Анна Леопольдовна И Иоанн VI Антонович 6 глава

 

 

«Орудия монаршей воли»

Указом от 12декабря 1741 года Елизавета Петровна восстановила «петровское детище» – Сенат – в значении высшего правительственного органа и ликвидировала стоявший над ним в два предыдущих царствования Кабинет министров – особое высшее учреждение с чрезвычайными полномочиями. Вместо него велено было «иметь при Дворе Нашем Кабинет в такой силе, как был при Петре Великом». Тем самым восстанавливалась созданная Петром I личная императорская канцелярия – Кабинет, в задачи которого входили: прием документов на имя монарха, оформление указов за личной императорской подписью, объявление словесных «высочайших повелений» и руководство финансовой стороной дворцового хозяйства. Во главе реставрированного учреждения был поставлен Иван Антонович Черкасов, служивший в свое время в петровском Кабинете и прекрасно знавший его организацию. Именно поэтому Кабинеты Петра I и Елизаветы Петровны по своему организационному устройству были практически идентичны.

Создание личной императорской канцелярии было сопряжено с желанием Елизаветы полностью взять бразды правления в собственные руки и восстановить самостоятельное значение самодержавной власти. Существовавшие при ее предшественниках Верховный тайный совет и Кабинет министров располагали официальным правом принимать указы от имени монархов, что делало императорскую власть в значительной степени номинальной. Теперь же именные императорские указы оформлялись в Кабинете только за личной подписью Елизаветы Петровны. Кроме того, сохранилась прежняя практика «изустных именных указов» («высочайших повелений»), которые по поручению императрицы объявлялись Сенату и другим учреждениям уполномоченными на то лицами. Благодаря реформе высших государственных органов Российской империи личная роль монарха в системе абсолютизма стала преобладающей. По справедливому замечанию Л.Г. Кислягиной, «правление Елизаветы Петровны отмечено дальнейшей централизацией власти. Фактически императрица решала единолично не только важные государственные вопросы, но и очень мелкие».

Однако для принятия важных решений необходимы были консультации с крупными государственными деятелями, которых Елизавета Петровна поставила во главе государственного аппарата. Поэтому императрица вернула к жизни еще одно петровское «установление» – чрезвычайные совещания высших чиновников для обсуждения наиболее сложных государственных проблем, преимущественно из области внешней политики. При Елизавете такие совещания официально именовались конференциями, а их участники – конференц‑министрами. В донесениях иностранных дипломатов этот непериодически действовавший орган назывался Великим советом, а в исторической литературе – Чрезвычайным, или Императорским, советом. Конференции имели установленный порядок сбора письменных мнений «министров» по обсуждаемому вопросу, и их заседания протоколировались. «Мнения» и протоколы поступали на рассмотрение и утверждение императрицы.

Петр I проводил подобные совещания при Коллегии иностранных дел, но его дочь распорядилась устраивать их «в императорском доме в особливых апартаментах», куда надлежало перенести и заседания Сената. При этом Елизавета Петровна выразила намерение лично присутствовать на конференциях и в Сенате «по временам пристойным и потребе дел». Впоследствии она действительно появлялась на заседаниях этих органов, хотя и не очень часто.

Сохранившиеся записки и заметки Елизаветы Петровны в сравнении с текстами именных указов позволяют понять механизм осуществления верховной власти. Императрица письменно или устно сообщала свое решение И.А. Черкасову, который составлял соответствующий законодательный или распорядительный акт и подавал его «на высочайшую подпись». Вероятно, порой ему нелегко было воплощать поток идей Елизаветы в ясные и четкие документы. Вот один из примеров творческой мысли дочери Петра Великого: «Напиши указ, дабы гоф‑интендантская контора под главным командиром была и одного б его ведала, а именно у обер‑гофмейстера, а кроме его ни у кого в команде не была. И написать именно, чтоб не так, как при блаженной памяти императора было, что дворцовые, коли что им надобно, то для себя употребляли, то именно изъяснить, чтоб государевых людей никуда в домы, ни на работу никуда б не давали и никакого материалу, и так заключить, что ни щепку без моего указу, и обер‑гофмейстеру самому смотреть, чтоб те люди были б все употреблены для дворцового строения, а не для других, и, написаф указ, ко мне принесть к подписанию».

В случае отъезда Елизаветы Петровны в Царское Село или Петергоф Черкасов мог оставаться в Петербурге, а императрицу сопровождал кто‑нибудь из кабинетских секретарей. Например, 24 января 1746 года один из них составил текст распоряжения для Черкасова: «Иван Антонович! По получению сего числа Нами от генерал‑фельтмаршала графа Лесин о состоящих в Курляндии полках репорту усмотрели Мы, что оныя имеют в людях некомплект и много в отлучках показано; того ради в подтверждение прежних Наших указов заготовьте об оном в Военную коллегию указ и для подписания Нашего пришлите к Нам сюда». Прежде чем поставить свою подпись на этом документе, Елизавета приписала к тексту: «немедленно». Это отнюдь не свидетельствовало о всегдашней лени и медлительности императрицы.

Помимо составления именных указов, Черкасов принимал поступавшие на имя Елизаветы документы: доклады и донесения Сената, Синода, Коллегии иностранных дел, Военной и Адмиралтейской коллегий и других учреждений, а также многочисленные челобитные «о милостях и милосердии». Содержание всех этих бумаг докладывалось императрице. Челобитные рассматривались выборочно, причем принцип их отбора не ясен.

Второй по значению сотрудник Кабинета Василий Иванович Демидов занимался преимущественно личными финансово‑хозяйственными делами Елизаветы Петровны. Через него она давала распоряжения о шитье нарядов, оплате покупок и выдаче денег на другие нужды.

Щепетильность Елизаветы Петровны, в вопросах о власти проявилась в следующем весьма характерном эпизоде. После смерти И.А. Черкасова в ноябре 1757 года В.И. Демидов развернул бурную деятельность по упорядочению работы и делопроизводства Кабинета. Его распоряжения были весьма разумны и свидетельствовали о незаурядных организаторских способностях этого деятеля. Однако Елизавета, узнав о проявленной Демидовым инициативе, приказала «объявить ему именной ее императорского величества указ, для чего он в распорядки и в дела кабинетные собою без указу ее величества вступил и чтоб от сего времени он, Демидов, ни в какие кабинетные дела и распорядки не вступал». Место управляющего Кабинетом, на которое Демидов, по‑видимому, рассчитывал, занял сотрудник Коллегии иностранных дел Адам Васильевич Олсуфьев.

Ревнивое отношение Елизаветы Петровны к прерогативам самодержавного монарха испытывал на себе и Сенат. Например, в октябре 1742 года императрица рассердилась на то, что он без ее ведома послал приказ фельдмаршалу П.П. Ласси о размещении войск на зимние квартиры. Тем не менее, Сенат взял на себя основную часть забот самодержицы по делам внутреннего управления. Он самостоятельно издавал законодательные акты (сенатские указы), назначал воевод и решал множество частных вопросов государственной жизни, «не утруждая о том докладами ее величество». Считалось, что императрица осуществляла контроль за деятельностью Сената через генерал‑прокурора Н.Ю. Трубецкого (этот пост так и называли – «око государево»). Кроме того, многие сенаторы пользовались личным доверием и расположением Елизаветы.

Значение Сената в период царствования дочери Петра I было очень велико. А.Д. Градовский даже утверждал, что «правление Елизаветы Петровны можно назвать управлением важнейших сановников, собранных в Сенат». Другую точку зрения высказал С.О. Шмидт, заметивший, что при Елизавете этот орган «не стал средоточием важнейших государственных дел. Часть их с самого начала нового царствования поступила в личное ведение императрицы… Сенат зависел от разнообразных проявлений личного начала в государственном управлении как в форме собственных действий императрицы, так и в виде поручений и полномочий, которых добивались у нее доверенные лица и учреждения».

Количественный анализ документов высших государственных учреждений подтверждает мнение о значительной зависимости Сената от императорской власти. В ноябре – декабре 1741 года Елизавета Петровна дала Сенату пятьдесят один указ (в том числе письменные и «изустные») и получила от него четырнадцать докладов на «высочайшее утверждение». В 1742 году эти цифры соответственно составили сто восемьдесят три и сто тринадцать, а в 1744 году – сто восемьдесят четыре и тридцать восемь и т. д. Таким образом, высший правительственный орган России работал под контролем императрицы, а иногда и под ее непосредственным руководством.

Десятого января 1743 года Елизавета запретила Сенату начинать дела «по письменным или словесным предложениям» без указа за личной императорской подписью. Однако уже 4 апреля это решение было нарушено самой императрицей, передавшей Сенату устное повеление через генерал‑полицмейстера Ф.В. Наумова. Впоследствии «изустные» императорские указы не только не исчезли из практики, но их количество даже возросло. Вероятно, данный факт следует рассматривать как проявление со стороны Елизаветы Петровны чисто женский непоследовательности. С конца 1752 года императрица объявляла указы преимущественно в устной форме через своих приближенных.

 

 

Стоявшие у трона

Приход к власти Елизаветы Петровны неизбежным образом вызвал изменения в составе правящей верхушки. В ночь переворота были арестованы самые крупные деятели правительства Анны Леопольдовны – А.И. Остерман и М.Г. Головкин. Первый из них в должности генерал‑адмирала руководил внешней политикой страны, а второй занимал пост вице‑канцлера, но ведал внутриполитическими делами. В этом своеобразном распределении обязанностей высших должностных лиц выражались политические расчеты и удовлетворение личных амбиций. Были арестованы также находившийся в отставке фельдмаршал Б.X. Миних, обер‑гофмаршал К.Р. Левенвольде, президент Коммерц‑коллегии К.Л. Менгден и несколько менее крупных чиновников. На месте удержался князь А.М. Черкасский, занимавший высший государственный пост канцлера, но никак не скомпрометировавший себя в глазах Елизаветы и даже преуспевший в заискивании перед ней накануне переворота.

Сразу же после восшествия на престол Елизавета Петровна созвала совет высших чиновников, в который, помимо Черкасского, вошли фельдмаршал И.Ю. Трубецкой, генерал Л. Гессен‑Гомбургский, генерал‑прокурор Сената Н.Ю. Трубецкой, действительный тайный советник А.П. Бестужев‑Рюмин, адмирал Н.Ф. Головин, обер‑шталмейстер А.Б. Куракин и тайный советник К.Г. Бреверн. Обращает на себя внимание тот факт, что даже в первые часы своего правления новая императрица не могла обойтись без немцев. Если принц Гессен‑Гомбургский возвысился как тайный сторонник Елизаветы до ее восшествия на престол, то Бреверн, являвшийся правой рукой Остермана, был необходим новой власти в силу своей компетентности. Особое место в правящей верхушке нового царствования занял И.Г. Лесток. Он был пожалован в чин действительного тайного советника, назначен главным директором Медицинской канцелярии, реальный вес ему обеспечивало положение лейб‑медика и друга Елизаветы. Ее мнительность в отношении своего здоровья способствовала тому, что Лесток часто находился возле нее и не упускал случая представить ей дела в соответствии со своими взглядами и интересами. Вероятно, Елизавете даже нравилось обсуждать государственные проблемы с остроумным французом, к обществу которого она привыкла еще с ранней юности. Один из сановников говорил, что «государыня отличается непостоянством усваивать себе мнение, смотря по тому, в какую минуту оно ей предложено, также высказано ли оно приятным или неприятным образом. Лесток серьезно и в шутку может говорить ей более, чем всякий другой. Когда государыня чувствует себя не совсем здоровою, то он как медик имеет возможность говорить с нею по целым часам наедине, тогда как министры иной раз в течение недели тщетно добиваются случая быть с нею хоть четверть часа».

Впрочем, Елизавета Петровна больше доверялась Лестоку в отношении своего здоровья, чем в государственных делах. С присущим ей здравым смыслом она не склонна была видеть в своем лейб‑медике патриота России и однажды отозвалась о нем весьма язвительно: «Если бы Лесток мог отравить всех моих подданных одной ложкой яда, он, верно, сделал бы это».

По ходатайству Лестока Елизавета Петровна 12 декабря 1741 года назначила вице‑канцлером Алексея Петровича Бестужева‑Рюмина – одного из самых выдающихся государственных деятелей эпохи. Образование он получил в Копенгагене и Берлине, некоторое время с разрешения Петра I состоял на службе у ганноверского курфюрста и английского короля Георга I, затем почти двадцать лет являлся дипломатическим представителем России в Дании, Гамбурге и снова в Дании. В 1740 году Бестужев‑Рюмин был отозван в Петербург и стал креатурой Бирона, который ввел его в Кабинет министров вместо казненного А.П. Волынского. Бестужев активно поддержал Бирона при назначении его регентом, за что и поплатился, будучи арестованным одновременно со своим патроном. Следственная комиссия приговорила его к смертной казни, которую Анна Леопольдовна заменила ссылкой в деревню. После переворота положение опального вельможи немало способствовало его возвышению. Уступив ходатайству Лестока в отношении Бестужева‑Рюмина, Елизавета Петровна сказала лейб‑медику: «Я боюсь, что ты связываешь для себя самого пук розог». Эти слова императрицы казались пророческими.

Крупной фигурой в новом правительстве стал генерал‑прокурор Сената Никита Юрьевич Трубецкой. Эта должность, в которой он состоял с 1740 года, прежде не позволяла ему иметь большого влияния на дела. Но после ликвидации Кабинета министров и превращения Сената в высший правительственный орган возрос и престиж генерал‑прокурора, который стал теперь одним из руководителей внутренней политики России. Трубецкой считал елизаветинский переворот неполным, пока иностранцы занимали высшие должности в российской армии и оставались в числе приближенных к императрице. Объектами его нападок стали фельдмаршал П.П. Ласси и генерал В. Левендаль, но особую ненависть генерал‑прокурора вызвал Лесток. Вражда между ними разгорелась до такой степени, что они жаловались друг на друга императрице, а потом публично объявили себя заклятыми врагами. Лесток утверждал, что Трубецкой самовольно распоряжается внутренними делами, и его поступки представляют собой ряд насилий и несправедливостей.

Союзника Трубецкой нашел в лице Черкасского, с которым его объединяло княжеское происхождение. Оба смотрели на Бестужева‑Рюмина как на выскочку и интригана и старались лишить его влияния на дела. Черкасский, освободившись от Остермана и Головкина, вообразил себя способным быть настоящим канцлером, хотя даже не знал иностранных языков.

Близким другом Бестужева‑Рюмина был генерал Степан Федорович Апраксин, вместе с которым он нашел способ застраховать себя от гонений противников, сблизившись с фаворитом императрицы. По свидетельству М.М. Щербатова, «сии двое прилепились к Разумовскому, пив вместе с ним и угождая сей его страсти, сочинили партию при дворе, противную князь Никите Юрьевичу Трубецкому». Другой опорой Бестужеву‑Рюмину служил кабинет‑секретарь императрицы И.А. Черкасов, с которым его связывала давняя дружба.

Таким образом, с первых месяцев нового царствования представители правящей верхушки разбились на враждебные группировки и начали борьбу за влияние на императрицу, что, впрочем, нисколько ее не озадачивало. По словам С.М. Соловьева, «Елизавета, будучи от природы умна и наблюдательна, не могла не заметить очень скоро борьбы между своими вельможами; она отнеслась к ней спокойно; будучи одинаково хорошо расположена ко всем ним, считая их всех нужными для своей службы, она не хотела жертвовать одним для другого. Эти люди, стремившиеся овладеть ее доверием, ее волею, как обыкновенно бывает, не понимали сколько гарантии для них заключается в этом спокойствии, этой ревности императрицы относительно их…».

Нужно добавить, что во взаимоотношениях с высшими чиновниками Елизавета Петровна не позволяла себе руководствоваться симпатиями или антипатиями. Например, она лично недолюбливала А.П. Бестужева‑Рюмина, но очень ценила его как самого талантливого и опытного государственного деятеля в своем окружении.

Своеобразное место при дворе Елизаветы Петровны занял Шетарди, которому новая императрица постоянно оказывала знаки внимания и дружбы. Тем самым она подчеркивала свою благодарность французскому дипломату, который, впрочем, рассчитывал на большее признание своих заслуг. Но Елизавета положила конец иностранному вмешательству в дела российской политики в тот момент, когда намеренно исключила Шетарди из числа непосредственных участников переворота и осуществила приход к власти по собственному плану. Это событие оказалось для француза неприятным сюрпризом, поскольку, по замечанию современника, «внезапно совершенный Елизаветою удар разрушил все зловредные его замыслы»: он «желал, чтобы перемена сия произведена была по его предначертанию», и мечтал в случае удачи «беспрепятственно и самовластно господствовать при. Российском дворе».

Тем не менее в первые дни по вступлении на престол Елизаветы Петровны французского посланника окружал необыкновенный почет. Английский дипломат Э. Финч отмечал в своих депешах, что «если первый поклон императрице, то второй Шетарди». Елизавета любила проводить время в компании галантного и остроумного француза, однако тот напрасно пытался использовать свою близость к императрице для навязывания ей взглядов в интересах Франции. Еще до переворота Шетарди на тайных встречах с цесаревной убеждал ее после прихода к власти вернуть Россию к своим «подлинным принципам», под которыми он понимал устранение от европейских дел и замыкание в некоей самобытности. Но если тогда осторожная Елизавета могла оставлять внушения француза без возражений, то теперь она определенно заявляла о своем намерении следовать принципам Петра Великого, к числу которых относились активная внешняя политика и европеизация страны.

В результате дворцового переворота Россия оказалась в состоянии неопределенной внешнеполитической ориентации. Враждебные друг другу Австрия и Франция через своих дипломатических представителей в Петербурге старались привлечь молодую империю каждая на свою сторону. Но австрийский посол А.О. Ботта‑Адорно находился в менее выгодном положении, поскольку Елизавета Петровна знала о его попытках раскрыть Анне Леопольдовне глаза на заговор в ноябре 1741 года. Австрийская и венгеро‑богемская королева Мария Терезия по причине своих дружественных и родственных связей с брауншвейгской фамилией также не вызывала симпатий Елизаветы. Свое отношение к Австрии императрица в самом начале своего правления выразила в весьма резкой форме. Когда во время коронации Елизаветы Петровны между иностранными дипломатами возникли споры о старшинстве, она заявила: «Ботта не имеет ни малейшего основания много о себе думать: когда он будет слишком важничать, то может отправляться туда, откуда пришел, так как мне дороже дружба тех, которые в прежние времена не оставляли меня, чем расположение его нищей королевы». Упоминание о дружбе могло относиться только к Шетарди, следовательно, Франция в предстоящей дипломатической борьбе получала заведомое преимущество.

Соперничество европейских держав определило ориентацию противоборствующих группировок, исходивших из различного понимания внешнеполитических интересов России. Одну «партию» возглавлял А.П. Бестужев‑Рюмин, который выступал за союз с Австрией, Англией, Голландией и Саксонией, гордо именуя этот альянс «системой Петра Великого». Активным сторонником вице‑канцлера в то время являлся его старший брат – талантливый дипломат Михаил Бестужев‑Рюмин, состоявший в должности обер‑гофмаршала. Другая группировка во главе с Лестоком ставила своей целью сближение России с Францией и Пруссией.

Бестужев– Рюмин и Лесток сходились только в том, что проявляли доверие и расположение к саксонскому посланнику С. Пецольду, которому могли жаловаться друг на друга. Поэтому его донесения живо характеризуют позиции обеих сторон, причем на основании первоисточника. Бестужев‑Рюмин рассказывал Пецольду: «Недавно у государыни сделалась колика, как это с нею часто бывает; позван был Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое‑то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России, стала превозносить Шетарди, его преданность и беспристрастие. Положим, что Шетарди предан и беспристрастен; но князь Кантемир (российский посол во Франции.‑ В.И.) пишет из Парижа в каждом донесении, чтоб ради Бога не доверяли Франции, которая имеет в виду одно – обрезать крылья России, чтоб она не вмешивалась в чужие дела: могу ли я после этого по долгу и совести быть за Францию? И не заслуживаю ли я вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой прямой способ действия, слушается все‑таки Лестока и Шетарди, которые для своих целей прибегают ко всяким неправдам и клеветам. Мне известно, что мое падение составляет цель некоторых лиц, но я полагаюсь на свое правое дело».

Лесток со своей стороны говорил Пецольду: «На меня нападают за отношения к Шетарди; но я люблю хорошее общество, а нигде нельзя с таким удовольствием поговорить, поесть, попить и поиграть, как у этого министра; с другой стороны, я много обязан Шетарди за услуги и денежную помощь, которые он оказал как мне, так и государыне; наконец, я убежден, что дружба Франции очень полезна и выгодна для России. Прежде всего нужно было прекратить шведскую войну, и я присоветовал государыне обратиться к французскому королю и просить его о посредничестве. Великий канцлер и вице‑канцлер считают это каким‑то преступлением с моей стороны, разглашают, будто я присоветовал поступок, противный достоинству и интересам государыни… даже внушали государыне, что я получаю от французского двора деньги, о чем она мне сама сказала… Я до сих пор не имел ни малейшего желания вредить Бестужеву, напротив, всегда заступался и просил за него, начиная с того, что доставил ему место и голубую ленту (орден Святого Андрея Первозванного. – В.Н.). Я никогда не был высокого мнения об его уме: но что же делать, когда нет способнейшего? Я надеялся, что он будет послушен и что брат его, обер‑гофмаршал, совершенно его образует; но я жестоко ошибся в своем расчете: оба брата – люди ограниченные, трусливые и ленивые… теперь они находятся под влиянием генерала Ботты, и, по их мнению, императрица не должна оставлять без помощи королеву Венгерскую. Императрица давно уже это заметила и теперь открыла мне, что подозревает вице‑канцлера в получении от королевы Венгерской 20 000 рублей; это подозрение подкрепляется тем, что Бестужев каждый раз то бледнеет, то краснеет, когда она при нем скажет что‑нибудь против Ботты. Время, следовательно, должно показать, кто из нас более подкуплен, я или вице‑канцлер, и чьи советы были полезнее. С тех пор как существует союз между здешним кабинетом и венским, Россия не получила ни малейшей от него пользы и скорее получила вред…»

Упомянутое Лестоком посредничество Франции в прекращении русско‑шведской войны действительно было неудачным. Шетарди по просьбе императрицы склонил шведов к заключению перемирия с Россией, но уладить конфликт дипломатическим путем оказалось невозможно. Попытки французского дипломата воздействовать на Елизавету с целью заключения невыгодного для России мира заставили императрицу разувериться в дружбе французского двора. Не добившись успеха, Шетарди в августе 1742 года был отозван в Париж. Елизавета простилась с ним внешне очень тепло и осыпала его дорогими подарками, но в душе испытывала другие чувства, выразившиеся в следующей записке: «И без Шетардия ум можно иметь, коли лучих опытоф не получим дружбы ея (Франции. – В.И.), а до сю пору плохая весьма и огорченая дружба окасывалася. Коли так его наградить, как он мне ту пору служил, то не надеюся, чтоб ему оное приятно было».

Отъезд Шетарди не повлек за собой русско‑австрийского сближения и укрепления позиций Алексея Бестужева‑Рюмина. Прохладное отношение к нему императрицы выразилось в том, что она не назначила его канцлером взамен Черкасского, скончавшегося 4 ноября 1742 года. Место осталось вакантным, и Бестужев ждал его почти два года, руководя внешней политикой в должности вице‑канцлера. После смерти Черкасского Трубецкой, потерявший союзника, сошелся с Лестоком на почве их общей ненависти к Бестужевым.

Летом 1743 года франко‑прусская партия получила возможность нанести тяжелый удар по бестужевской группировке, раскрутив шумное дело Лопухиных – Ботта. Подполковник И.С. Лопухин навлек беду на себя и свою семью тем, что в пьяном виде разглагольствовал о якобы готовящейся «перемене» и освобождении брауншвейгской семьи. Лесток, получив донос об этом от поручика Бергера, дал ему задание продолжить знакомство с Лопухиным и спровоцировать того на новые откровения. Соответствующий доклад Лестока Елизавете так ее напугал, что она распорядилась о патрулировании улиц и усилении караулов во дворце. Лопухин был арестован и под пытками дал показания о предосудительных разговорах своей матери Н.Ф. Лопухиной с женой брата вице‑канцлера А.Г. Бестужевой‑Рюминой, а также о их связях с австрийским посланником Ботта‑Адорно, который якобы ставил своей целью возвращение престола Ивану Антоновичу. Лесток торжествовал, предвкушая падение ненавистного противника и окончательное ухудшение русско‑австрийских отношений. Дело приобрело размеры международного скандала: Ботта‑Адорно, незадолго до описанных событий переведенный Марией Терезией из Петербурга в Берлин, был выдворен Фридрихом II из Пруссии в угоду Елизавете Петровне. Сменивший Шетарди французский посланник Б. д'Аллион с радостью сообщил в Париж, что «голос Бестужева и его шайки очень слаб теперь», и уже пророчил наместо вице‑канцлера генерала А.И. Румянцева – противника бестужевской группировки.

Но враги Бестужевых недооценили справедливость императрицы, не подвергавшей опале родственников обвиняемых без достаточных на то оснований. Михаил Бестужев‑Рюмин, содержавшийся во время следствия под караулом, не был привлечен к делу и лично не пострадал, хотя, конечно, ссылка жены стала для него большим горем. Он не утратил доверия Елизаветы, которая в начале следующего года направила его полномочным послом в Пруссию, а затем в Саксонию. Алексей Бестужев‑Рюмин вопреки надеждам врагов остался во главе дипломатического ведомства. Реальным. результатом дела Лопухиных – Ботта явилось лишь недолгое ухудшение российско‑австрийских отношений, пока Мария Терезия не желала признавать явно не доказанную вину своего посла. Но под угрозой разрыва дипломатических отношений с Россией она была вынуждена объявить «преступление маркиза Ботты мерзостным и проклятия достойным», посадить бывшего дипломата в крепость и предложить Елизавете Петровне самой установить срок его заключения. Такая декларация удовлетворила российскую императрицу, которая в ответ заявила, что «предает дело Ботты совершенному забвению и, не желая упомянутому Ботте никакого отмщения и зла, освобождение его оставляет на благоусмотрение королевы».

Лестоку оказывалось не под силу тягаться с Бестужевым‑Рюминым, слишком явно превосходившим его по уму и талантам. Поэтому в декабре 1743 года в Петербург вновь прибыл маркиз Шетарди, который сразу же включился в придворные интриги с целью низвержения вице‑канцлера. Но тот уже приготовил средство для ответного удара.

Донесения иностранных дипломатов на родину перлюстрировались, поэтому для секретных известий они использовали шифры. Так делал и Шетарди, полностью уверенный в своей безопасности. К его несчастью, в Коллегии иностранных дел служил статский советник X. Гольдбах, являвшийся крупным ученым‑математиком. Он расшифровал около пятидесяти донесений и частных писем Шетарди, в которых тот без опасения высказывал свои истинные мысли и намерения. Бестужев‑Рюмин с удивительным хладнокровием свыше шести месяцев накапливал материал для дискредитации французского дипломата и наконец нанес ему сокрушительный удар. Дешифрованная переписка Шетарди была передана Елизавете Петровне с примечаниями вице‑канцлера, который обвинил француза во вмешательстве в дела России и потребовал его высылки из страны. Собранные сведения достаточно подробно характеризовали усилия франко‑прусской партии, направленные против А.П. Бестужева‑Рюмина. Шетарди, действовавшего в союзе с прусским посланником А.А. Мардефельдом, поддерживали, помимо Лестока А.И. Румянцев, Н.Ю. Трубецкой и воспитатели великого князя Петра Федоровича О.Ф. Брюммер и Ф.В. Берхгольц. Соответствующие места донесений Шетарди Бестужев снабдил своим комментарием: «Неслыханное гонение и старание к невинному погублению вице‑канцлера, так что французским двором король прусский побужден министра своего Мардефельда инструктировать обще с маркизом Шетардием стараться его, оклеветав, погубить».

Бестужев– Рюмин не обольщался уверенностью в том, что Елизавета Петровна обязательно встанет на его защиту. Но он знал, что другие депеши Шетарди наверняка привлекут ее внимание. Французский дипломат вернулся в Россию в надежде подчинить Елизавету своему влиянию, но его обаяние и красноречие не возымели действия. Галантный француз в беседах с императрицей восхищался ее умом и талантами, но потом в состоянии раздражения наполнял шифрованные донесения весьма нелестными отзывами о ней. Он писал, что «оная в намерениях своих мало постоянна», она «единственно увеселениям своим предана и от часу вяще совершенную омерзелость от дел возымевает», «мнение о малейших делах ее ужасает и в страх приводит». Шетарди позволил себе вторгнуться даже в сферу закулисной жизни Елизаветы, заметив, что «услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким подлым сбродом… все ее упражнение сочиняют».

⇐ Предыдущая39404142434445464748Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: