Князь фон Меттерних. Лорд Пальмерстон. Камилл Баррер. Аристид Бриан. Князь фон Бюлов

Князь фон Меттерних

не увидел ничего, кроме ряда военных побед, и, когда его назначили послом в Париж, он появился там, любезный и самонадеянный, как дипломат старого режима. Сомневаюсь, почувствовал ли он, что присутствует при рождении нового миропорядка и что трехцветное знамя, которое проносили по всем столицам, оставляло там семена революционных идей, символом которых являлось. Когда Меттерних стал канцлером в Вене, его горизонт ограничивался пределами двуединой монархии, и он дошел до того, что отдал дочь своего императора победоносному цезарю*, гордыню которого хотел утихомирить. Когда фортуна совершила поворот, Меттерних стал чрезвычайно тонко обманывать Наполеона, играть на его нетерпении и соблюдать вооруженный нейтралитет, которым маскировал приготовления австрийского генерального штаба вплоть до того самого дня, когда, почувствовав, что Франция доведена до крайности, смог сбросить маску и присоединиться к союзной коалиции. После того как Наполеон был побежден,

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

Меттерних возглавил европейскую реакцию. Один за другим, чуть ли не ежегодно, созывались конгрессы: в Ахене, Лайбахе, Троппау, Вероне, на которых Священный союз* принимал решение бороться повсюду со сторонниками либеральных принципов и произвести военную интервенцию в Мадриде и Неаполе. Меттерних пренебрежительно относился к Пруссии и, отказываясь восстановить Германскую империю, был уверен, что Австрия всегда будет играть первую скрипку в Германском союзе*. Главным предметом его забот был не Франкфурт*, а Италия. Все свои усилия, всю свою бдительность, всю мощь Империи он направил против Италии, отданной ему в полное распоряжение*. Милан любил французское владычество*, о котором Стендаль сохранил такие приятные воспоминания; это был еще не до конца потухший очаг, из которого Меттерних хо­тел выбрать золу. Правил он полицейскими методами. Наиболее благоразумные люди, особенно выделявшиеся благодаря своему происхождению или заслугам и, я бы сказал также, наиболее христиански настроенные во всем Ломбардо-Венецианском ко­ролевстве, находились в изгнании или в заключении в Шпиль-берге. Тем самым Меттерних готовил совсем не то будущее, основы которого надеялся заложить. Сколько пережитых нами событий могло бы пойти по-другому, если бы во Франкфурте и Милане австрийская монархия следовала иной политике! Она потерпела неудачу потому, что ей недоставало великодушия. Разразилась революция 1848 г.; Меттерних бежал и скрылся.

Госпожа де Ремюза где-то весьма тонко заметила, что люди — не вполне таковы, какими нам кажутся, и что придворная жизнь и привычка к интригам могут приглушить чувствительность у некоторых государственных деятелей, но не уничтожают ее окончательно. Князь Меттерних не был чужд сердечных волнений. Завсегдатай салонов, он любил пользоваться в них успехом. А тактичность, проявленная им к Каролине Мюрат в 1814 г., бросает свет на еще одну сторону его личности. Мы при­знательны ему за его слабости. В дни его молодости Германия

была очарована Гёте, и это навсегда оставило на Меттернихе некоторый отпечаток романтизма и сентиментальности.

Князь Талейран тоже был завсегдатаем салонов. Он прино­сил туда бесстрастное выражение лица, несколько шаблонную доброжелательность, легкую насмешку и приятность в разго­воре, которая завораживала всех, кто с ним встречался; но никакого романтизма в нем не было. Полученное им духовное воспитание, следы которого в нем сохранились, защищало его от всякой сентиментальности. Он был — и всегда оставался — человеком XVIII века. В течение всей жизни в нем чувствовался близкий друг и участник забав Бирона, Лакло и Мирабо.

Он обладал даром предвидения. Это опасный дар: люди не любят, чтобы их предостерегали, и Кассандры никогда не пользовались популярностью. Талейран всегда смотрел в завтрашний день, и это определяло его поведение.

Талейран отказался от духовного звания, после того как сыграл видную роль в Учредительном собрании. Именно ему Мирабо перед смертью поручил огласить с трибуны свои пос­ледние мысли. Когда начался террор, Талейран находился со специальным поручением в Англии; его оттуда изгнали. Он постарался убежать из Европы, где встретил бы одних толь­ко эмигрантов, и отправился в США Это был новый мир, а Талейран не боялся новых идей. Как только во Франции ус­тановилось законное правительство, он вернулся туда и свел знакомство с мадам де Сталь. Благодаря ей он стал министром иностранных дел. Это явилось началом его великой судьбы.

Он связал свою жизнь с судьбой молодого героя, который при­мчался из Египта, привезя с собой надежду на лучшее будущее; Талейран находился около него 18 брюмера*; вместе с первым консулом он подписал знаменитые соглашения — Амьенский и Люневильский трактаты*, которые после десяти лет войны поз­волили Франции думать, что наконец-то она добилась мира.

Вскоре, когда ослепление прошло, Талейран испытал ужас перед не знающим пределов воображением императора; он ушел

6о Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 61

 

в себя и снова стал самим собой. Осмелюсь ли я это сказать? Мне кажется, что другие причины, с виду несерьезные, — глубокие и остро ощущаемые обиды — вызвали его окончательный раз­рыв с императором. Рассказывают, что однажды, спускаясь по лестнице Тюильри после тягостного разговора с императором, Талейран воскликнул: «Какое несчастье, что такой великий человек столь дурно воспитан! » Император, по-видимому, нанес ему одно из тех оскорблений, которые впоследствии ничем — ни почестями, ни лаской — нельзя было изгладить из памяти. Талейран, должно быть, испытывал унижение от той роли, которую навязал ему Наполеон, когда поручил принять в замке Валансэ испанского короля Фердинанда VII, находивше­гося почти что на положении пленника. Как раз тогда Талейран сопровождал Наполеона, бывшего еще в полном блеске славы, в его поездке в Эрфурт*. Но, в то время как германские князья обхаживали императора, Талейран каждый вечер встречался у принцессы Турн-и-Таксис с Александром I; он чувствовал, что намерения Наполеона беспокоят Александра, и, находясь около него, нащупывал будущее. Так в свое время Филипп де Коммин, которому внушали отвращение буйные выходки Карла Смелого, внимательно следил за политикой короля Людовика XI и старался угадать его судьбу.

После поражения Наполеона Талейран добился у союзных монархов признания принципа легитимизма*, что должно было обеспечить Франции ее прежние границы. Но в то же время, представляя сенат Людовику XVIII, он не преминул подчеркнуть необходимость конституции, заявив, что свободные институты «являются опорой, а не препятствием для монархов, уважающих законы»*. Его тогда послали в Вену в качестве представителя Франции. Он направился туда в качестве доверенного лица и чуть ли не ближайшего помощника короля. Его осведомлен­ность в делах Европы, личные связи со всеми государственны­ми деятелями того времени и, в особенности, знание людей обеспечили ему после первых неуверенных шагов господству-

ющее влияние на конгрессе. Следуя прочно установившейся традиции французской дипломатии, он выступал покровителем слабых и опирался на них, чтобы побудить западные державы объединиться против честолюбивых устремлений берлинского и петербургского кабинетов. На Венском конгрессе Талейран начал на практике применять политический курс, который он и Мирабо всегда отстаивали: он заключался в том, чтобы сде­лать союз Франции и Англии в деле защиты либеральных идей самой прочной опорой миру в Европе. Г-н Тьер упрекал г-на де Талейрана в том, что последний допустил, чтобы Пруссия полу­чила в 1815 г. общую границу с Францией*, тогда как при старом режиме владения Пруссии не выходили за пределы Рейна, если не считать Клевской области. Действительно, можно сожалеть об этом, но я сомневаюсь, была ли возможность сделать иначе. Англия определенно стремилась поместить у нас под боком эту вечно ненасытную соседку. Лорд Каслри писал Веллингтону 1 ок­тября 1815 г.: «Англия не может больше строить свою систему обороны исключительно на защите Нидерландского королевс­тва. Г-н Питт действовал совершенно правильно, когда в 1805 г. пожелал предоставить Пруссии более обширную территорию на левом берегу Рейна и привести ее в более тесное военное со­прикосновение с Францией». Подумывали о том, чтобы отдать Пруссии Саксонию, а из прирейнских провинций образовать королевство для саксонского короля. Но этот несчастный го­сударь, находившийся в плену в Берлине, а тем более Людовик XVIII, движимый династическими соображениями, не соглаша­лись на такой обмен. Талейран, нуждавшийся в доверии короля, не мог действовать помимо него.

Как бы то ни было, благодаря сочетанию достоинства и гибкости, которое были ему свойственны, он так хорошо повел дело, что Франция, пришедшая на конгресс побежденной и столкнувшаяся с Европой, объединившейся против нее, вышла оттуда, получив свои прежние границы, расстроив враждебные союзы и приобретя себе новых друзей и авторитет.

6 2 Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

Правительство Реставрации существовало долго, но Талей-ран вновь держался в стороне, предвидя, к какой катастрофе приведет монархию политика крайних сил. Когда разразилась Июльская революция*, когда люди 1830 года, с их несколько иллюзорным представлением об исторической симметрии, по­лагали, что им удастся осуществить во Франции нечто подобное тому, чем была революция 1688 г. в Англии*, и уберечь нацию от полного разрыва с традициями прошлого, — какие воспомина­ния о днях юности и прежних друзьях, какие надежды, спавшие сорок лет, должно было пробудить в Талейране вступление на престол этой бурбонской и в то же время революционной ди­настии, вышедшей из Пале-Ройяля! Он отправился в Лондон, чтобы представить молодую монархию Европе. Он был принят с тем любопытством, смешанным с восхищением, с которым английское общество обычно относится к знаменитостям, приезжающим из-за границы. Подобно тому, как в свое время это делал Жаннен по отношению к Соединенным провинциям, Талейран руководил переговорами, приведшими к признанию независимости Бельгии. Так проявилась преемственность французской политики в Нидерландах. Провозглашая принцип невмешательства, г-н де Талейран разрушил политику Священ­ного союза и стал вдохновителем договора о нейтралитете, который вверил новое королевство покровительству великих держав. Это было его последним достижением; оно делало честь его предусмотрительности, равно как и его миролюбию.

Этот человек, который до самой смерти заботился о соблюде­нии приличий, в течение жизни часто менял партию, но никогда не менял мнения. Его взгляды отличались последовательностью и единством, и ничто не могло заставить его отступиться от них: ни восторги в начале революции, ни чары императорского гения, ни милостивое расположение монархии после Реставрации. Его идеалом во внутренней политике оставалась программа Учреди­тельного собрания — либеральная конституционная монархия. Во внешней политике, кроме союза с Англией, он стремился к

 

Лорд Пальмерстон

установлению европейского равновесия, которое представ­лялось ему единственной гаран­тией всеобщего мира; при этом Франции отводилось подобаю­щее место среди других наций. На переговорах Талейран поражал своей манерой вести дело открыто, прямолинейно, без недомолвок, показывая этим, что он в такой же мере государственный деятель, как и дипломат. Он выражал свое мнение, не увлекаясь ни дока­зательствами, ни спорами, и лорд Пальмерстон заметил, что никогда не видел челове­ка, который держал бы себя на дипломатических конференциях с меньшим высокомерием и с большим достоинством.

Талейран в высшей степени обладал тем свойством, которое любил находить в молодых людях, окружавших его, — понимани­ем будущего. Отсюда видно, насколько Меттерних и Талейран отличались друг от друга. Свойства их ума были совершенно разные. Один не умел включать в свою политику ощущение перемен, которые приносит с собой время: ему казалось, что он может все остановить, задержать. Другой не позволял себе увлекаться никакими иллюзиями, отходил в сторону, когда ему казалось, что политика перестала отвечать здравому смыслу, воз­вращался, шел в ногу с поколениями, сменявшими друг друга, и на каждом этапе жизни становился орудием для осуществления их надежд. Меттерних был человеком Священного союза, Талейран до самой своей кончины оставался человеком 1 у8д года. В XIX веке дело революции продолжилось. Г-н Кавур и г-н фон

 

64. Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

Бисмарк начали разрушать здание, сооруженное Венским конг­рессом. Никто не проявлял большей настойчивости и большего таланта, чем эти два необыкновенных человека, но, пожалуй, в целом то, что сделал Кавур, еще более изумительно, чем дости­жения князя Бисмарка, — столько смелости и благоразумия тре­бовалось туринскому правительству*, чтобы выстроить единство Италии. Этой политике служил выдающийся дипломат, г-н Нигра. Ее можно было проводить только с согласии правительства, заседавшего в Тюильри, а состояние умов значительной части общества во Франции не позволяло главе этого правительства свободно демонстрировать свои тайные пристрастия. Этим объясняются его кажущееся лавирование и те упреки, которыми осыпали его и справа и слева, причем одни обвиняли его в ве­роломстве, а другие критиковали за слабость. Нигра, сумевший приобрести популярность в разных кругах парижского общества, в совершенстве владел умением быть в одно и то же время и настойчивым и терпеливым и доказал, какую силу приобретает посол благодаря завоеванным им симпатиям.

Установление гегемонии Пруссии в Германии также потребо­вало от прусской дипломатии длительных усилий. До 1866 г. Бис­марку приходилось иметь дело с графом фон Бойстом, который был тогда саксонским премьером и верховодил в Германском союзе силами сопротивления берлинскому правительству. Этот замечательный человек слыл остроумным, но, пожалуй, был излишне самоуверен. Так как в Дрездене он изображал из себя значительную персону, для которой тесны узкие рамки, куда ее загнали, то его называли гигантом на антресолях. К несчастью, он встретил еще большего гиганта, чем он сам. После сражения при Садовой* он поступил на службу к Габсбургам. В качестве австрийского канцлера он возглавил процесс установления двуединой монархии и благодаря этому сумел положить конец конфликту, из-за которого с 1848 г. Венгрия была внутренним врагом Австрии*. Он успокоил венгров, но это успокоение вызвало ненависть у других, ибо новая конституция Империи

игнорировала славянские элементы в составе ее населения; тем самым он подготовил будущие катастрофы, которые должны были привести к полному распаду двуединой монархии*.

Одно время казалось, что влияние Бисмарка уравновешива­ется авторитетом российского канцлера. Г-н Горчаков обладал многими качествами государственного деятеля, но не был лишен и кое-каких смешных черточек. Как в свое время Кауниц, он уделял чрезмерное внимание заботам о собственной особе, а его тщеславие стало притчей во языцех. Его друг и противник г-н фон Бисмарк умело этим пользовался, но на Берлинском конгрессе он обидел Горчакова, лишив Россию всех выгод, которые доставил ей Сан-Стефанский договор*. Таким образом, несмотря на все значение, которое Бисмарк придавал союзу с Россией, он первым положил начало ее сближению с западными державами.

Что касается Франции, то ее внешняя политика в течение пре­дыдущего столетия была как бы зеркалом, отражавшим душевные состояния, которое страна переживала. С 1814 по 1848 г. ее на­правление определяли Людовик ХУГП и Луи-Филипп. Оба были детьми ХУГП века, обоим были свойственны его достоинства и недостатки: ясность рассудка, довольно-таки либеральный скеп­тицизм и некоторая скудость воображения. Ум их, классический, как литература их времени, чурался восторженности. Поэтому французская молодежь, вступавшая в жизнь около 1820 года, не знала, куда податься. Как выразился Ламартин, Франция скучала*. Франция стала романтичной. На смену этим государям пришел император, который показал Франции, что такое романтическая политика. Этот сентиментальный Наполеон сохранил в себе что-то от заговорщика, каким был в молодости. Он притязал на то, чтобы продолжить дело своего дяди, великого императора, и отомстить за него, и в один прекрасный день гордо заявил перед всей Европой, что договоры 1815 г. наконец утратили силу. У не­го не было другой цели, кроме их упразднения, и он не отдавал себе отчета в том, что эти договоры, несмотря на наши бедствия, сохранили за Францией видное положение, которое ей веками

66      Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат 67

 

создавала наша дипломатия, и что разрушать установ­ленный ими европейский порядок — значит работать больше в интересах других стран, нежели своей. Напо­леон был типичным пред­ставителем того поколения людей, вскормленных на че­ресчур жирном молоке, чьи замыслы, надежды и мечты не подкреплялись волей; Мюссе изобразил их на пер­вых страницах                         Адольф Тьер

 «Исповеди сына века». Противоречия, коими отличались мысли и политика Наполеона, воз­никали и в его Совете, и среди его окружения. Некоторые из подчиненных говорили ему о традиционной осмотрительности нашей бюрократии, другие поощряли его увлечение фантасти­ческими замыслами, и, колеблясь между графом Валевским и принцем Наполеоном, между Друэном де Люи и Тувенелем, он шел неверным шагом по пути, который привел его к Седану*.

После 1871 г. * Франция научилась выжидать. Я слышал, как г-н Тьер говорил в то время, что стране не раз представлялся случай выйти из состояния сосредоточенности и сыграть роль в европейских делах, но еще больше, чем осмотрительность, ее удерживало опасение уронить достоинство. После Тьера пришли другие люди, следовавшие тем же курсом. Назовем лишь тех, кого уже нет в живых, — герцог Деказ, гг. де Фрейсине, Гамбетта, Жюль Ферри, Делькассе стремились, каждый соответственно своему дарованию, поднять престиж страны за рубежом и привлекли к Франции симпатии всего мира. У них были отличные сотруд­ники; в 1914 г., накануне войны, дипломатия ни одной страны

 

не превосходила ту, которой располагала Французская рес­публика.

Камилл Баррер

Я не могу перечислить здесь всех наших послов, но позвольте мне напомнить о том*, кто, организовав Ту­нисский протекторат, от­метил свое пребывание в Константинополе защитой подвергавшихся истребле­нию христиан* от варварства «кровавого султана»*. Полу­чив назначение в Лондон, он пробыл там свыше двадцати лет, снискав дружбу монархов, доверие правительства, ува­жение британской нации. Его добросовестность рассеяла все недоразумения, существовавшие между нашей страной и Англи­ей. Мудрость его советов не лишала их силы. Изысканная тон­кость ума не менее, чем сдержанность и умеренность в речах, обеспечивала ему авторитет у всех его коллег без исключения, а поскольку он был самым старшим из европейских дипломатов, то все они охотно этот авторитет за ним признавали.

А что сказать о другом человеке*, который казался живым контрастом первому, хотя был его ближайшим другом? Рослый, смелый, с решительностью в речах, но столь же благоразум­ный, сколь энергичный, он никогда не отступал от той линии поведения, которую себе наметил. Назначенный на самый трудный дипломатический пост в мире, находясь среди людей гордых и имевших основания быть обидчивыми, он, несмотря на тысячу преград, постепенно развязал узы, соединявшие Рим с Берлином, и сумел превратить потенциального противника в друга, союзника, собрата по оружию.

 

 

68 Жюлъ Камбон. Дипломат

Глава четвертая

Дипломатический корпус

Чтобы постигнуть какое-нибудь ремесло, ему нужно учиться; в любом деле — от самого просто­го до самого сложного — существуют годы учени­чества, подготовки к будущей должности¹.

Лабрюйер*

У демократии всегда будут послы и посланники; воп-

 рос — будут ли у нее дипломаты? Здесь важна не

форма правления, а политические и общественные

отношения. Это ремесло требует от тех, кто им зани-

 мается, определенного уровня культуры и известной привычки к светской жизни. Поэтому кажется естественным, что дипломатический корпус пополняется представителями тех кругов, где встречаются оба эти качества; но в этом-то и кроется затруднение: демократия с трудом мирится со всем, что похоже на отбор.

Однако можно задаться вопросом, а нужен ли диплома­тический корпус и не достаточно ли, чтобы правительство выбирало своих представителей исходя из требований теку­щего момента? На самом деле такое могло быть при старой монархии, когда постоянство во внешней политике до извест­ной степени поддерживалось существованием королевской власти. В условиях демократического государства это было бы чревато большим риском. Министры, сменяющие здесь друг друга, — это не обязательно государственные деятели. Они склонны привносить в дела личные чувства или партийные предрассудки. Поэтому не будет парадоксальным утверждение, что в демократической республике еще больше, чем в монар-

¹ Пер. Ю. Корнеева и Э. Линецкой.

Жюлъ Камбон. Дипломат

хическом государстве, дипломатия нуждается в традициях и кадрах.

Заслуживает внимания пример Соединенных Штатов. После каждых президентских выборов состав послов у них обновляется: эта должность чаще всего становится вознаграж­дением за услуги, оказанные во время избирательной кампа­нии. Вашингтонское правительство, отделенное от остального мира Атлантическим и Тихим океанами, располагает в этом отношении свободой действий, которой нет у правительств старой Европы, где имеются соседи. Однако и в США опре­деленно намечается тенденция в сторону образования дипло­матического корпуса. Если важные посты по большей части приберегают для фаворитов победившей на выборах партии, то на второстепенных должностях и в канцеляриях имеется много опытных служащих, которые не сменяются.

Во Франции молодые люди, желающие вступить на дип­ломатическое поприще, которое у нас принято называть «la carriè re», должны сдать экзамен. Это конкурс, на котором привилегиями пользуются лишь немногие избранные. Раньше кандидаты могли проникать и через другую дверь. Молодым атташе, которых называли «attachè s sutorisè s», разрешалось проходить стажировку при посольстве. По истечении года их допускали к специальному экзамену. Они являлись с отметками начальника, под руководством которого служили, и это было не лишено своих преимуществ. Сент-Бёв заметил, что в обществе, в жизни, в современном мире многое усваивается как бы по воздуху, из общей атмосферы и через повседневное общение. Судить о людях, полагаясь только на экзамены, справедливо лишь с виду: ведь наряду с книжными знаниями существует еще воспитание, проницательность, одним словом —ум, и в школе этому научиться нельзя.

Однако есть должности, насчет которых у правительств могут быть особые соображения; в таких случаях они избирают представителей по своему усмотрению и исходя из своих моти-

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

вов. Все правительства пользовались этой свободой действий, и не мне ее критиковать, ведь я был генерал-губернатором Алжира, когда меня послали в Вашингтон. Так поступали и при старом режиме. Виллар был столь же хорошим дипломатом, сколь великим полководцем. Прославили французскую дипло­матию и немало представителей Церкви и судебного ведомства. Это объясняется тем, что на определенном уровне выявляется и выходит на первый план единство государственных интере­сов. Особенности, свойственные отдельным профессиям, сгла­живаются: горизонты раздвигаются, точки зрения сливаются. Все пути, ведущие к этим вершинам, соединяются там. Где бы человек ни служил своей стране — в армии, судебных учрежде­ниях, высшей администрации, — он может приобрести знание людей и понимание интересов государств. Из всех способов изучать дипломатию самым ценным является практическое знакомство с делами государственного масштаба.

Дипломатический корпус пронизан корпоративным духом, как и должно быть; плохо только, когда это вырождается в своего рода кастовый дух. Здесь, естественно, имеют обыкно­вение выражать недовольство, когда правительство пользуется своим правом подбирать дипломатических представителей не из числа кадровых дипломатов. Может быть, это и хорошо. С этим правом дело обстоит так же, как и со всякими другими правами; им легко могли бы начать злоупотреблять, если бы за его применением не следили и не подвергали критике. В сущности, кастовость существовала всегда. Чувство того же свойства двигало Сен-Симоном, когда он упрекал Людови­ка XIV в том, что тот обуржуазил высшие должности. В этом он ошибался: предшественники Людовика XIV, так же как и он сам, хотели только одного: иметь хороших слуг, и они больше ценили у своих агентов талант, нежели дворянские грамоты. Жаннен был сыном кожевника, а кардинал д'Осса — чуть ли не подкидышем. Истинные люди дела никогда особенно не принимали всерьез претензии насчет родовитости. Вот как

выразился на сей счет один дипломат XVII века*, понимавший толк в этом деле: «Большинство знатных особ годятся более для парадных посольств, чем для переговоров. В торжественных миссиях, когда наемный оратор произносит речь по случаю крестин или бракосочетания, похорон или рождения, или для присутствия в качестве свидетеля при принесении клятвы о соблюдении договора, — вот где они поистине на своем месте. Они рождены лишь для того, чтобы приносить поздравления и соболезнования, и у них нет ни времени, ни охоты гото­вить себя к выполнению важных государственных миссий». Таково было мнение рядовых служащих, которые при старом режиме двигали дипломатическую машину. Поведение самого Сен-Симона только подтверждает это наблюдение; когда его послали в Мадрид с парадным посольством, он желал иметь дело лишь с испанскими грандами и интересовался исключи­тельно мельчайшими нюансами этикета.

Несомненно, при выборе своих агентов правительство в первую очередь должно исходить из интересов дела. Отказ от таког. 0 подхода, откуда бы он ни шел — снизу или сверху, — сви­детельствует как об ограниченности ума того, кто его допуска­ет, так и о его пренебрежении интересами государства.

За время своего почти шестидесятилетнего существова­ния* Французская республика демонстрировал а удивительную эклектичность: она брала министров то из среды кадровых ди­пломатов, то вне этого круга; в общем у нее оказалась довольно счастливая рука. Такс Ионеску, бывший министр иностранных дел своей страны, рассказывает в воспоминаниях о беседе, которую как-то однажды, в 1911 г., он имел в Вене с графом Эренталем. Австрийский министр признался ему, что долгое время верил в превосходство монархии в вопросах внешней политики, но Франция убедила его в обратном: она с бесспор­ным успехом ведет превосходную политику. Следует признать, что в истории дипломатии найдется не так уж много более замечательных страниц, чем те, что были вписаны француз-

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

ской дипломатией с 1871 по 1914 г. Сохранять, несмотря на поражение, национальное достоинство перед европейскими кабинетами, в общем-то враждебно относившимися к респуб­ликанской идее и спешившими снискать дружбу победителя; заставить всех примириться со своей политикой державы, стремившейся к расширению влияния в Азии и Африке, отвечая на потребность страны в активной деятельности; приобрести друзей и подготовить союз наций, позволивший нам выдержать нападение вторгшегося в наши пределы про­тивника, — таковы были задачи, стоявшие перед французской дипломатией, и она успешно с ними справилась. Г-н Эренталь оказался прав: у республики не было никакого основания за­видовать монархии.

И все-таки находится немало тех, кто воображает, будто нация может обойтись без дипломатов: дело в том, что людей, никогда не выглядывающих в окно, людей, чей горизонт ог­раничен их домашним бытом, больше, чем обычно полагают. К сожалению, не все по темпераменту такие домоседы. У наций имеются соседи, которые зачастую бывают неделикатны, а иногда и сварливы, и которые слишком часто напоминают им, что они не одни на свете. Если народ полон сил, то его экономи­ческая жизнь выходит за пределы одного государства, а по мере своего роста народ расширяет отношения с остальным миром; эти контакты между нациями и расами всегда служили движу­щей силой цивилизации; когда же народ замыкается в себе самом, как в свое время китайцы, он начинает чахнуть. Великие вожди народов никогда не верили в возможность изоляции. Постоянной заботой князя Бисмарка было заручиться союз­ными или по крайней мере дружественными отношениями с другими странами, а одним из наиболее серьезных его упреков по адресу Вильгельма II было то, что своими неблагоразумны­ми поступками тот испортил отношения Германии с Россией. Если бы я захотел дать определение политике Наполеона, то сказал бы, что, хотя он и воевал со всей Европой, его политика

заключалась в поисках союзов на континенте, — только с при­менением силы. Своими походами на Мадрид и на Москву им­ператор хотел главным образом заставить Испанию и Россию стать участниками его системы, направленной против Англии. Благодарение Богу, эти примеры не принадлежат к числу тех, которые могут вызвать у свободной демократии желание им подражать, но из того, что политические нравы станут иными, еще не следует, что изменятся и условия жизни наций. Покуда правительства различных стран будут поддерживать отноше­ния между собой, они будут нуждаться в агентах, которые бы их представляли и снабжали информацией, и, как бы их ни называли, эти агенты будут заниматься дипломатией.

Роль этих агентов с каждым днем будет усложняться. Пресса, парламентские кулуары, деятельность бизнесменов, невежество публики, нетерпение, проявляемое обществом, которое хочет все знать и которое чаще всего, после того как ему все объяснили, знает не больше, чем прежде, — все это создает неблагоприятную атмосферу для осуществления политических планов. Но если правительство проявит хоть немного благоразумия и такта в выборе своих агентов, то они преодолеют все эти затруднения. У каждой эпохи были свои сложности. Ришелье говорил, что передняя короля причиня­ла ему больше неприятностей, чем вся остальная Европа. Об этом следует помнить, чтобы не упасть духом, когда служишь своему времени.

II

Дипломатия — это ремесло, не допускающее оседлого образа жизни. Между департаментами МИДа и посольствами не­прерывно происходит обмен персоналом. Это стародавний обычай и весьма полезный, ибо чиновники, находящиеся на службе в Париже, имеют обыкновение упрекать своих товарищей, живущих за границей, в том, что те поддаются иностранному влиянию, а последние спешат обвинить своих

Жюлъ Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

коллег в министерстве в том, что их кругозор ограничен набе­режной Орсе*. Путешествия воспитывают молодежь, а людей зрелого возраста приучают воздерживаться от категорических суждений, к которым мы чересчур склонны, когда смотрим на мир с какой-нибудь одной точки зрения, не постигнув всего разнообразия людей и предметов.

Дата рождения министерства иностранных дел — 1 января 1589 г. До той поры иностранными делами ведали одновре­менно четыре государственных секретаря, составлявшие пра­вительство королевства. Генрих III сосредоточил управление иностранными делами в руках одного из них, которого звали Луи Раволь*. С того времени, то есть за 337 ^лет> ведомство сменило 1а8 руководителей. Этим списком можно гордиться; в нем значатся несколько величайших имен в нашей истории. С 1589 г. по 10 августа 179^{2 г}-> ^то есть за 203 года, монархия старого режима призвала на службу только 34 министра. За 78 лет революции, Империи и конституционной монархии, с 10 августа 1792 г. по 4 сентября 1870 г., сменился 51 министр. Начиная с 4 сентября 18 70 г., у республики уже насчитывается 43 министра. Срок пребывания министра на посту постепенно явно сокращается, и это порождает некоторые неудобства.

В Англии существует оригинальный институт для обеспече­ния преемственности в политике тамошнего МИДа (Foreign Office): я имею в виду должность постоянного заместителя статс-секретаря. В последние годы этот важный пост пооче­редно занимали такие люди, как сэр А. Никольсон (ныне лорд Карнок), лорд Гардинг, бывший посол в Париже, сэр Эйр Кроу, участвовавший в мирной конференции*; сейчас его занимает сэр У. Тиррел. Я знал этих выдающихся дипломатов и имел высокую честь быть их другом; я никогда не замечал, чтобы их помощь, столь ценная для министра, хоть сколько-нибудь ума­ляла его авторитет. Между тем во Франции звание заместителя министра обычно оставляют за политическими деятелями, ко­торым предстоит стать министрами, но которым нужно еще по-

лучить несколько нашивок, прежде чем им вручат портфель. В сущности, звание не имеет никакого значения. На набережной Орсе нынешние директора — преемники важных чиновников, носивших при старом режиме скромное название служащих (commis), — играют, как эти последние, хотя и малозаметную, но от того не менее значительную роль.

Именно они ведут переговоры с иностранными дипло­матическими представителями по вопросам, не требующим личного вмешательства министра: они сосредоточивают у себя, направляют и контролируют работу департаментов и придают окончательную форму и вид документам, выражаю­щим намерения правительства. Наши директора всегда ста­рались сохранить в депешах своего ведомства характер, или, точнее говоря, стиль, ясность которого свидетельствовала бы о правильности мысли. Говорят, что Наполеон особенно высоко ценил ноты и докладные записки г-на Рейнгарда. Эта традиция не утрачена. Назову лишь тех из директоров, кого уже нет в живых: хорошо владели пером гг. Депре, Низар и мой друг Франсис Шарм. Я был близко знаком с г-ном Низаром. Его учтивые манеры, любезное обхождение, знание Европы, благоразумие, безошибочность суждений, старание, которое он прилагал к тому, чтобы никогда не ставить своего минист­ра в неловкое положение, придавали большой вес его речам. У него было, впрочем, от кого унаследовать эти свойства. О нем можно было сказать то же, что Сент-Бёв сказал о его отце, г-не Дезире Низаре, выдающемся представителе классической критики в прошлом столетии: «Он обладал одним из тех умов, какие редко встречаются, —умом твердым, но не застывшим, защищенным твердыми принципами, но открытым навстре­чу убедительным доводам; умом, который отличается ярким своеобразием и который на все, о чем он рассуждает или что хотя бы затрагивает, налагает четкий отпечаток проницатель­ности, знания и нравственности». К несчастью, г-н Низар страдал физическим недостатком, сильно стеснявшим его и

 

Жюль Камбон. Дипломат

Жюлъ Камбон. Дипломат

 

других, но зато, быть может, позволявшим ему с еще большим вниманием относиться к делам. Он был глух, совершенно глух; глухота его была отнюдь не дипломатическим недугом. Но он столь быст

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: