Глава 3. Краткий курс латинского

Краткий курс латинского языка мы проходили на первом курсе университета. Специальность биофизика, которую мне и моим одногруппникам предстояло освоить, преподавалась на биологическом факультете, и нам, как будущим биологам, необходимо было хоть немного знать латынь. От того курса в моей памяти осталось разве что несколько слов, но один необычный случай мне очень хорошо запомнился.

Как-то перед лекцией по латинскому языку у нас в группе завязался какой-то спор. Разговор, кажется, начался с чего-то, связанного с римлянами и их боевыми качествами, быстро перешёл на военные сравнения из последней войны между русскими и немцами, и начали спорить, как воевали те и другие, и были ли в их боевых качествах какие-то национальные особенности. Спор так себе, ничего значимого, просто поговорить во время перемены, но наш преподаватель латинского языка, явно интеллектуального склада женщина старшего возраста, вошла в аудиторию несколько ранее начала лекции и неожиданно оказалась втянутой в разговор. Кто-то из нас обратился прямо к ней: вот, мол, она наверняка помнит войну и что она сама может сказать по поводу того, как воевали русские и как воевали немцы.

«Как воевали те и другие, я не видела, я тогда была не настолько взрослой, но я хорошо запомнила, как шли одни и как шли другие» - начала она свой недолгий рассказ. Одногруппники мои, десяток с небольшим человек, начали тем временем рассаживаться по местам и готовиться к лекции. На меня же вдруг нашло некое странное состояние: возникло явно выраженное, довольно острое ощущение, что я сейчас услышу нечто очень важное. Из уважения к значимости происходящего я так и остался стоять на ногах возле своего стола, хотя все вокруг уже расселись и я один столбычивший выглядел, наверное, несколько нелепо. Но заставить себя сесть я почему-то не смог. Для того, чтобы, быть может, не так нелепо выглядеть, я опёрся на спинку скамьи, чтобы стоять в, по возможности, более непринуждённой позе, но сесть мне что-то не давало и я так стоя и дослушал её рассказ до конца.

«Жили мы тогда в небольшом селении, боевых действий рядом с нами не велось, просто переходила линия фронта сначала в одну, потом в обратную сторону, но войска через наше селение проходили. И я хорошо помню, как шли немцы. Это были бравые вояки, постоянно что-то горланившие и взбудораженные. Было видно, что они стараются показать свою браваду и друг перед другом и перед нами, мирным населением, и чувствовалось, что они не поленятся использовать малейший повод, чтобы доказать свою агрессивность. Подобным образом у нас иногда вели себя подвыпившие подростки на вечеринках, и я хорошо понимала это их нынешнее состояние, но тех можно было как-то успокоить, а у этих было оружие и было действительно страшно. Перед ними старались лишний раз не показываться и наблюдали за ними из-за щелей. И я очень хорошо запомнила, как шли наши. Это были колонны, которые шли спокойным уставшим шагом. И шли они почти молча, без каких-либо лишних слов. Было такое ощущение, что это работники повечеру возвращаются с поля. Конечно, их встречали радостно, потому что это были наши, но вот это ощущение их спокойствия, умиротворяющего спокойствия работников после тяжелого труда, очень хорошо запомнилось.»

Какими-то заключительными фразами она закончила свой рассказ, я сел наконец-то на место и началась лекция. Ну и что такого, спрашивается, я услышал? Ничего особенного. В тех или иных словах что-то подобное о той войне можно было услышать часто, разве что здесь это прозвучало более ярко, более контрастно в прямом кратком сопоставлении из уст очевидца, всё это своими глазами увидевшего и прочувствовавшего. Но если отвлечься от свежести впечатления от рассказа, то, по сути, ничего нового я как будто и не услышал. И, тем не менее, почему-то очень хорошо запомнился и этот рассказ, и это не совсем обычное его восприятие.

И вот, чем дольше я жил и чем больше понимал мир вокруг, тем больше я убеждался в глубине и значимости того рассказа, превратившегося со временем в яркий ёмкий символ. Да, действительно, немцы вели себя тогда неестественно, всё в них было как-то надуманно, они были в состоянии какой-то буквально замороченности. Сегодня об этом уже много говорят, и считается, что тот морок, в который немцы тогда впали, исходил от гипнотической риторики их бесноватого фюрера, обладавшего мощной энергетикой и мощной способностью к внушаемости. В какой-то мере это так, но это не совсем так, и всё это не совсем так просто.

Они вообще более легко внушаемые, и внушаемые, в первую очередь, на вещи, связанные с удовлетворением их эгоистических устремлений. Внушить им любое зло, особенно не откровенное, не наглядное, а как-либо благовидными намерениями маскируемое, не так уж сложно, если при этом сыграть на их эгоистических чувствах. «…и будете иметь!» – и легко внушаются. «Ах, обмануть меня несложно, я сам обманываться рад». Это такая судьба. Судьба озабоченных собою готов.

Но дело здесь ещё сложнее. Дело здесь, пожалуй, не столько в готах, сколько в самом Западе, в Западной Европе как таковой. Дело в самой территории, в тех землях, обладающих специфической энергетикой, действующей на их обитателей слегка заморачивающе, а иногда заморачивающе не слегка. Позже мы коснёмся этой конкретики, того, откуда там берутся такие энергии и как от них следует избавляться, здесь же ограничимся фактом того, что западные европейцы в массе своей люди несколько замороченные и подверженные гипнабельным влияниям этих морочащих их психических энергий. И то, что описанный мною случай, бывший чуть ли не в явном виде откровением свыше, произошел со мной именно на лекции латинского языка, именно в связи с латынью, имеет для меня глубоко символическое значение.

Всё это достаточно наглядно проявлялось у них ещё со времён Римской империи. Завоевать, подчинить, ограбить, превратить в рабов – ах, везде так было – но там наглядно, как нигде. И Рим во всём этом для всего мира выступал в качестве «законодателя мод». А потом уже – ах, везде так было. И всё это делалось у римлян не ради какой-то идеи, а как самоцель, всё это было просто способом их существования. Подчинить и иметь. И по причине этой сидящей в них алчности впадать в раж завоевателей, подчинять этому всю свою волю и все силы своей жизни, и не видеть кроме этого ничего другого – в нормальном состоянии так не делают, только в замороченном и взбудораженном. И с тех ещё пор подобную замороченность и взбудораженность можно обнаружить чуть ли не во всех значимых деяниях западноевропейцев.

Но идея, великая идея была и есть у тех духовных сил, что за этими людьми стоят и этими людьми владеют – идея создания «новой породы человека». Подконтрольного им человека. Человека, потерявшего связь с Богом и своим природным естеством и являющегося легко управляемой ими марионеткой. Идея подчинения и человека, и созидательных сил Природы ради того, чтобы вопреки всему всё же править миром. И подсознательно подчинённые этой идее люди Запада неспроста не стремятся к тому, чтобы понять мир и принять его в каких-то иных формах – только уравнять весь мир по себе, только превратить его в своё подобие, только сделать всех такими же, как они. И, увы, если бы это было миру на благо.

Наши славяне в своё время достаточно точно подметили, что европейцы какие-то не такие. В девятнадцатом веке, в частности, многие литераторы эту тему затрагивали: о том, что их слова и внутренний мир это совершенно разные и мало связанные друг с другом вещи, о том, что они с лёгкостью и даже увлечённо и убедительно могут говорить на какие-то очень правильные темы, но при этом в них не обнаруживается ни малейших побуждений своим словам хоть как-то соответствовать, и о многих вещах ещё. При этом их бывает трудно обвинить в лицемерии – просто они такие, их слова это одно, «а реальная жизнь это совсем другое». Они находятся в состоянии некоей прострации и их раздвоенность для них самих вполне естественна. И они даже не вполне отслеживают сами себя, просто с ними так происходит и всё тут. Они просто такие. Слегка прострационные и слегка замороченные.

И эта замороченность сказывается в них едва не во всём, а, обобщённо говоря, сказывается в их неестественности, в надуманности всего, что с ними происходит. Их философские построения это набор абстракций, мало связанных с самой жизнью и теми истинами, по которым жизнь строится, их религиозные представления это спекулятивная заумь или, как в случае с основателями протестантизма, откровенный бред, сфера их межличностных отношений – от сексуальных извращений до службы женщин в армии наравне с мужчинами и невесть чего ещё – сплошь какая-то нелепая (нелепая ли?, или им со знанием дела навязанная?) надуманность, мало соответствующая человеческой природе. И много чего ещё можно было бы сказать в этой связи, но есть одно точное слово – потерянность, и его, наверное, вполне достаточно. Запад это мир потерянных людей, и живут они какой-то странной жизнью – и всё это происходит с ними потому, что у них ослаблена связь с их собственным природным естеством, а вместо этого они связаны с чем-то совсем другим, от природного естества явно отличным.

И именно мы, славяне, способны это всё наиболее явно почувствовать и увидеть как люди, наиболее отличные от них, как люди с незамороченной психикой, как люди, которые живут живой жизнью и у которых их слова являются неразрывной частью этой живой жизни, живыми словами с присущей им живой значимостью, потому что мы пока ещё находимся в более тесной связи с Богом, с реальным, живым Богом, а не какой-либо надуманной религиозной его фикцией. Хотя у нас с этим тоже проблема и чем дальше, тем менее мы от них отличаемся.

С проникновением к нам западной книжной культуры многое изменилось и у нас, потому что мы слишком уж искренне, по живому, по привычке соотносить себя со словами воспринимали многое из того, что было не более чем их писательским блудом, писавшимся под вдохновением тех самых сомнительных психических сил. Особенно многое изменилось в конце девятнадцатого-двадцатом веке, когда у нас появилось особое сословие, сословие интеллигенции, взращенное изначально на западной книжности и не отстающее от людей Запада в умении потерянно блудить словами. А теперь уже появились и парламентарии, и прочее хитрозакрученное ворьё, которое, по сути, на этом лукаво блудящем интеллигентском базисе и взросло, и которое уже от людей Запада ничем не отличается. Вот так мы «приобщаемся к цивилизации» и типизируемся, постепенно теряя себя, свою славянскую сущность, свою живую человеческую сущность.

Но для нас ещё ничего не потеряно. В наше время при наших временных трудностях миллионы людей повыезжали на Запад на заработки. Им будет наверняка полезно всё это воочию увидеть и прочувствовать, посмотреть, как это всё выглядит не в книжках и фильмах, а в реальной практической жизни. Пусть проходят свой курс латинского. Хочется верить, что краткого. Нам это всё ещё предстоит перебарывать. И строить соответствующее нашим живым натурам живое человеческое общество.