаву, выпуская по 50–70 самолетов в месяц, что составляло не более десятой части месячного объема выпуска самолетов Германией.
|
|
|
Например, в 1937 году в Германии было построено 5606 самолетов, тогда как во Франции по разным данным — от 370 до 743{656}. Лишь в 1938 году правительство приняло решение о финансировании авиационной промышленности, но столь внезапное расширение производства не могло не столкнуться с определенными сложностями, не говоря уже о трудностях, связанных с обучением пилотов управлению новыми скоростными и маневренными самолетами.
К примеру, первые 80 истребителей Dewoitine 520, на которые возлагали особые надежды, были получены армией лишь в январе — апреле 1940 года, и пилоты только-только начали осваивать управление ими, когда Франция подверглась нападению{657}.
Однако многие историки признают, что помимо экономических и производственных трудностей существовали и более глубокие социальные и политические проблемы. Французское общество еще не отошло от потрясений, связанных с потерями в Первой мировой войне.
На него давили постоянные обвалы экономики и очередное крушение надежд на лучшее. Его разрывали на части классовые и идеологические противоречия, обострявшиеся с каждой новой безуспешной попыткой политических деятелей решить актуальные для страны проблемы девальвации, дефляции, 40-часовой рабочей недели, снижения налогов и перевооружения армии.
К концу 1930-х годов во Франции уже не ощущалось сплоченности, общество переживало кризис морального состояния. Ни о каком «священном союзе» не могло быть и речи: распространение фашистской идеологии в Европе, по крайней мере во время гражданской войны в Испании, спровоцировало дальнейшее разделение французского общества на два лагеря.
Крайние правые выражали поддержку скорее Гитлеру, чем Блюму, о чем красноречиво гласили лозунги на улицах, а многие из их левых оппонентов выступали против роста расходов на вооружение и отмены 40-часовой рабочей недели.
Эти идеологические противоречия были связаны с неустойчивостью позиций сторон и продолжительной нестабильностью в правительстве Франции в межвоенный период (с 1930 по 1940 год его состав успел смениться двадцать четыре раза), в результате складывалось впечатление, что общество находится на грани гражданской войны.
|
|
|
По крайней мере, это общество едва ли было способно противостоять решительным действиям Гитлера и отвлекающим маневрам Муссолини{658}.
Все это, как не раз случалось во французской политике, оказало влияние на взаимоотношения военной и гражданской части населения, а также на положение армии в обществе{659}.
Но помимо общей атмосферы подозрительности и уныния, в которой французские лидеры вынуждены были реализовывать свои стратегии, существовал целый ряд особых проблем.
Отсутствовал эффективный орган власти наподобие комитета обороны империи или подкомитета начальников штабов в Великобритании, который мог бы объединить военные и невоенные ветви власти для более системного подхода к стратегическому планированию или даже для координации и оценки замыслов противника.
Ведущим военным деятелям Гамелену, Жоржу, Вейгану и (находящемуся в тени) Петену было по 60–70 лет, и они были сторонниками оборонительной войны, осторожными, равнодушными к новым тактическим методам и приемам.
Категорически отрицая предложения де Голля о создании мобильной модернизированной танковой армии, они сами были неспособны разобраться в альтернативных способах использования новейших средств ведения войны.
Методика применения совместных действий различных родов войск не практиковалась. Проблемы организации управления боевыми действиями и связи между подразделениями (например, при помощи радио) просто игнорировали.
Серьезно недооценивалась роль авиации. Хотя в рядах французской интеллигенции активно говорили о планах Германии, правящие круги игнорировали эти замечания.
В то время французское командование открыто выражало сомнения в эффективности методики масштабного применения танковых соединений, столь часто используемой германской армией в ходе своих операций, переводы же книги Гудериана «Внимание, танки! » (Achtung — Panzer), направленные в библиотеки всех французских гарнизонов, так никто и не открыл{660}.
Таким образом, как бы ни активизировалась французская промышленность и какое бы внушительное количество танков она ни выпустила (причем многие из них, например SOMUA–35, были очень высокого качества), соответствующей доктрины их применения не существовало{661}.
Учитывая имеющиеся недостатки управления войсками и обучения солдат, можно сказать, что в случае вступления в новую мировую войну Франция едва ли могла компенсировать тот урон, который был вызван социально-политической неудовлетворенностью и экономическим кризисом.
И едва ли она могла разрешить сложившуюся непростую ситуацию за счет действий французской дипломатии и создания выигрышных коалиционных стратегий, как в 1914 году.
Напротив, в 1930-х годах внешняя политика страны становилась все более противоречивой. Первое противоречие, разумеется, заключалось в рассогласовании между выбранной стратегической обороной за линией Мажино и стремлением остановить продвижение Германии в Восточной Европе, в случае необходимости перейдя эту линию для помощи своим союзникам в Европе, как того требовали соглашения.
В 1935 году по приказу Гитлера были оккупированы Саар и демилитаризованная Рейнская область, в результате чего выступление Франции против Германии стало еще менее вероятным, даже если бы французские военачальники сочли вариант проведения наступательной операции реально возможным.
Однако все это мелочи по сравнению с тем градом ударов, который обрушился на дипломатические и стратегические позиции Франции в 1936 году:
Италия в результате проитивостояния с ней во время Абиссинского кризиса превратилась из потенциального союзника в борьбе с Германией в потенциального врага;
начавшаяся в Испании гражданская война создала перспективы для возникновения нового фашистского государства на границе с Францией;
Бельгия объявила о своем нейтралитете, что имело вполне определенные стратегические последствия.
К концу этого злополучного года Франция уже не могла сосредоточить все свои силы на северо-восточном направлении, и планируемая отправка войск в Рейнскую область для помощи союзникам на востоке стала крайне маловероятной.
Таким образом, на момент заключения Мюнхенских соглашений руководство страны приводила в ужас мысль о том, что обязательства перед Чехословакией придется все же выполнять{662}.
Наконец, как только были подписаны Мюнхенские соглашения, в Париже осознали, что Советский Союз гораздо более враждебно настроен к сотрудничеству со странами Запада и не склонен больше всерьез воспринимать франко-советский пакт 1935 года.
Учитывая столь удручающую ситуацию во внешнеполитической, военной и экономической сфере, едва ли покажется удивительным, что стратегия Франции основывалась на получении всесторонней поддержки Великобритании в будущей войне с Германией. Для этого имелись очевидные причины экономического характера.
Франция находилась в острой зависимости от иностранных поставок угля (30%), меди (100%), нефти (99%), каучука (100%) и прочего сырья, которое большей частью доставлял на континент торговый флот Британской империи. В случае «тотальной войны» для того, чтобы удержаться на плаву, рухнувшей французской валюте вновь потребовалась бы помощь Банка Англии, однако уже к 1936–1937 годам Франция оказалась в значительной степени зависима от англо-американской финансовой поддержки{663}.
Опять же лишь при участии королевского флота можно было бы вновь попытаться прервать снабжение немецкой армии за счет заокеанских поставок. В конце 1930-х годов крайне необходимой стала поддержка королевских ВВС, равно как и привлечение свежих соединений британских экспедиционных войск.
При этом многие утверждали, что французская стратегическая политика бездействия была вполне логична с точки зрения долгосрочной перспективы: предполагалось, что удар Германии в направлении стран Запада будет остановлен, как и в 1914 году, так что Британская и Французская империи окончательно займут лидирующие позиции, обладая огромными ресурсами, а временно потерянные территории Чехословакии и Польши на востоке будут возвращены{664}.
Однако французскую стратегию «ожидания помощи от Великобритании» едва ли можно было считать абсолютно верной. Вполне очевидно, что страна сама передала инициативу в руки Гитлера, и после 1934 года он не единожды продемонстрировал, что знает, как этой ситуацией воспользоваться.
Более того, такая политика связывала руки Франции (хотя, судя по фактам, таким деятелям, как Бонне и Гамелину, подобное положение казалось наиболее предпочтительным). С 1919 года Великобритания склоняла Францию к ведению более мягкой примиренческой политики в отношении Германии и осуждала французов за их так называемую галльскую неуступчивость, при этом в течение нескольких лет после прихода Гитлера к власти Британия мало интересовалась проблемой обеспечения безопасности самой Франции.
Точнее, Великобритания выражала серьезное недовольство французскими военными обязательствами в отношении «правопреемников» в Восточной Европе, а когда Великобритании и Франции все же пришлось кооперировать свои усилия, первая оказывала давление на Париж, требуя отказаться от этих обязательств.
Таким образом, еще до событий в Чехословакии Великобритании удалось разрушить прежнюю бескомпромиссную французскую политическую линию в отношении Берлина, однако никакого лучшего варианта взамен ее предложено не было.
Лишь к весне 1939 года обе эти страны действительно создали настоящий военный союз, но даже тогда взаимные подозрения политического характера полностью не исчезли{665}. В дальнейшем мы увидим, что Альбион был не столько «коварен», сколько близорук, склонен принимать желаемое за действительное, а кроме того, внутренние государственные и имперские вопросы занимали его больше прочего.
Но это лишь подтверждает тот факт, что в своих попытках остановить экспансию Германии Франции не стоило возлагать большие надежды на британскую помощь.
Вероятно, главный просчет Франции заключался в том, что в 1930-х годах Великобритания могла помочь в противостоянии с Германией не больше, чем в 1914 году.
Разумеется, Великобритания оставалась могущественной державой с многочисленными стратегическими преимуществами, а объем ее промышленного производства и производственный потенциал вдвое превышали французские, однако положение самой страны стало гораздо менее надежным и благоприятным, нежели два десятилетия назад.
Если рассматривать ситуацию с психологической точки зрения, британцы серьезно пострадали в Первой мировой войне и были разочарованы бесполезным (с точки зрения общества) «Карфагенским миром», который наступил после.
Отказ общества от политики милитаризма, затруднительное положение стран европейского континента и интерес к достижению политического равновесия в мире совпали с появлением парламентской демократии (в результате многоэтапных выборов в 1918–1928 годах), а также с ростом популярности Лейбористской партии.
Государственная политика страны в эти десятилетия, вероятно, даже в большей степени, чем во Франции, сосредоточилась на решении «социальных» вопросов, что уже к 1933 году отразилось на скромных (10, 5%) расходах на оборону относительно бюджетных средств, выделяемых на социальные нужды (46, 6%){666}.
Как напоминали своим коллегам по кабинету Болдуин и Чемберлен, это была не та ситуация, когда голоса избирателей можно получить вмешиваясь в неразрешимые дела стран Восточной Европы, границы которых, с точки зрения Уайтхолла, едва ли были нерушимы.
Даже тем политическим группировкам и лицам, занятым стратегическим планированием, которых больше интересовали международные отношения, а не социальные вопросы или борьба за победу на выборах, сложившаяся на международной арене после 1919 года ситуация не предлагала иного выбора, кроме как сохранять бдительность и избегать участия в вооруженных конфликтах. Как только война закончилась, доминионы принялись настаивать на пересмотре их статуса.
Когда же это было сделано путем принятия Декларации Бальфура (1926) и Вестминстерского статута (1931), они фактически превратились в независимые государства, которые при желании могли формировать свой собственный внешнеполитический курс.
Ни одно из них не желало участвовать в урегулировании европейских проблем, а некоторые из них — Эйре[54], Южно-Африканская Республика, Канада — в принципе не склонны были вступать в какую-либо борьбу.
Если Великобритания хотела сохранить имперский имидж страны, ей следовало участвовать только в тех конфликтах, в которых ее поддерживали доминионы, и даже когда в связи с возросшей угрозой со стороны Германии, Италии и Японии такая политика сепаратизма пошла на спад, в Лондоне осознавали, насколько сильно внеевропейское влияние на принимаемые в стране внешнеполитические решения{667}.
В сугубо военном отношении все еще большое значение имели имперские действия Великобритании в Индии, Ираке, Египте, Палестине и прочих горячих точках, где были задействованы армия и ВВС страны.
На протяжении межвоенного периода армия Великобритании выполняла задачи, более характерные для викторианской эпохи: угроза России в отношении Индии расценивалась как угроза стратегического характера (пусть и несколько абстрактная), и задачей номер один было сохранение спокойствия в обществе{668}.
Наконец, эту имперскую составляющую британской военно-политической стратегии значительно усиливали навязчивая идея королевского флота направить «главные силы в Сингапур» и обеспокоенность Уайтхолла проблемой защиты отдаленных уязвимых территорий от агрессии со стороны Японии{669}.
В действительности политика британского «двуликого Януса» насчитывала уже несколько веков, но в сложившейся ситуации больше всего пугал тот факт, что промышленная база страны была значительно ослаблена. Выпуск промышленной продукции в Великобритании в 1920-е годы ощутимо сократился, отчасти в связи с возвращением, причем очень широким, к золотому стандарту.
Хотя страна находилась не в столь отчаянном положении, как Германия и США, мировой экономический кризис после 1929 года потряс ослабленную британскую экономику до самого основания.
Текстильное производство, которое, как и прежде, составляло 40% британского экспорта, сократилось на две трети, поставки угля, составлявшие 10% экспорта, уменьшились на 1/5, кризис сильно ударил по судостроительной промышленности, объем производства которой упал до 7% от довоенных показателей, производство стали с 1929 по 1932 год снизилось на 45%, а производство чугуна — на 53%.
Международная торговля замерла, зато сформировались валютные блоки, в связи с чем доля Великобритании в мировом торговом обороте продолжала сокращаться: с 14, 5% (1913) до 10, 75% (1929) и 9, 8% (1937). Более того, поступления от невидимых статей дохода, таких как грузоперевозки, страхование и зарубежные инвестиции, которые более века прикрывали очевидный торговый дефицит, теперь оказались на это неспособны, и к концу 1930-х годов Великобритания использовала исключительно собственный капитал.
Последствия кризиса 1931 года, которые привели к развалу лейбористского правительства и отказу от использования золотого стандарта, заставили политиков признать экономическую уязвимость страны{670}.
Безусловно, опасения лидеров в некоторой степени были преувеличены. К 1934 году экономика постепенно начинала восстанавливаться.
В то время как старые устоявшиеся отрасли промышленности на севере переживали не лучшие времена, новые (авиационная промышленность, автомобилестроение, нефтехимия, производство электротоваров) активно развивались{671}.
Торговля в рамках «стерлингового блока» обеспечила британским экспортерам определенную поддержку. Снижение цен на продовольствие и сырье также было на руку британскому потребителю.
Но подобных полумер было недостаточно для британского казначейства, обеспокоенного затруднениями в кредитовании за рубежом и продолжающимися атаками на фунт стерлингов.
С его позиции приоритетом для страны должна была стать «жизнь по средствам», для чего следовало проводить взвешенную финансовую политику, сохраняя налоги на низком уровне и контролируя госрасходы.
Даже когда Маньчжурский кризис заставил правительство в 1932 году отменить знаменитое «правило десяти лет»[55], казначейство тут же настояло на том, чтобы «это не стало оправданием увеличения военных расходов без соотнесения их с очень серьезной текущей финансовой и экономической ситуацией»{672}.
В условиях такого внутриполитического и экономического давления Великобритания в первой половине 1930-х годов, как и Франция, активно сокращала свои расходы на оборону, тогда как диктаторские государства, наоборот, их увеличивали. Только в 1936 году, после нескольких лет существования в условиях «дефицита средств на оборону» и двойного шока от открытой кампании по перевооружению, запущенной Гитлером, а также после Абиссинского кризиса, британцы начали тратить более значительные средства на вооруженные силы, что привело к существенному росту военных расходов, но и тогда по итогам года они составили лишь треть от итальянских или четверть от германских.
Даже на этом этапе казначейство контролировало беспокоившее политиков общественное мнение внутри страны, которое мешало проведению полномасштабного перевооружения, начавшегося в итоге лишь в кризисном 1938 году.
Однако задолго до этого армия начала заявлять о невозможности полноценной защиты «наших торговых, территориальных и жизненно важных интересов в условиях одновременной угрозы со стороны Германии, Италии и Японии» и склонять правительство к необходимости «сократить количество потенциальных противников и получить поддержку потенциальных союзников»{673}.
Другими словами, необходимо было проведение внешней политики умиротворения, чтобы защитить экономически ослабленную, стратегически разбросанную империю от угроз на Дальнем Востоке, в Средиземноморье и в самой Европе.
Ни на одном их театров военных действий за пределами острова британская армия не чувствовала себя достаточно уверенной, и этот мрачный факт еще больше усугубляло опасно стремительное наращивание мощи люфтваффе, что впервые делало жителей островного государства уязвимыми для противника{674}.
Существуют определенные доказательства того, что британские начальники штабов, как и военные практически в любой другой стране, видели будущее своей страны в чересчур мрачном свете{675}, поскольку Первая мировая война сделала их крайне осторожными и пессимистичными{676}.
Несомненно, к 1936–1937 годам Великобритания уже проигрывала Германии в воздухе, ее крохотная армия не готова была к серьезным операциям на континенте, а королевский военно-морской флот был не способен одновременно контролировать европейские воды и держать мощную флотилию в Сингапуре.
Возможно, еще большее беспокойство у британских политиков вызывал тот факт, что теперь было чрезвычайно трудно найти «потенциальных союзников», о которых говорили начальники штабов. Тех коалиций, которые Великобритания так умело создавала во время войны с Наполеоном, а также успешных союзов и соглашений начала XX века уже не существовало. Япония, как и Италия, дрейфовала от статуса «союзник» в сторону статуса «противник».
В свою очередь, Россия, еще одна «фланговая» держава (по терминологии Дехио{677}), которая традиционно присоединялась к Великобритании в борьбе против чьей-либо гегемонии на континенте, теперь находилась в дипломатической изоляции и относилась с большим подозрением к западным демократическим государствам.
Практически непостижимой и непредсказуемой, по крайней мере для умов Уайтхолла, находящихся в состоянии фрустрации, была политика Соединенных Штатов середины 1930-х годов, уклонявшихся от исполнения всех внешнеполитических и военных обязательств, отказывавшихся от присоединения к Лиге Наций, решительно настроенных против британских попыток подкупить ревизионистские государства (например, соглашаясь с претензиями Японии на особый статус в Восточной Азии или предлагая Германии специальный платежный и валютный режим) и лишить себя возможности (из-за сохраняемого в 1937 году нейтралитета) делать займы на американских финансовых рынках, как делала Великобритания для поддержки своей военной экономики в 1914–1917 годах.
В результате Соединенные Штаты постоянно нарушали британскую глобальную стратегию, но так же непреднамеренно, как сама Великобритания нарушала стратегию Франции в отношении Восточной Европы{678}, и потенциальными союзниками острова оставались лишь Франция и государства, входившие в состав Британской империи.
Вместе с тем, преследуя собственные внешнеполитические цели, Франция вовлекла Великобританию в решение стратегических вопросов в Центральной Европе (против чего сильно выступали доминионы), но структура «обороны империи» была просто не в состоянии ее защитить.
С другой стороны, решение проблем империи за пределами Европы отвлекало внимание и ресурсы, необходимые для сдерживания германской угрозы.
В результате британцы в течение 1930-х годов решали для себя глобальную внешнеполитическую и стратегическую дилемму, у которой не могло быть идеального решения{679}.
Это вовсе не означает, что Болдуин, Чемберлен и их коллеги могли сделать больше или что предлагаемые Черчиллем и другими критиками альтернативные британской политике умиротворения варианты были нереализуемы.
Несмотря на все контрдоказательства, британское правительство всегда было готово поверить в «разумность» подходов нацистского режима. Эмоциональная неприязнь к коммунистическим идеям была настолько велика, что потенциальные возможности России как члена антифашистской коалиции всегда игнорировались или принижались.
Уязвимые восточноевропейские государства, такие как Чехословакия и Польша, слишком часто расценивались как мелкий раздражающий фактор, а отсутствие сочувствия к проблемам Франции было просто проявлением фатального неблагородства духа.
Мощь Германии и Италии, исходя из несущественных фактов, постоянно переоценивалась, а причиной всех слабостей британской обороны называли бездействие. Представления Уайтхолла о равновесии сил в Европе носили корыстный и краткосрочный характер.
Критики политики умиротворения вроде Черчилля систематически подвергались цензуре и нейтрализовались, даже когда правительство заявляло, что может лишь следовать общественному мнению (а не направлять его в нужное русло){680}.
Несмотря на все убедительные и объективно аргументированные доводы, лежавшие в основе желания британского правительства избежать противостояния с диктаторскими государствами, его неблагородный, узкопрагматичный подход порождает немало вопросов даже по прошествии стольких лет.
С другой стороны, любое исследование экономических и стратегических реалий подтверждает, что к концу 1930-х годов основные проблемы, затрагивающие британскую глобальную стратегию, невозможно было решить просто сменой подходов или даже премьер-министров.
Действительно, чем больше Чемберлен был вынужден под влиянием дальнейшей агрессии со стороны Гитлера и растущего негодования британской общественности отказываться от проведения политики умиротворения, тем больше проявлялись фундаментальные противоречия.
Несмотря на настоятельные требования начальников штабов существенно увеличить военные расходы, казначейство выступало против, заявляя, что это погубит экономику. Уже в 1937 году военные расходы Великобритании, как и Франции, составляли более значительную долю ВНП по сравнению с собственными показателями накануне 1914 года, но при этом англичане не стали чувствовать себя более защищенными, потому что расходы маниакально перевооружавшейся Германии были еще выше.
Между тем значительное увеличение расходов на оборону примерно с 5, 5% ВНП (1937) до 8, 5% (1938) и далее до 12, 5% (1939) ударило по британской экономке. Мало было найти деньги для увеличения выпуска вооружения, — отсутствие соответствующих производственных мощностей и нехватка квалифицированных инженерных кадров значительно тормозили процесс расширения столь необходимого выпуска самолетов, танков и военных кораблей.
Это, в свою очередь, вынудило Великобританию увеличить объем заказов на оружие, листовую сталь, шарикоподшипники и пр. у таких стран, как Швеция и Соединенные Штаты, что в итоге привело к истощению валютных резервов и поставило под угрозу платежный баланс страны.
Сокращение запасов золота и долларов пошатнуло положение Великобритании и на мировом финансовом рынке. «Если мы думаем, что можем, как в 1914 году, вести затяжную войну, — выразило свое мнение о новых мерах по перевооружению британское казначейство в апреле 1939 года, — то мы просто не хотим замечать имеющихся у нас проблем»{681}.
Это был не очень приятный прогноз для государства, чьи разработчики стратегии считали, что у страны нет никаких шансов одержать быструю победу в войне, но так или иначе надеялись добиться успехов, если она будет затяжной.
В той же мере серьезные противоречия проявились накануне войны и в военной сфере.
В очередной раз взяв на себя в 1939 году официальные обязательства перед Францией на континенте и практически одновременно отдав приоритет Средиземноморью, а не Сингапуру с точки зрения развертывания своих военно-морских сил, Великобритания решила некоторые давнишние стратегические вопросы, но ее интересы на Дальнем Востоке открывали дорогу Японии для очередной агрессии.
Столь же неоднозначным было и предоставление британским правительством гарантий Польше весной 1939 года, а затем еще Греции, Румынии и Турции, что, возможно, говорило об очередном осознании Уайтхоллом важности Восточной Европы и Балкан для сохранения баланса сил на континенте.
Однако факт оставался фактом: у британской армии было мало шансов защитить эти страны в случае нападения Германии.
Таким образом, ни более жесткая политика Чемберлена по отношению к Германии после марта 1939 года, ни даже его замена на Черчилля в мае 1940-го не смогли «разрешить» стратегические и экономические дилеммы, стоявшие перед Великобританией; они лишь заново переосмысливали проблему.
На этом моменте истор
|
|
|
