 |
Некоторые проблемы “юридизации” языка: языковые нормы и закономерности в системе права.
|
|
|
|
Рассмотрим на конкретных примерах некоторые аспекты “юридизации” законов и норм естественного языка и - соответственно - проблемы участия лингвистики в этом процессе.
1. Языковые проблемы межгосударственной и федеральной политики сейчас относятся больше к языковому аспекту политики и права, чем юридическому аспекту языка, хотя, разумеется, эти аспекты одного явления неразрывно связаны (см. об этом, например [Алпатов,; Мечковская, 1986]). Лингвистическая компетенция в решении этого вопросе в сложившейся политической практике пока вряд ли востребованна, хотя в принципе апелляция к языковым законам, в частности к закономерностям межъязыковых контактов, была бы вполне уместной. Скажем, причина недавней кодификации русских написаний ТАЛЛИНН (с двумя Н), произношения и написания АЛМАТЫ (вместо АЛМА-АТА), ТЫВА (вместо ТУВА) и т.п. является сугубо политической, изменение норм осуществлено без учета лингвистического аспекта проблемы. Лингвистика здесь свидетельствует о естественности (=языковой законности, точнее - закономерности) приспособления иноязычных слов и их разнообразных изменений в устной и письменной формах при вхождении в другой язык. С точки зрения лингвистики, странными выглядели бы попытки изменения сложившегося произношение и/или написания ПАРИЖ на ПАРИ, ЛОНДОН на ЛАНДОН, РИМ на РОМА какими бы политическими, нравственными и т.п. мотивами они ни были вызваны; имена ПАРИЖ, ЛОНДОН, ДАНИЯ, НЕМЦЫ, ЧЕЧЕНЫ - историческое достояние данного языка, а то или иное несоответствие их самоназваниям языка-источника лингвисту видится, скорее как естественная норма межъязыковых контактов, чем как противоправный факт, подлежащий незамедлительному исправлению.
|
|
|
“Чистому” языковеду трудно понять достаточность естественно-языкового обоснования лингвистических претензий Греции к Македонии по поводу “незаконности” названия МАКЕДОНИЯ, восходящего именно к греческой истории: ему (языковеду) хорошо известна необходимость такой стороны имени, как условность его внутренней формы (тем более этимологической), поэтому сочетания, скажем, словарь (от СЛОВО!) морфем (не СЛОВ!) или синтаксический словарь его не возмущают, он просто констатирует, что данный языковой феномен - катахреза - объективная реальность языка, не противоречащая его семиотической природе. Факты смещений имен в денотативном, временном и географическом пространствах настолько типичны для всех языков мира, что спор о законности “чужого” имени (скажем, этнонима ИНДЕЙЦЫ), тем более закрепившегося исторически, представляется ему лингвистически малообоснованным. Общеизвестно положение Ф. де Соссюра о двух противоположно направленных тенденциях в языке - мотивированности и немотивированности. В соответствии с ними обыденное языковое сознание необходимо устроено таким образом, чтобы уметь не замечать прямой смысл внутренней формы имени, который, однако, сохраняет способность актуализироваться при выполнении специальных, чаще всего экспрессивных, задач (данные обстоятельства вырабатывают у внутренней формы возможность фонового воздействия на языковое сознание реципиента имени [Голев, 1997; Толкунова, 1998]), и, нужно полагать, это воздействие и имеет в виду греческая сторона, протестуя против “незаконности” имени МАКЕДОНИЯ). Чем более устойчиво имя, тем слабее суггестивный эффект воздействия его внутренней формы, и это требует от законов, регламентирующих функционирование имени в данном аспекте, учета степени различных факторов, в том числе и устойчивости, закрепленности имени.
|
|
|
Сказанное означает, что проблема законности имени нуждается в специальной экспертизе в каждом конкретном случае. Например, без специального исследования трудно сказать, есть ли юридические основания для решения вопроса о законности или незаконности названий газет “КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА”, “МОСКОВСКИЙ КОМСОМОЛЕЦ”, которые комсомол сейчас не представляют[14], лингвистических же оснований законности, видимо, больше: качественное изменение денотата в естественном языке не является причиной изменения его (условного по природе!) имени. Можно как угодно решать известную апорию о том, останется ли корабль Ясона тем же самым кораблем или станет уже другим кораблем, если во время плавания будут постепенно сменены все его составные части - в любом случае законность его исходного имени - “АРГО” - не будет вызывать сомнений. Политический блок “ЯБЛОКО” назван по фамилиям его основателей: Явлинского, Болдырева, Лукина, но вряд ли Болдырев, вышедший из этого блока, имеет какие-либо лингвистические основания для требования о выключении “его буквы” из названия “ЯБЛОКО”.
2. Далее остановимся на некоторых конкретных юрислингвистических проявлениях языковых антиномий “статическое - динамическое”, “стабильное - изменчивое”, “пуристическое - творческое” и т.п., в рамках которых пользователи языка реализуют свои права и обязанности “пользования”.
Лингвисты любят приводить диалог Алисы и Шалтая-Болтая, придуманный Л. Кэроллом в “Алисе в Зазеркалье”:
· Когда лично я употребляю слово, - все так же презрительно проговорил Шалтай-Болтай, - оно меня слушается и означает как раз то, что я захочу: ни больше, ни меньше.
· Это еще вопрос, - сказала Алиса, - захотят ли слова вас слушаться.
· Это еще вопрос, - сказал Шалтай, - кто здесь хозяин: слова или я.
Ситуация эта отнюдь не сказочная, реальных проявлений субъективных претензий пользователей русского языка на свободу в практике использования языковых норм (в том числе в семантической сфере) несть числа. Вот как объясняет один из авторов “Московского комсомольца” (1998, №49, с. 15) свое словоупотребление: “Балбесы - мое любимое словечко, которым я обычно именую людей, не всегда поступающих разумно... Без особых напряжений я могу применить этот термин к близким мне людям, по отношению к себе... Сегодня я могу сказать: “Работники Центрального банка - балбесы, взяли и допустили падение курса рубля”.
|
|
|
В связи с подобными случаями естественным образом возникает вопрос о границах прав личности (носителя языка, языкового коллектива) на изменения тех или норм языка и прав личности использовать язык в неизменном, нормативно закрепленном виде. Рассмотрим это на ряде примеров, иллюстрирующих отношение личности к своей фамилии и отношение личности к языковой среде. Остановимся в связи с эти аспектом на его частном проявлении, представленном в проблеме “личность и ее фамилия”.
Однажды мы присутствовали при споре учителя-словесника с человеком, который настаивал на том, что его фамилия (БАЯН) не склоняется. При этом довод, подкрепленный справкой из учебника по русскому языку о том, что такого рода имена нормативно (и системно) склоняются, не возымел на него никакого действия: “В нашей семье никто не склоняет нашей фамилии - и это наше право!”[15]. История, часто возникающая с ударением фамилий: в сущности неясно, можно ли, скажем, потребовать у носителя фамилии “СТОЛЯР” ставить ударение на втором слоге (по орфоэпическим нормам), если он привык называть себя с ненормативным ударением на первом слоге или потому, что его все так называют[16]. При этом мы сознаем, что само понятие “потребовать” здесь, по сути, не имеет ни фактического, ни юридического реального содержания и относится к области гипотетической (в нашем контексте следовало бы сказать - “нуждается в юрислингвистическом обосновании”).
Пока подобные вопросы принято относить преимущественно к области культуры, а не права. В этом смысле орфографический аспект, связанный с официальными документами, “более правовой”, причем юридические нормы оказываются сильнее языковых: примеров узаконенных в фамилии нарушений орфографических норм более чем достаточно. Например фамилия известного писателя ПОДЪЯЧЕВ везде пишется с Ъ, хотя требуется Ь (ДЬЯК, ПОДЬЯЧИЙ); на одной кафедре Алтайского университета работали ЧЕРНЫШОВА и ЧЕРНЫШЕВА; известны двоякие написания, не подлежащие исправлениям - ЛИСИЦЫН и ЛИСИЦИН и т. д.
|
|
|
Интересен следующий пример из повести В. Тендрякова “Свидание с Нефертити”, в котором языковая сторона естественным образом согласуется с юридической:
· “Фамилия?” - спросил парня комендант
· “Мыш без мягкого знака” - пояснил парень.
В данном случае, фамилия, восходящая к прозвищу МЫШЬ, становясь официальным именованием, обретает грамматические (а вслед за ними и орфографические) приметы последнего, которые далее обретают юридическую законность.
Заметим в связи с этим, что язык во многих сферах дифференцирует официальное (юридически оформленное или нуждающееся в таковом оформлении) и неофициальное, по-разному его маркирует и функционально закрепляет в своих нормах. Прозвища МЫШЬ, ЛОСЬ и т.п. и фамилии МЫШ, ЛОСЬ - для языка качественно разные лексемы. Первые недифференцированы как мужские и женские именования, вторые в данном отношении дифференцированы на грамматическом уровне по признаку склоняемости (прозвище МЫШЬ склоняется и поэтому не требует упразднения Ь, даже если обозначает мужчину; склоняется и женское прозвище МЫШЬ) [17]. Все это - яркий пример эволютивного характера перерастания естественных норм языка в юридические нормы, то есть процесса их “юридизации”. Возникает вопрос - готова ли юриспруденция учитывать все эти закономерности функционирования разных типов именований человека?
Говоря о согласовании юридической и лингвистической сторон канонизации имен, стоит остановиться на псевдонимах. Здесь свобода от нормативных требований языка весьма высока. Вряд ли носитель фамилии “ПУШКИН” может потребовать завершать ее знаком Ъ или ставить в середине фамилии знак препинания. Для псевдонима подобного рода вычурности весьма распространены. Однако и здесь свобода не беспредельна и необходимость ограничений (в том числе юридических) очевидна. Так, например, 20 ноября 1998 г. в программе “Времечко” был показан сюжет “из зала суда”: поэт, литературовед, преподаватель МГУ, специалист по Достоевскому Игорь Волгин подал в суд на автора бульварных детективных романов, взявшего имя и фамилию поэта в качестве псевдонима. И. Волгин, который посчитал себя понесшим моральный ущерб (насмешки и т. п.), расценил такую номинацию как “литературный бандитизм”. Романист отверг обвинения, сославшись на то, что взял распространенную фамилию, не подозревая о существовании такого поэта, как И. Волгин. Адвокат поэта с грустью констатировал, что российское законодательство никак не регулирует “взаимоотношений издателя и имени”, как он сказал тележурналистам и суду не на что опираться в своем решении[18]. С нашей точки зрения, юрислингвистическая экспертиза, отсылая законодателей и “законопотребителей” к языку и, следовательно, к “собственно лингвистике” (антропонимике), может и должна апеллировать к устойчивым моделям и традициям псевдонимизации в русском языке (см., например: [Унбегаун, 1995; Голомидова, 1998, с. 82-140]), т.е. к закономерностям самого языка. Проблемы же юристов - определить ответственность автора, издателя, меру морального ущерба и т.п.; задачи лингвоюристов - перевести данные понятия на юридический язык и толковать законы, регулирующие взаимоотношения участников номинативной ситуации, сквозь призму юридических понятий и терминов, других законов и, может быть, прецедентов.
|
|
|
Другой вариант той же проблемы - противоречий прав носителя языка на языковое творчество и прав языка на соблюдение его норм - иллюстрирует следующий пример. Автор жаловался в прессе на редактора его рассказа, который он (автор!) хотел завершить не точкой, а запятой (вопреки языковым нормам), но редактор такой вольности не пропустил. Вот букет вопросов для юрислингвистики: а имел ли право (какое - творческое, языковое, юридическое?) автор на изменение норм языка?; имел ли право (какое?) редактор лишить такого права автора?; какую роль в решении подобных вопросов играют интересы читателя, должны ли их учитывать автор, редактор, корректор? можно ли говорить, например, что редактор обязан защищать эти интересы?
Еще один пример на эту тему в, казалось бы, противоположной направленности, связанной не с нормативными новациями в русском языке, но сохранением старых, изживших себя норм. Во всех современных изданиях Пушкина первая строка 15-ой строфы 1-ой главы “Евгения Онегина” пишется так: “ Бывало, он еще в постел е....”. Вопросы для исходной, сугубо лингвистической, экспертизы: есть ли здесь нарушение норм; если есть, то каких: орфографических, грамматических, стилистических; какую функцию “вменено выполнять” нарушению нормы в данном тексте и выполняется ли эта функция реально при обычном чтении текста). Более сложный лингвистический вопрос: оправдывает ли стремление зафиксировать в данном конкретном[19] случае былые состояния русской грамматики (и соответственно норму написания) тот факт, что непривычное написание мешает формированию устойчивых орфографических норм у современного читателя и препятствует автоматическому чтению, как раз и опирающемуся на современные нормы[20]. Такие вопросы естественным образом трансформируются в юрислингвистические: имеет ли право издатели на изменение грамматико-орфографических норм (по крайне мере до того периода, пока лингвисты не ответят на возникающие в подобных случаях вопросы наподобие тех, которые были заданы выше), не есть ли это произвол по отношению к языку? Более общая постановка вопроса: нуждается ли язык в правовой защите (как природа в экологическом праве
* * *
Таким образом, во многих языковых нормах (особенно кодифицированных) содержатся в той или иной мере правовые элементы и при общественной необходимости они могут быть юридически закреплены. Но принципы такого закрепления должны устанавливаться лишь с учетом языковых закономерностей и норм. Последние, нужно заметить, во многих случаях сами нуждаются в конкретно-исследовательском и общетеоретическом изучении. Так, например, говоря о псевдонимах, М.В. Голомидова указывает: “Вследствие неоднозначности трактовок понятие псевдонима “пульсирует”, то расширяясь, то сужаясь в объеме. Нельзя не признать, что разноречивость определений оправдана феноменоменологическими свойствами самого явления, которое в каждой языковой культуре вырастает на уникальном сплаве национальной духовности, которая в стихии своего языка вступает в сложные отношения с другими антропообозначениями...” [Голомидова, 1998, с.82]
3. Рассмотрим далее некоторые юрислингвистические проявления аспектов “личность в языковой среде” и “защита прав потребителей языка”.
Обратимся к анализу следующей, реально имевшей место ситуации. Пожилой человек в троллейбусе, видя из окна рекламу кока-колы, прочитывает латинские буквы слова COCA-COLA как кириллические буквы и спрашивает: “Что такое соса?” Девушка, сидящая рядом, презрительно объясняет, что это не “соса”, а “кока”. Пожилой человек возмущается: “Почему я должен в своей стране, России, читать не по-русски? Почему я должен изучать чужой язык, чтобы читать надписи на своих улицах?” Этот человек, по сути, поставил важнейший лингвоправовой вопрос, который мы предлагаем обозначить термином “лингвистическая дискрминация”. Можно выделить два типа лингвистической дискриминации - упомянутая выше политико-правовая, когда живущие на территории люди “нетитульной” национальности испытывают дискриминацию через языковое ограничение (что случилось в ряде бывших республик СССР), и обиходно-правовая, когда человек, находясь в родной стране и в родном городе, оказывается исключенным из полноценного коммуникативного акта, поскольку вынужден находиться одновременно в нескольких семиотических системах, на что он, так сказать, согласия не давал. Человек может оказаться в ситуации коммуникативной неудачи не по своей воле, а в силу того, что кто-то переименовал привычный ему топонимический объект. Возникает вопрос, имеет ли право человек на участие в именовании или переименовании важных для него объектов его жизненного пространства или же это прерогатива чиновников, могущих осуществлять номинативные акты такого рода без согласования с общественным мнением и лингвистической наукой?
Можно поставить вопрос шире - о правовой защите языковых норм, точнее о защите прав человека на неизменность норм (или, по крайне мере, права на участие носителей языка в таковом изменении) и в соответствии с этим - их права на коммуникативный комфорт. К примеру, в некоторых изданиях в связи с компьютерным набором фактически упразднены устоявшиеся правила переноса (уже можно: ПЕР-ЕНОС, П-ЕРЕНОС, ПЕРЕНО-С и т.п.). Разумеется, никакой экспертизы по поводу того, насколько нарушаются при этом интересы читающих, не проводилось, их мнение не учитывалось. Точно так же можно поставить вопрос о “законности” (и собственно языковой, и правовой) сохранения прошлых орфографических норм написания в современных изданиях, практикующегося в изданиях классиков: Державина (СН И ГИРЬ, МЕЧ Ь) Пушкина (Бывало, он еще в постел е; И, верный посох мне вручив, не даст блуждать мне вкось и вкрив; “Надинька”), Салтыкова-Щедрина (ПИСКАРЬ) и т.п. Вряд ли тем самым достигается цель создания колорита эпохи (избирательные возможности орфографии в этой области ничтожны), зато нарушение права читателя на комфортное для него чтение текстов, неотделимое от нормативности языка, равно как и защита самого языка (экологии языка), для которого нормы есть способ естественного существования в такой же мере, как чистый воздух и вода для биосферы.
Мы хотим поставить вопрос об особом виде прав человека - лингвистическом праве, которое может стать составной частью зафиксированных в международных документах прав человека. Это право состоит из нескольких компонентов: уже упомянутое политико-правовое как одна из сторон национального права; номинативное право - право на участие в именовании и переименовании топонимических и других объектов; комплекс “прав на имя”, о которых сказано выше; право на лингвистическую экологию, по которому человек не должен оказываться во враждебной языковой среде, в которой он унижен как якобы недостаточно культурный и малообразованный гражданин, в которой он терпит коммуникативный ущерб (из этого права вытекает и право на языковой пуризм), в которой он оказывается оскорбленным грубой, вульгарной, иногда даже обсценной лексикой как в обыденной жизни, так и в СМИ, которые становятся в последнее время основным источником или проводником такого монстра социальной психологии, как речевая агрессия и лингвистическое манипулирование общественным сознанием. Здесь право на лингвистическую экологию часто пересекается с правом на защиту чести и достоинства человека.
Проблема обсценной (иначе - ненормативной, нецензурной, непечатной, несалонной, матерной и т.п.) лексики - одна из наиболее актуальных для юрислингвистики в данном аспекте. Значимость этой проблемы значительно повышается в связи с процессами либерализации нашего общества, одним из следствий которой (вряд ли однозначно позитивным) является широкое проникновение ранее табуизированной или полутабуизированной обсценной лексики в печать и на телевидение. Достаточно указать ряд широко разрекламированных художественных произведений типа романов Э. Лимонова, В. Дорофеева, на публикацию стихотворных текстов Баркова и “забавных” сказок Афанасьева, бесконечное издание “несалонных” анекдотов, активизация в литературе и прессе блатной тематики и т.п. Весьма заметен факт активизации в этой области лексикографии[21]. Некоторые издания в коммерческих целях по сути заигрывают с читателями, эксплуатируя их извечный интерес к запретному плоду, подаваемому в обертке научных (прежде всего лексикографических) трудов[22].
Следует заметить, что проблема осознается обществом, она широко представлена в прессе и на телевидении на общественных дискуссиях разного статуса, где часто говорится о месте бранной речи в нашей жизни; ставится она изредка и юристами в связи с вопросами нарушений общественного порядка и защитой чести и достоинства человека. Сама эта разноголосица говорит о многоаспектности проблемы и о необходимости комплексного исследования ее в рамках синтетических дисциплин, в том числе и в первую очередь - юрислингвистики и лингвоюристики (о последней см.: [Понимание чести и достоинства, 1997]).
Юридическая регламентация обсценной лексики - проблема исключительной сложности[23]. Достаточно заметить, что многими участниками дискуссий склонность русских к “ядреному слову” рассматривается чуть ли не как их национальная черта (достойная уважения?)[24], причем их доводы приобретают особый вес, когда они начинают апеллировать к национальной элите, которая в лице некоторых своих представителей, начиная с высших руководителей страны и кончая творческой интеллигенцией, не прочь “крепко выразиться”.
Каковы возможности лингвистики в этом непростом деле? На наш взгляд, она здесь просто не готова к рекомендациям юридического характера. Имеющиеся работы собственного лингвистического содержания носят академический характер. Для юрислингвистики здесь, как мы уже отмечали выше, были бы важны работы, в которых содержалась бы классификация обсценных слов по степени их инвективности[25], основанная на данных экспериментов, типологическое описание сферы и ситуаций их употребления и частотности, изучение традиций употребления в русском национальном обществе (например, через опросы общественного мнения; принципиально важно дать социолингвистическую и психолингвистическую типологию носителей русского языка по признаку отношения их к обсценной лексике в процессе ее употребления и восприятия). Особую роль для юрислингвистики могло бы сыграть психолингвистическое изучение воздействия обсценной лексики при ее восприятии различными слоями носителей языка - от этого зависит ее квалификация в аспекте лингвистической экологии, лингвистической дискриминации, и - в конечном итоге - сама возможность юридической регламентации нецензурных слов. Необходимость же регламентации очевидна: если определенная часть русского общества испытывает унижение и стресс от матерщины, то юриспруденция обязана защитить ее лингво-экологическое право. Большое значение могла бы сыграть разработка вопроса о связи употребления обсценной лексики с понятием речевой агрессии. Ср.: “Вновь возникшие сегодня условия жизни человечества категорически требуют появления такого тормозящего механизма, который запрещал бы проявления агрессии не только по отношению к нашим личным друзьям, но и по отношению ко всем людям вообще” [Лоренц, 1994].
4. Существует немалое число специальных языковых проблем, выходящих в юридическую сферу. Одним из примеров таковых представляет узаконивание русского языка в качестве критерия таких важных социальных действий, как получение диплома о среднем образовании, поступление в вуз и т.п.[26] Языковая сторона этого вопроса заключается в содержании выпускных и вступительных экзаменов и ответственности специалистов в его отборе. Прежде всего речь идет о критериях его отбора и критериях оценок. Некоторые их них настолько канонизировались, что кажутся само собой разумеющимися, хотя лингвистической экспертизы по сути не проходили. Речь идет прежде всего о той роли, которую стала играть в обществе орфографическая и пунктуационная грамотность. Данный критерий - “единственный, имеющий юридическую силу: лица, допустившиев экзаменационном сочинении или диктанте количество ошибок, превышающее установленный минимум, не могут поступить в вуз, в колледж, не получают аттестат, диплома” [Львов, 1995, с 52]. Автор данной цитаты не усомнился в правомерности придания орфографии и пунктуации столь большой юридической силы, и, разумеется, у него не возникло и вопросов о том, кто и почему установил именно такой порог допустимых ошибок. Однако есть все основания считать подобные вопросы открытыми. Резонов для сомнений здесь много. Один из них высказал школьный преподаватель русского языка на страницах газеты “Первое сентября”: “Из года в год, на каждом педсовете я говорил..., что ставить детям двойки за орфографию...противоестественно. Аморально, противоестественно и, если хотите, противоправно!...Почему противоправно? Да потому, что ставя двойку за грамотность, мы нарушаем один из важных законов дидактики: оцениваем не усилия, не труд, не прилежание и старательность детей, а их неспособность..” (выделена нами - Н.Г.) [Александров, 1996]. Иными словами, знание орфографических правил еще не делает человека грамотным; нужны определенные психические способности, специально развитое внимание и т.п.; их отсутствие не должно вести к юридической ответственности.
Орфография - отнюдь не самый важный показатель культуры (в том числе и речевой), ума, знаний и т.п. Однако она выдвинулась на первый план в социальной жизни нашего общества и в менталитете его рядовых представителей. И причина этому, как ни странно, - легкость формализации проверки и однозначность полученных результатов. Перевод живого русского языка на юридический здесь осуществлен самым примитивным образом в ущерб самому языку, обществу в целом. Такой перевод, оторванный от “жизни” (=реальных коммуникативных значимостей), становится отягощающим фактором в реализации права человека на образование[27].
5.Существует немало проблем, в которых лингвистическая экспертиза юридических вопросов означает по сути лингвистическое исследование. Например, разработка методики сопоставления текстов в связи с квалификацией вторичного текста как плагиата или его отсутствия. Ср., например, экспертизу по делу о плагиате, возбужденному С. Серпинским, впервые переведшим роман австралийской писательницы К.С. Причард “Золотые мили”, против переводчицы Т. Озерской, опубликовавшей второй перевод того же романа. С. Серпинский счел второй перевод плагиатом. Экспертизу провел Московский институт иностранных языков, причем для этого потребовалось настоящее исследование, включающее эксперимент [Долгопольский, 1963, с.268]. Весьма частотный и многообразный по содержанию аспект юрислингвистики, лингвоюристики, юриспруденции и политологии связан с необходимостью оценки адекватности перевода. Свежий и весьма типичный пример: бывший министр А. Кох в телевизионной передаче “Герой дня” (11 ноября 1998 г.) жалуется на известного журналиста А. Минкина, который, по словам А. Коха, излагая русским читателям содержание его интервью в зарубежной прессе путем произвольного выдергивания цитат и их комментирования, довольно часто придавал им совсем другой смысл, нежели тот, который имел в виду сам автор.
В область судебной криминалистики выходят вопросы идентификации автора анонимного текста по тем или иным языковым его параметрам (особые проблемы - идентификация автора текста по голосу[28] или почерку). К этой же области относится задача восстановления текста по оставшимся фрагментам или расшифровки криптограмм, созданных на основе естественного языка.
Исключительно важна юрислингвистическая и лингвоюридическая разработка вопросов, связанных со специально организованным суггестивным функционированием языка, манипулированием языковым механизмом для достижения тех или иных (далеко не всегда благородных и законных) целей. Политика (выборы, пропаганда), реклама, (псевдо)психотерпия - вот далеко не полный перечень сфер возможного нечестного использования языка. Юрислингвистический и лингвоюридический аспекты каждой из этих сфер образуют особые подсистемы, требующие специальных теоретических и научно-практических разработок.
В частности, уже неоднократно подчеркивались большие возможности нейролингвистического воздействия на сознание человека, некоторые из них, как многие полагают, таят немалую опасность для общества, однако попытки юридической регламентации такого использования языка пока не отмечались (точнее - они нам неизвестны), мы полагаем, что во многом это связано с недостаточной лингвистической изученностью данных вопросов (см.: [Толкунова, 1998])[29]. Неожиданным образом эта проблема пересекается с проблемой языковой экологии (в частности, активизации обсценной лексики): “Многим кажется, что в крепком слове... вообще нет ничего страшного. Увы, это не так. Группа ученых РАН под руководством Петра Горяева пришла к ошеломляющему выводу, что с помощью словесных мыслеобразов человек способен созидать или разрушать свой генетический код.. Слова молитвы, например, включают резервные силы генетического аппарата, а проклятья разрушают волновые программы, которые отвечают за нормальную работу организма” [Борисовы, 1998].
|
|
|
