Юрислингвистика и лингвистика. Естественный язык и язык юридический. Специфика юридического языка.

Постановка в качестве главной задачи обоснования предмета юрислингвистики предполагает более или менее четкое выделение его из предметов смежных дисциплин и прежде всего тех из них, которые входят в ряд: лингвистика - юрислингвистика - лингвоюристика [2] - юриспруденция.

Можно выстроить определенную шкалу переходов от собственно лингвистики к юриспруденции. Рассмотрим эту шкалу в собственно юридическом аспекте языка и лингвистики (то есть ту сторону сферы пересечения языка и юриспруденции, которая определяется использованием языка в юридической сфере).

Лингвистика традиционно изучает функционирование языка в различных сферах - политической, психологической, в сфере идеологии, художественной литературы и юридической в том числе[3]. Во всех социальных сферах лингвистика рассматривает функциональные разновидности языка как социолекты; в этом случае лингвистика как бы отвечает на вопрос: как ее объект - язык - развивается и функционирует в различных социальных или профессиональных условиях.

И даже тогда, когда лингвисты дают рекомендации по использованию русского языка в профессиональной сфере юристов, они не выходят за рамки собственно лингвистического предмета. К примеру, в основательном пособии “Профессиональная речь юриста” [Ивакина, 1997] основное содержание составляют традиционные для общей риторики разделы: официально-деловой стиль, научный стиль, публицистический стиль юридической речи, функционирование языковых единиц: точность словоупотребления (значение слова, многозначность, стилистическая окрашенная лексика, синонимы, антонимы и т.п.), точность употребления устойчивых словосочетаний, морфологических единиц (существительных, прилагательных, глагола) точность употребления синтаксических единиц и т. д. Лишь в небольшом разделе “Функции языка права” (с. 2-3) автор касается специфики функционирования русского языка в юридической сфере, которая и определяет сдвиг предмета в сторону юрислингвистики; ср. следующий тезис: “Доводя волю законодателя до сведения юридических и физических лиц, право через язык целенаправленно воздействует на сознание людей, побуждает их вести себя должным образом. И это главное. Значит, основная функция языка права - функция долженствования ” (с.2). Этот тезис мог бы послужить началом принципиального обсуждения вопроса о специфике юридического языка и речи, отделяющей их от естественного языка; на этом фоне можно было бы рассмотреть, каким образом модальность долженствования как феномен естественного языка “юридизируется” и становится качественно другим, правовым, феноменом. Однако данный тезис далее не развивается, он нужен лишь для подведения к традиционной риторике: “Для того, чтобы функция долженствования выполнялась грамотно и результативно, юристу необходимо владеть навыками культуры речи” (с.3). Иными словами, специфика юридической речи не ставится здесь во главу рассмотрения языка и тем самым юрислингвистический предмет не выделяется как самостоятельный. Нет сомнения в том, что сугубо филологический подход к языку и речи юристики правомерен и важен, тем не менее мы полагаем, что глубокое влияние лингвистики на юридическую сферу возможно лишь при таком моделировании юридического языка и речи, которое исходит именно из их специфики как отправной точки теоретических описаний или практических рекомендаций. Такой подход и должен определять юрислингвистику. Чистая же лингвистика за точку отсчета берет сам язык (его закономерности и нормы) и рассматривает его функционирование хотя и в особой среде, но тем не менее в такой среде, в которой реализуются обычные нормы; они могут претерпеть определенные изменения в экстенсивно-количественном плане (скажем, появляются новые термины, активизируются или ослабляются в функциональном отношении определенные сферы лексики или синтаксические конструкции, вырабатываются новые смыслы у общенародных слов и т.п.); но качественные изменения норм, значений и т. п. трактуются исходя из первичной языковой основы, сохраняющей первичных норм, функций, значений, форм и - соответственно - роль моделирующего основания при рассмотрении юридического языка. По этой причине большинство из работ лингвистов в юридической сфере имеет лишь косвенное отношение к юрислингвистике[4]. Например, во многих исследованиях юридические тексты выступают в роли обычного материала для лингвистического исследования, предметом которого выступает русский язык как таковой, сама же специфика, качественное своеобразие юридической сферы использования языка не становится непосредственным предметом исследования, выделение юридической сферы (подсистемы) языка как отдельности в таком исследовании не предполагается. То же самое касается рекомендаций лингвистов по оформлению текстов законов. Собственно лингвистические работы, предполагающие разработку принципов составления юридических текстов становятся юрислингвистическими, если они не ограничиваются общеязыковыми аспектами и рекомендациями, но имеют в виду именно юридическую направленность текста, так или иначе выделяющую эти тексты из сферы действия обычных норм общенародного языка текстов, и предполагают особую нормативность, содержащую новое качество по отношению к нормативности общеязыковой.

Сказанным выше мы не хотели бы утверждать, что российские юридические тексты написаны уже не на русском языке, мы говорим лишь о том, что глубина преобразований русского языка дает основания рассматривать его функциональную юридическую разновидность как самостоятельную подсистему, составляющую автономный предмет исследования, подлежащий изучению отдельной лингвистической дисциплины.

Обратим внимание на следующее частное, но симптоматичное для рассматриваемого аспекта обстоятельство. Если работы, предполагающие участие специалистов по культуре речи в составлении юридических текстов или речей, вызывают регулярный интерес “чистых” лингвистов, то толкование готовых текстов и их отдельных компонентов (терминов, в частотности) в сферу внимания отечественных лингвистов (в отличие от зарубежных) попадает редко.[5] Мы полагаем, что это связано с интуитивным ощущением того, что при толковании собственно юридических текстов происходит существенный отрыв от привычных для лингвистов презумпций; такие исследования значительно глубже приближаются к специфическому слою юридического языка (и, следовательно, к к юрислингвистике), так как слова и тексты в них неизбежно толкуются именно через призму закона (и соответственно - юридических понятий), по отношению к закону, его специфическому предназначению и содержанию, а не через общеязыковые значения (общелингвистический смысл здесь выступает лишь как исходный и в некотором смысле поверхностный пункт юрисгерменевтического анализа).

Тем не менее потребности правовой логики в юридических текстах реализуются на основе логики естественного языка, обусловленной необходимостью обслуживания потребностей обыденной коммуникации. Воля законодателя, объективируемая в тексте закона, должна быть приспособлена к закономерностям и нормам естественного языка (и наоборот). Противоречие двух “логик” не может не создать особого драматизма в юридических текстах, ибо “исходный материал” естественного языка вовсе не предназначен для прямой “юридизации”, и неизбежное проявление его специфики в правовых документах может оказаться не безболезненным для них. Элементы структуры (логики) естественного языка, попадая в юридический текст, в систему его значимостей, так или иначе “юридизируются”, и это может означать, что вольно или невольно (если иметь в ввиду волю законодателя) они приравниваются к собственно юридическим элементам. Не случайно поэтому, что они нередко требуют такого же юрисгерменевтического анализа, как и собственно юридические термины, выражения и т.п. Таково, например, толкование видовой семантики глаголов ПОЛУЧАТЬ и ПОЛУЧИТЬ, данное в заключении государственно-правового комитета Алтайского края по поводу приказа ректора об отчислении студентки, стремящейся получить второе образование: “Грамматическое толкование правовой нормы “ каждый вправе на конкурсной основе ПОЛУЧИТЬ высшее образование ”, а не ПОЛУЧАТЬ, позволяет сделать вывод, что данное право реализуется и обязанность государства считается исполненным фактом однократного его предоставления, тогда как слово ПОЛУЧАТЬ, исходя из его толкования, означает многократный процесс приобретения (в данном случае получения второго высшего образования)”. Возникает ситуация, в которой толкованию подвергается объективированная в законе своеобразная воля языка как первичная база толкования, ибо по отношению к воле законодателя может встать вопрос - насколько осознанно, специально значимо в юридическом плане (по отношению к закону об образовании) употреблял законодатель видовую форму глагола, а этот вопрос не должен ставиться (что написано пером - не вырубишь топором; суров закон, но таков закон), не может ставиться, в силу того что он не может быть решен в принципе, ибо нет такого инструмента, чтобы отделить непроизвольное (или даже случайное) использование слова, формы слова от преднамеренного использования. Таким образом “воля языка”, реализованная в тексте закона, требует от юриста, толкующего закон, определенного уровня метаязыковой (лингвистической) компетенции. Каковым должен быть этот уровень - вопрос, вероятно, открытый. Та же видовая семантика русских глаголов столь многообразна, неоднозначна и глубока (особенно при ее реализации в тексте), что ее проблема является по сути “вечной проблемой” лингвистики (ср., например, [Долгопольский, 1963; Падучева,1996; Шатуновский, с.309-360]). Скажем, лингвистам хорошо известна проблема нейтрализации видовых оппозиций (например, вопрос где вы купили хлеб? в смысловом отношении равен вопросу где вы покупали хлеб?), и если уж давать подлинное грамматическое толкование фразы из конституции “каждый вправе ПОЛУЧИТЬ высшее образование ”, то следует, вероятно, рассмотреть (=рассматривать!) ее и в этом аспекте.

В свете всего сказанного понятно, что для лингвистики наибольший интерес представляют работы тех лингвистов, в которых при глубоком понимании особенностей устройства и функционирования естественного языка специфика юридического языка рассматривается как исходный принцип его описания. Такова, например, статья Ч. Дж. Филлмора “Об организации семантической информации в словаре” [Филлмор, 1983]. Автор в ней исходит из посылки, сформулированной в итоге обсуждения: “...Юридический язык представляет интерес для лингвистов как самостоятельная система” (с. 58). Несколько выдержек из этой статьи: “...Юридический язык обладает собственными семантическими закономерностями” (с.52); “Семантика специальных терминов юридического языка основана на условных определениях. В некотором смысле юридический язык демонстрирует нам "списочную семантику", доведенную до безрассудства” (с.52); “...различие между simpl assault ‘простое применение насилия’ и caggravated assault ‘применение насилия, повлекшее за собой тяжелые последствия’ зависит от того, подверглась ли жертва насилии госпитализации и продолжалась ли эта госпитализация менее или более 72 часов” (с. 53). Такого рода специфика “жесткой” семантизации терминов в юриспруденции дает основание автору поставить вопрос о глубине различий семантики слова естественного языка, принципиально не обладающей такой жесткостью, и этого же слова в юридическом языке: является ли юридический подъязык “в конце концов естественным языком”, и поэтому “теория лингвистической семантики должна содержать принципы объяснения и такого рода систем” или же “юридический подъязык - это некий искусственный язык, и лингвистам незачем тратить на него свое время” (с. 56). Применительно к отдельным словам-терминам в их лексикографическом аспекте это означает, должны ли давать юристы свои собственные определения, не считаясь с лингвистическими определениями естественно сложившихся значений, считать ли значения терминов первичными, “единственно правильными”, а все прочие - бытовыми; “или же нам следует считать, что одно и то же слово в одном и том же значении может иметь разные семантические описания (все в одинаковой мере правильные), служащие разным целям?” (с.56). Последняя точка зрения представляется нам более предпочтительной для юрислингвистики (и соответствующим современным представлениям о функциональных разновидностях языка); такая точка зрения не разрывает язык на совершенно автономное подсистемы[6], но и не затушевывает их качественных различий[7]. Юрислингвистика в этом смысле удовлетворяет “необходимость преобразования прототипной семантики в списочную” (с. 56). В конце статьи автор отвечает на поставленные в начале вопрос о специфике двух языков: “Юридический язык в одних отношениях подобен обычному языку, а в других отличается от него” (с. 58) и предлагает лингвистам исследовать их различия именно в этих отношениях.

Особую значимость для понимания юридических текстов имеет прагматический анализ. Ср., например, статью [Губаева, 1994], в которой отмечается наличие особых прагматических установок, характеризующих мышление и речевое поведение юристов, существенно отличающихся в этом аспекте от установок неюристов. Таким образом, специфика юридической речи захватывает не только поверхностные уровни речевой деятельности, но и проникает в сферу ее прагматики, пресуппозиционной основы и собственно мышления. Особую роль для юрислингвистической прагматики играет анализ модальности (ср. приводимый выше пример из судебного процесса над Н. Бухариным и из нашей статьи в разделе 3). В главе 6 книги [Шатуновский, 1996]

Таким образом, предмет юрислингвистики, органически вырастая из лингвистического предмета, “дорастает” до состояний, невыводимых в полной мере из естественного языка; несмотря на обычную для лингвистики постановку вопроса об еще одном (в данном случае - юридическом) социолекте, в нем - юридическом социолекте - явственно обнаруживаются такие специфические черты функционирования русского языка, которые не могут быть квалифицированы лишь как его количественно-экстенсивные функциональные отличия. Юридическая сфера обусловливает глубокие качественные изменения естественного языка, которые и обосновывают необходимость и возможность выделения юрислингвистики как самостоятельной лингвистический отрасли знаний.

Покажем специфику юридической формы бытования языка на примере юридической семантизации слов, детерминируемой жесткими рамками канонов правосудия сталинской эпохи. Ср. следующий диалог знаменитого прокурора того времени и не менее знаменитого подсудимого. ВЫШИНСКИЙ: Я спрашиваю не вообще о разговоре, а об этом разговоре. БУХАРИН: В “Логике” Гегеля слово “этот” считается самым трудным... ВЫШИНСКИЙ: Я прошу Суд разъяснить обвиняемому Бухарину, что он здесь не философ, а преступник, и о гегелевской философии ему полезно воздержаться говорить, это лучше будет прежде всего для гегелевской философии... БУХАРИН: Он сказал “должны”, но смысл этих слов не “зольден” [8], а “мюссен”. ВЫШИНСКИЙ: Вы вашу филологию оставьте. Должен по-русски - это должен. БУХАРИН: “Должен” имеет в русском языке два значения. ВЫШИНСКИЙ: А мы хотим иметь одно значение. БУХАРИН: Вам угодно так, а я с этим имею право не соглашаться... ВЫШИНСКИЙ: Вы уже привыкли с немцами вести переговоры на их языке, а мы говорим на русском языке...” [Раскрытый заговор, c.375-376]. За стилевыми[9] признаками дискурса судебного процесса сталинской эпохи явственно проступает определенная направленность юридической герменевтики вообще как особого “способа поведения” языка, требующего его подведения под букву (или дух?) закона, которая и определяет внутренний конфликт данного диалога: подсудимый апеллирует к общеязыковым закономерностям функционирования слов в текстах (нужно полагать, обычных, не юридических), прокурор квалифицирует его речь в рамках судебного процесса, процессуальные документы рассматривает как юридические тексты и стремится навязать им соответствующую однозначность (“жесткость” семантизации).

Другой, противоположный по направлению (а именно: от закона к языку), аспект юридической герменевтики - толкование юридических терминов, высказываний, положений, фиксируемых в юридических документах разного ранга. Так, например, в октябре 1998 г. А. Чубайс подал иск на ведущего телевизионной программы С. Доренко; суд принял решение в иске отказать на основании того, что его высказывания были признаны оценочными, на что, нужно полагать, имеет право журналист, а не утверждающими. В статье журнала “Российская юстиция” [Казанцев, Коршунов, 1998] обсуждается вопрос о содержании и объеме терминов СВЕДЕНИЕ и МНЕНИЕ, имеющих место в юридических документах, от которых прямо зависит конкретное судебное решение. Таким образом мы видим, что традиционные лингвистические понятия в юридическом языке разворачиваются в другой плоскости, пока мало известной лингвистам. Скажем, традиционные лингвистические понятия “экспрессивная лексика”, “ненормативная лексика” или “оценочная лексика” могут успешно функционировать в языке права лишь в том случае, если будут спроецированы (причем достаточно жестко, определенно) на шкалу “инвективное/ неинвективное”, а данная (шкала) в свою очередь - увязана со статьями законов, регулирующих права личности на защите чести и достоинства.

Возникают вопросы, важные для взаимоотношений лингвистики и юриспруденции. Например, следующие. Могут ли быть подобные проблемы квалифицированно решены без участия лингвистов и не грозит ли юриспруденции отказ от услуг лингвистов отрывом юридического языка от общенародного, превращением его в особую знаковую условность, отделенную от реальной языко-речевой действительности, наподобие Игры в бисер в Касталии, изображенной Г. Гессе в своем бессмертном романе? Можно поставить вопрос и более остро: такой отрыв - угроза это или благо? Для того, чтобы данная необходимость (балансирование между полюсами) была благом, и должна, на наш взгляд, существовать юрислингвистика. Ее предназначении мы видим как раз в том, чтобы лингвистика, с одной стороны, препятствовала процессам, в ходе которых стремящееся к “чистоте” право превалировало бы над законами естественного языка, а с другой стороны, чтобы “снобизм” лингвистов не только не был бы препятствием совершенно необходимым для нормального функционирования права моментов абстрагирования от всех размытостей, приблизительностей, аллюзий, фоновых знаний и т.п. естественного языка, но, напротив, участие лингвистов в правотворчестве способствовало бы оптимальному переводу естественного языка на язык юридический, в определенной (а именно – существенной: неизбежной и необходимой) мере условный по отношению к языку естественному. Последний момент “чистой” лингвистике признать трудно, но ее задача состоит не в отрицании условностей юридического языка, а в преодолении тенденции к их абсолютизации. Такой баланс должен устраивать бы обе стороны: и лингвистику, и юриспруденцию - и в этом заключается одна из главных теоретических и практических целей юрислингвистики[10].

Относительная условность такого языка, разумеется, необходима. Й. Хейзинга убедительно вскрыл глубокую связь игры и правосудия, подчеркнув тем самым некоторую оторванность языка (правил) правосудия от непосредственной (“серьезной”) действительности [Хейзинга, 1992]. Необходимость специфического обобщения отношений в реальной жизни является причиной условности юридического языка. Определение границ такой необходимости (определенной степени условности) - одна из важнейших проблем юрислингвистики. Аналогию таким функциональным мутациям языка может послужить язык художественной литературы, в котором используется общенародный языковой субстрат, но на его основе формируется достаточно условное по отношению к нему системное образование. Так, Е.В. Падучева, касаясь специфики нарратива - повествовательной художественной речи, отмечает, что “изменение правил интерпретации языковых элементов в нарративе по сравнению с разговорным дискурсом мотивировано изменением условий коммуникации - особым коммуникативном режимом функционирования языка” [Падучева, 1996, с.199]. Нарратив и лирика, по мнению данного автора, представляют собой “разные виды условностей (возведенные в норму) и разные наборы допустимых стратегий интерпретация определенных языковых элементов” (там же) /выделено нами. - Н. Г./. Интересную попытку сопоставления предметов (и способов их описания) юриспруденции (лингвоюристики) и литературоведения сделал С.С. Алексеев, возразивший А.А. Ушакову по поводу правомерности использования в первой литературоведческих терминов и понятий (типа “тема”, “идея”, “сюжет”). “Распространение понятий - полагает известный теоретик права, - сложившихся применительно к анализу художественных произведений, на правоведение может... исказить природу нормативных актов... Интеллектуальный момент в содержании права носит подчиненный характер по отношению к волевой стороне, и поэтому, думается, здесь нужен специфический подход, принципиально отличающийся от подхода к литературным художественным произведениям” [Алексеев, 1982, с. 288]. Последнее замечание исключительно значимо для понимания семантической и прагматической специфики юридического языка: воля, долженствование - краеугольные презумпции законотворчества и толкования законов, и, как следствие, - речевой деятельности и ее продукта (текста) в юридической сфере.. Трудно не согласиться с такой постановкой вопроса: специфика предмета обусловливает специфические подходы к его изучению[11]. Тем не менее отсутствие ограничений в экстраполяции такой специфики, превращение ее в систему условных значимостей вряд ли способствует жизнестойкости таких систем, и коль скоро исходный субстрат юридического языка (в разговорном, литературном, научном или художественном статусе) существует и необходим, то необходимы и аспекты их изучения “от общенародного языка - к юридическому”, “от юридического языка к общенародному”.

Нелишне заметить, что в данном плане (в плане соотношения генетической основы и ее функциональных трансформаций) подобная постановка проблемы имеет место и при изучении вопросов взаимодействии канонизированного права с обыденной моралью. Юристы и философы нередко задаются вопросом, в какой мере первая должна (или может) соответствовать или не соответствовать второй.

Классической лингвистике, разумеется, ближе та точка зрения, согласно которой мотивирование юридического языка языковой практикой (опосредованно - и теорией языка) означает одну из гарантией легитимности[12] написанных на этом языке законов и реального повседневного воздействия этих законов (в их теоретическом и практическом статусе) на общество[13]. В этом мы также видим одно из важнейших обоснований выделения юрислингвистики в самостоятельную отрасль знаний: она в пределах свой компетенции может способствовать взаимодействию общества и юридических институтов и установлений.