 |
Графологический анализ почерка Моне 1 глава
|
|
|
|
Аннотация
Французский историк, писатель и журналист Мишель де Декер известен как автор многих биографических исследований. Настоящее издание представляет собой жизнеописание выдающегося французского художника XIX–XX веков Клода Моне, признанного мэтра импрессионизма, которого называли поэтом, сочиняющим гимны цвету и свету.
Мишель де Декер
Клод Моне
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Живопись импрессионистов я увидел еще мальчишкой, в 1930-е годы в Музее нового западного искусства, располагавшегося на Пречистенке, в здании, где теперь Академия художеств. Это были картины из бывших собраний известных коллекционеров – Сергея Щукина и Ивана Морозова. Работы Клода Моне занимали отдельный зал. Войдя в него, я был буквально ошеломлен цветовой музыкой полотен. Это впечатление от первого свидания с Моне сохранилось на всю жизнь.
Художник поистине обладал абсолютным «слухом» на цвет. Обратите внимание на мощное звучание аккордов ультрамарина в «Скалах в Бель-Иле», на расплавленные в зелени залива «Скалы в Этрета», на нежную маленькую «Сирень на солнце», написанную точно лепестками весенних цветов, на туманно-фиолетовые «Лондонские утра», на текучее солнце «Руанских соборов»…
Кажется, что Клод Моне красками разыгрывает, как в Музыке, бесконечные колористические вариации. Он словно распахнул окно в Природу и бросил на свои холсты цветной ветер с маковых полей, шум тополиных аллей, туманы рек и рев ледоходов, набрал в ладони ливня и плеснул им на полотно…
Клод Моне – пожалуй, самый нежный художник среди импрессионистов. Именно поэтому его называют живописцем счастья, солнца и детства.
Евгений Расторгуев
Глава 1
КАРИКАТУРЫ
|
|
|
Господину Джеральду Ван-дер-Кемпу, положившему конец, трауру розово-зеленого дома
– Я не дам тебе ни гроша!
– Ну и не надо!
И юный Клод Моне громко хлопнул дверью. Эта сцена разыгралась в доме номер 30 по улице Эпремениль, находящейся в Энгувилле – одном из северных кварталов Гавра. Только что он объявил своему отцу Адольфу Моне, что собирается: во-первых, стать художником; во-вторых, переехать в Париж. Чтобы учиться. «Я родился в среде дельцов, которые выставляли напоказ свое высокомерное презрение к искусству», – позже говорил он. Но, конечно, преувеличивал. Его отец, родившийся в Париже 3 февраля 1800 года, действительно больше интересовался бакалеей, чем эстетикой, зато мать, Луиза Жюстина Обре, тоже парижанка, родившаяся за четыре месяца до победы при Аустерлице, обожала музыку и превосходно пела. Не говоря уже о тетке, Мари Жанне Лекадр, которая, когда пришло время, стала для него настоящим меценатом.
Оскар Клод Моне (его первое имя действительно Оскар) родился в 1840 году, в доме номер 45 на улице Лафитт, что в южной части Монмартра, и был вторым сыном Адольфа и Луизы. Четырьмя годами раньше на свет появился его брат Леон. После первого брака с богатым пожилым рантье Луиза Обре осталась бездетной. Тридцатилетняя хорошенькая вдова не устояла перед обаянием Адольфа Моне, в ту пору «парижского собственника», род которого вел свое происхождение из Дофине.
Оскар – или, вернее, Клод, – отныне мы будем называть его так, как он сам любил представляться, – родился 14 ноября, то есть под знаком Скорпиона. Для художника это хороший знак. Под ним родился Роден, в ноябре того же 1840 года; этот же знак покровительствовал Сислею (октябрь 1839 года) и Пикассо (октябрь 1881 года).
В 1845 году семье пришлось покинуть Париж и улицу Лафитт, на которой, кстати сказать, появился на свет Наполеон III и жили «полицай» Фуше и Лола Монтес – томная танцовщица, ставшая супругой короля Людовика I Баварского. Дела Адольфа шли далеко не блестяще, что совсем не устраивало госпожу Моне, привыкшую ни в чем себе не отказывать. К этому ее приучили и родители, буржуа из Брюнуа, и первый муж, старик-рантье Деспо, носивший странное имя Клерадьюс. Итак, семья решилась на переезд. Куда именно? В Нормандию. Точнее – в Гавр-де-Грас.
|
|
|
Действительно ли семейство Моне испытывало материальные трудности? Следует отметить, что в 1845 году экономическая ситуация в столице была неблагоприятной. Число безработных достигло миллиона человек. Банкротства следовали одно за другим.
Но почему они решились перебраться в Гавр? Потому что в Гавре жила сводная сестра Адольфа Мари Жанна с мужем Жаком Лекадром – «крупным бакалейщиком и поставщиком судовладельцев».
– Приезжайте! – сказала она. – Приезжайте к нам! Торговля наша процветает, и мы без труда найдем чем занять Адольфа. Пусть помогает нам управляться в лавке!
На самом деле речь шла не просто о бакалейной лавке, где жители квартала покупают товары. Фирма Лекадра, расположенная на улице Фонтенель, являлась довольно крупным предприятием-поставщиком продовольствия флота. Что до самого Гавра, то в царствование Луи Филиппа, когда мы ладили с нашими соседями – англичанами, город переживал времена расцвета. С населением в 25 тысяч человек (и 125 тысяч во всем округе) Гавр, если верить «Новой географии Франции» Полена Тельера, был «самым оживленным из всех торговых приморских городов страны». Ловля сельди и китовая охота, соляные амбары, табачные мануфактуры, заводы по переработке картофеля в крахмал и мастерские по производству купороса, фаянсовые фабрики – деловая жизнь в супрефектуре департамента, который тогда именовался Нижней Сеной, действительно кипела вовсю. В годы Июльской монархии до всевластия нефти было еще далеко, а значит, облик города не портили ни нефтяные факелы с их тяжелым удушливым дымом, ни уродливые пакгаузы для хранения и перевозки нефтепродуктов. Тогдашние жители Гавра, говоря «из-за моря», меньше всего имели в виду Персидский залив! В порту громоздились штабеля кампешевого дерева, доставлявшегося из Мексики, отливающие охрой сикоморовые бревна, повсюду стоял аромат бананов и кофе… Никаких тебе «танкеров» – только гордые силуэты парусников, пришедших из Норфолка или Нового Орлеана и готовых вновь отправиться в путь – курсом на Галвестон или Нью-Йорк. Гавр в ту пору уже вел постоянный торговый диалог с Соединенными Штатами – такой же диалог, как мы вскоре убедимся, завяжет с США и Клод Моне.
|
|
|
1 апреля 1851 года юный Моне поступил в коммунальный коллеж, находившийся на улице Ла-Майрей, недалеко от Энгувилля, где поселилось семейство Моне, так что мальчика приняли на полупансион. Но в каком же угрюмом здании разместилась школа – не менее угрюмом, чем ее директор, господин Феликс Дантю! Маленькие, темные классы, неуютный, продуваемый всеми ветрами и освещаемый скудным светом газового рожка двор, больше похожий на тюремный!
«Коллеж и в самом деле всегда казался мне тюрьмой, – рассказывал впоследствии Моне. – Я не мог решиться не то что жить там, но и просто проводить в нем четыре часа в день, – особенно, когда на улице светило солнце, море манило к себе и так хотелось резвиться на лужайках или плескаться в воде! Лет до четырнадцати или пятнадцати я, к великому разочарованию своих родителей, вел совершенно неправильный, но зато здоровый образ жизни. Между делом мне удалось с грехом пополам освоить четыре арифметических действия и получить слабое представление о грамотном письме. На том моя учеба и закончилась. Не могу сказать, что учение тяготило меня, потому что я скрашивал его развлечениями: разрисовывал цветочными гирляндами поля учебников, заполнял голубые тетрадные листы самыми фантастическими рисунками и в самой непочтительной манере изображал на них, в наиболее безобразном виде, своих учителей в профиль и анфас… Да, я от рождения был неслухом, и даже в раннем детстве никому не удавалось приучить меня к дисциплине».
Выходит, Моне был нерадивым учеником? Бесспорно. Мало того, в наши дни его наверняка причислили бы к категории «трудных» детей. «Подвижный, с черными волосами и оливковым цветом лица, с умным взглядом темно-карих блестящих глаз», он ни минуты не сидел на месте, легко ссорился, вел себя дерзко, удирал когда и куда хотел и часто надолго замыкался в себе, храня хмурое молчание. Он не отличался разговорчивостью и охотно напускал на себя насупленный вид. Таким он и останется. При этом его товарищи считали, что у Клода «прекрасный характер и что он очень милый». Эта его черта также не изменится с возрастом. Дружба для него всегда была чем-то священным. Вместе с тем он часто проявлял нетерпимость, быть может, даже слишком часто. В коллеже на улице Ла-Майрей он не симпатизировал учителю рисования – Франсуа Шарлю Ошару, который был «высок, лыс, розоволиц и носил белую веерообразную бороду». Ошар (1800–1870), который преподавал рисование во всех школах Гавра и одновременно занимал должность хранителя муниципального музея, когда-то учился у Давида. Сказать, что он придерживался классической традиции, значит, не сказать ничего. Его понимание того, как следует рисовать, противоречило представлениям юного Моне – этого «энергичного, самоуверенного, высокомерного маленького грубияна». Ибо в эти годы подросток был полностью поглощен рисованием карикатур или, как выражаются специалисты, шаржированных портретов. Вот, например, Шарль Ошар дает ученику задание – нарисовать гипсовый бюст, и тот к полному удовлетворению старика-учителя справляется с ним блестяще. Но перед тем как сдать готовую работу, буквально за несколько минут, он вдруг дает волю своему буйному воображению, в результате чего рот академической модели превращается в птичку, а подбородок отвисает огромной галошей. Ошар в гневе, а Клод Моне лукаво улыбается. В такой же точно гнев впал и Адольф Моне, когда узнал, что его сын твердо решил бросить школу.
|
|
|
– О чем ты только думаешь?! На что это похоже?! Ты нас в могилу сведешь! Тебе ведь всего шестнадцать лет! Что ты собираешься делать? Чем будешь зарабатывать на жизнь?
– Как это чем, папа? Я буду продавать свои рисунки!
Здесь следует сказать, что младший сын Адольфа Моне успел к этому времени стать знаменитостью местного масштаба. Впоследствии, в годы «тощих коров», он будет с ностальгией вспоминать эту пору своей юности. «В пятнадцать лет я был известен всему городу как карикатурист… Меня со всех сторон одолевали надоедливыми просьбами нарисовать портрет. Обилие заказов, равно как и недостаточная щедрость со стороны матери подвигли меня на смелый шаг, разумеется, шокировавший домашних: я стал рисовать портреты за деньги. В зависимости от платежеспособности клиента я требовал десять или двадцать франков за шарж, и дело пошло как нельзя лучше. За какой-нибудь месяц число моих заказчиков удвоилось. Пришлось мне установить единую таксу в двадцать франков, но и после этого клиентура не убывала. Продолжи я в том же духе, был бы сегодня миллионером».
|
|
|
В те времена юный художник подписывал свои творения «О. Моне». Возможно, по этой причине большая часть портретов, созданных им в 1856–1857 годах, не сохранилась. Не исключено, впрочем, что на самом деле этих работ было не так много, как он утверждал впоследствии. Как бы то ни было, каждое воскресенье после обеда он, зажав под мышкой картонную папку с рисунками, шел на Парижскую улицу в писчебумажную лавку, являвшуюся также и багетной мастерской, и выкладывал перед г-ном Гравье – «единственным в Гавре не прогоревшим торговцем красками» – свои произведения, которые владелец магазина очень скоро начал выставлять в витрине.
«Когда я видел, как перед ней собирались восхищенные зеваки, когда я слышал, как кто-нибудь из них кричал: „Гляди-ка, да ведь это же тот-то!“, я едва не лопался от гордости!»
28 января 1857 года в жизни шестнадцатилетнего художника произошло скорбное событие – скончалась его мать. Нет ни малейших сомнений в том, что он тяжело переживал эту утрату, ибо мать была единственным человеком, который его понимал и готов был помочь. Что касается отца, то с ним у Клода были напряженные отношения. По мнению Адольфа Моне, он был если и не полным бездельником, то во всяком случае сумасбродом. К счастью, у Клода осталась еще тетка, Мари Жанна Лекадр. К счастью, потому что именно она относилась к юноше с теплотой и вниманием, тем более что своих детей у нее не было и она любила живопись. «Она немножко рисовала, как рисуют барышни», – с улыбкой вспоминал позже Клод Моне. Правда, и ее в племяннике устраивало далеко не все. Признавая за ним несомненный талант, она не понимала, зачем растрачивать его на изображение в карикатурном виде обитателей Гавра. Хочешь писать портреты? Прекрасно, но пусть это будут светские портреты, выполненные в академической манере!
– К тому же не очень разумно малевать в непотребном виде тех, кто когда-нибудь сможет купить у тебя настоящие картины! – считала она.
Стоит ли говорить, что юный художник пропускал такие советы мимо ушей и продолжал дурачиться в свое удовольствие. Но однажды Клод увидел в витрине лавки Гравье рядом со своими шаржами еще чьи-то работы. «Я был оскорблен до глубины души и не жалел проклятий в адрес возомнившего себя художником идиота, которому хватило наглости поставить под картинами свою подпись». (Цитируя этот краткий фрагмент его воспоминаний, отметим кстати, что, хотя Клод Моне и не получил глубокого литературного образования, его французский язык был безупречен. Мы убедимся в этом впоследствии, читая его письма.)
«Идиотом, возомнившим себя художником», оказался тридцатитрехлетний моряк, только что расставшийся с морем, чтобы писать море, – долговязый, сутулый, с неторопливой походкой вразвалочку. Звали его Эжен Буден. Поначалу Моне, одержимый гордыней, старался его избегать. «На мой взгляд, привыкший к произвольному использованию колорита, фальшивым нотам и надуманным композициям модных художников, в небольших и глубоко искренних работах Будена, с его совершенно достоверными скромными персонажами, с его похожими на настоящие кораблями со всей их оснасткой, с небом и водой, писанными исключительно с натуры, не было ничего художественного; его верность реальности казалась мне какой-то подозрительной. Вот почему его живопись внушила мне ужасную неприязнь, и, даже не зная толком этого человека, я заранее невзлюбил его».
На протяжении нескольких недель Клод Моне упорно отказывался поговорить со своим соперником по витрине писчебумажной лавки, хотя ее хозяин настойчиво рекомендовал ему сделать это:
– Вы заблуждаетесь! Это человек, отлично знающий свое дело! Да-да! Я уверен, что он способен дать вам немало добрых советов!
И в один прекрасный день лавочник-доброхот решил застать Клода врасплох. Едва тот вошел в лавку, как услышал голос хозяина:
– А, господин Моне! Как вы кстати! Позвольте представить вам господина Будена, искренне восхищенного вашими работами…
Так ли уж искренне они восхищали Будена? Как бы там ни было, хорошее воспитание или просто умение вести себя заставили его встретить настороженный взгляд черных глаз Моне приветливыми словами:
– Это все ваши рисунки? Забавно. Смело. Вы талантливы, молодой человек. – Но тотчас же добавил: – Несомненно, в них есть свои достоинства. Жаль только, что вы на этом останавливаетесь. Надо учиться дальше. Надо учиться видеть. Пишите пейзажи! Займитесь живописью!
Известно, что Моне отклонил первое предложение Будена отправиться вместе с ним на пленэр, чтобы писать пейзажи. С какой стати он должен отказываться от портретов, ведь они уже принесли ему почти две тысячи франков, и это было лишь начало?! Но однажды он отбросил свою недоверчивость и согласился. Это случилось в самом начале 1858 года. Именно тогда он приобрел свою первую коробку красок и в компании с Эженом Буденом отправился в деревушку Руэль, располагавшуюся к северо-востоку от Гавра. Выбрав особенно красивый вид на долину Лезард, Буден поставил мольберт. Моне пережил нечто вроде откровения. «Как будто пелена спала с моих глаз, – позже рассказывал он. – Я вдруг понял, разом постиг, чем может быть живопись. Да, если я и стал художником, то только благодаря Эжену Будену!»
В полном изумлении наблюдал он за работой старшего товарища. Работой? Нет, это больше походило на битву, на дуэль, на рукопашную схватку с непредсказуемой природой. Побережье Ла-Манша – особое место, здесь море и небо ежеминутно меняют свой облик. Но, несмотря на это, Эжену Будену как-то удавалось подчинить своей воле облака. Он приручал их, он властвовал над ними, он любил их и ласкал, как ласкают возлюбленную.
– Господи Боже, Буден, да вы просто небожитель! – воскликнул однажды Курбе, приехавший поработать на нормандское побережье, в Трувиль или в Этрета, где он создал свои картины «Волна» и «Утесы». – Кто еще на земле так хорошо знает небо!
А Клод написал свою первую картину – «Вид из деревни Руэль». Это было совсем небольшое полотно, которое Буден во время муниципальной выставки, состоявшейся в Гавре в сентябре 1858 года, заставил устроителей повесить на самом видном месте. Отныне прощайте рисунки карандашом или пером! Да здравствуют кисти, холсты, цвет, облака, солнце и море!
Как отмечает Гюстав Жеффруа, встреча с Буденом сыграла в жизни Моне роль «удара молнии, опалив его глаза и воспламенив его дух, как это когда-то случилось с апостолом Павлом на дороге в Дамаск». «Для него дорогой, на которой он испытал на себе силу волшебных чар, стала одна из троп, ведущих из Гавра к высоким утесам, где царит одиночество моря и пустынного побережья».
При всем своем несомненном таланте жил Буден более чем скромно. Современники не могли по достоинству оценить того, что он делал, – слишком непривычным это выглядело. Достаточно прочитать его дневник, чтобы убедиться, насколько обездоленным и несчастным он себя чувствовал. «Сегодня на последние 40 су купил немного фруктов и овощей, которые буду писать…» Или такая запись, сделанная 29 октября 1857 года, в воскресенье: «Силы окончательно покидают меня. Сижу без гроша, без всяких припасов. Правда, есть заказ на одну небольшую картину, но пока я его выполню… Меня одолевает отвращение, у меня ничего не получается…»
Однажды ему даже пришлось уступить свои работы по цене 75 франков за дюжину! И при этом – о ужас! – еще слушать, как богатый гаврский промышленник шепчет ему прямо в ухо: «Никому не говорите, что я купил ваши картины, не то мне не поздоровится!»
Казалось бы, отчаянное положение учителя, которого не могла прокормить «нежность облаков», должно было насторожить Моне. Но ничуть не бывало! Ведь он не подозревал, что следующие 25 лет ему предстоит существовать на грани нищеты.
Уже весной 1859 года его дела шли далеко не блестяще. Он дважды обращался в муниципалитет Гавра с просьбой о стипендии, которая позволила бы ему поехать учиться живописи в Париж, и дважды получал отказ. Протокол заседания муниципального совета от 18 мая 1859 года наглядно демонстрирует, с каким изворотливым лицемерием сформулирован второй отказ на его просьбу. «Моне Оскар, обучавшийся у гг. Ошара, Виссана и Будена, прилагает к своему ходатайству картину-натюрморт, которая могла бы свидетельствовать о наличии у него таланта, если бы он и без того не проявился со всей полнотой в остроумных набросках, известных каждому из нас. На том пути, к которому его до сих пор толкали замечательные природные склонности, а именно, если называть вещи своими именами, на пути карикатуры, Оскар Моне сумел добиться популярности, которую с таким трудом завоевывают серьезные произведения. Не таится ли в этом скороспелом успехе, в самом направлении, избранном для себя этим слишком легким карандашом, опасность отвращения молодого художника от более серьезных и не столь благодарных занятий, которые одни имеют право на муниципальную поддержку? Будущее рассудит нас».
Так или иначе, но Клод принял решение. Он едет в Париж! О чем он ясно и недвусмысленно и сообщил отцу.
– Я не дам тебе ни гроша! – заявил тот.
– Ну и не надо! – ответил Клод.
Глава 2
ПИВНАЯ «МАРТИР»
На самом деле Клод уезжал отнюдь не с пустыми руками. Как мы уже знаем, он успел скопить около двух тысяч франков, хранением и, скорее всего, некоторым приумножением которых озаботилась его тетка Мари Жанна, а эти деньги представляли собой довольно-таки существенную сумму. В 1860 году в Париже можно было вполне прилично существовать на 130 франков в месяц. Таким образом, молодой человек мог примерно 15 месяцев жить безбедно.
А кроме того, Клод вез с собой в Париж два натюрморта, которые намеревался показать Труайону. Констан Труайон (1813–1865) тоже занимался живописью, но признание пришло к нему поздно. В ту пору ему исполнилось уже 45 лет. Вне всякого сомнения, Труайона можно назвать величайшим в истории изобразительного искусства специалистом по коровам. Каких только коров он не писал – шаролезской, пуатвинской, фрибургской, нормандской породы… «Корова, чешущая себе спину», «Корова, пасущаяся на лугу», «Белая корова», «Красная корова»… Насмотревшись на всех этих телок, поневоле захочешь стать вегетарианцем! Хотя сам Труайон, да простит нам читатель эту шутку, всю жизнь, не подозревая ни о чем дурном, питался бешеной говядиной!
Рассказывают, что Наполеон III, посетивший Салон, остановился перед полотнами Труайона.
– Что-то я ничего здесь не понимаю, – сказал он. – Но это не страшно, потому что я, кажется, дурно разбираюсь в живописи…
Несмотря на нелестный отзыв императора, картины Труайона продавались по шесть тысяч франков!
Именно Буден посоветовал Моне:
– Когда будешь в Париже, поступи в ученики к Труайону – конечно, если сможешь и если захочешь. Он живет у заставы Рошешуар, там, где проходит дозорный путь. Я его знаю, он человек добродушный и добросовестный. Мы познакомились, когда он приезжал сюда писать не то «Ухаб», не то «Долину Тук»…
И вот Моне робко протянул Труайону две свои картины.
– Ну что же, дорогой мой, у вас есть чувство цвета! – сказал мастер. – Вы умеете произвести впечатление, но вам необходимо серьезно заниматься. То, что вы делаете, выглядит очень мило, но немного легковесно. Легкость свою вы не потеряете, но, если хотите прислушаться к моему совету и всерьез посвятить себя искусству, поступите для начала в какую-нибудь студию академического толка, где учат рисунку. Вам надо учиться рисовать – это то, чего сегодня не хватает почти всем вам. Поверьте, я не ошибаюсь. Рисунок и еще раз рисунок! Чем больше вы будете рисовать, тем лучше. Впрочем, не пренебрегайте и живописью. Время от времени выезжайте в деревню на этюды и не жалейте сил на их отработку. Посетите Лувр, сделайте пару-тройку копий. И почаще заглядывайте ко мне. Приносите свои работы. Одним словом, смелее, вперед! У вас получится.
– В общем-то мне нравится, как работает Труайон, – позже говорил Моне Будену. – Вот только тени он зачерняет…
Черный цвет всегда раздражал его неимоверно. В конце концов он просто изгнал его со своей палитры.
– Черное – это не цвет! – с яростью восклицал он.
По этой самой причине Моне никогда не любил творчества англичанина Тернера. Однажды, рассматривая одну из его картин, он обронил:
– И это и есть ваш великий Тернер? Вот эта коричневая мазня?..
Еще более категорично высказался по его поводу Ренуар:
– Тернер? Да он пишет шоколадом!
По совету Труайона Моне решил провести зиму в Париже, в этом «ошеломляющем Париже» – работать в студии, а к весне, когда природа вновь обретет свои краски, вернуться в Гавр и писать пейзажи. Как сообщает Даниель Вильденштейн[1], «этот план получил одобрение Адольфа Моне и тетушки Лекадр». Ему порекомендовали мастерскую Тома Кутюра – бывшего ученика Гро и обладателя второй премии Римской академии за 1837 год. Кутюр готовил своих учеников к поступлению в Школу изящных искусств. Но Моне, после первого же занятия, решительно отказался продолжать у него обучение. Тому было две причины. Во-первых, уроки Кутюра стоили дорого. Во-вторых, живопись учителя внушала ему ненависть («Жалкий подражатель Делакруа! Его картины ужасны и плохо проработаны!»), равно как и его характер – «насмешливый, грубый и гневливый».
– Попробуйте поступить в Академию папаши Сюисса, – посоветовали Моне. – Может, там вам больше понравится…
Академия Сюисса! Заведение со столь звучным названием ютилось в более чем скромном помещении, в полумансарде дома номер 4 на набережной Орфевр, на острове Сите. Ученики сидели на простых скамьях, старику-учителю явно не хватало требовательности, зато здесь царила атмосфера искренности и непосредственности, полюбившаяся Клоду, как, впрочем, и другим студийцам, в числе которых оказался и Писсарро.
«Мне здесь очень нравится! – писал Моне Будену. – И я вовсю упражняюсь в рисунке!»
Третий этаж этого старого здания занимал некий г-н Сабра – зубной техник без диплома (!), предлагавший клиентам «протезы из резины, бегемотовой кожи, а также вечные зубы из минералов». Случалось, что его пациенты ошибались этажом, и тогда некоторые из них сталкивались с работавшими в Академии натурщицами, которые из раздевалки спешили в класс полностью готовыми к позированию, то есть в совершенно природном виде!
Такая же непринужденная атмосфера царила и в баварской пивной, находившейся в доме номер 9 на улице Мартир, – в двух шагах от дома на улице Пигаль, где поселился молодой Моне. В пивную «Мартир» ходили те, кто претендовал на причастность к литературе или живописи, а значит, нет ничего удивительного в том, что и Моне стал здесь частым гостем. Его кубышка – две тысячи франков – начала заметно таять, ну так что ж! – тем хуже для кубышки…
Пивная «Мартир»! Чтобы понять, что за непреодолимая сила влекла сюда завсегдатаев, надо прочитать посвященную ей книгу Фирмена Майара[2]. Особенно притягательной она становилась по вечерам, когда из ее окон на улицу лился желтый свет газовых рожков, тусклый из-за густого дыма от трубок и сигар.
Стоило распахнуть дверь и шагнуть в большой зал этого «„Прокопа“ XIX века»[3], как все голоса сейчас же сливались в общий гул. Здесь проводили время «отважные искатели бесконечности, дерзкие торговцы химерами, бродячие рыцари пера и кисти»: Бодлер в своем красном кашне; издатель Пуле-Малассис; Курбе, казалось, никогда не снимавший белого жилета; Банвиль, свежеиспеченный кавалер ордена Почетного легиона; Анри Мюрже, покончивший благодаря авторским правам с богемной жизнью. Здесь бывали Жюль Флери, только что выпустивший первый номер «Газет де месье де Шанфлери», и лучившийся довольством Фернан Монселе из «Фигаро» – еще бы, написанная им биография Рестифа де ла Бретона принесла ему шумный успех! Сюда захаживал автор водевилей Эдуар Плувье, безутешный вдовец, недавно потерявший жену, актрису Люси Мабир, которая, как он утверждал, умерла, подобно Мольеру, прямо на сцене. Здесь можно было встретить «Жана дю Буа, окончившего свои дни в доме умалишенных, и Эжена Крессо, умершего голодной смертью». И еще Потреля – «парня, который пишет по статье каждые два дня и каждые два дня получает пощечину!».
Сюда заглядывали Альфонс Доде и поэт-шансонье Пьер Дюпон – иллюстрации к его «Легенде о Вечном жиде» выполнил Гюстав Доре, и он потрясал ими словно маршальским жезлом; Огюст де Шатийон, великолепно переводивший Шекспира и не умевший сказать по-английски и трех слов; Альбер Глатиньи, нормандский поэт, больной чахоткой и вечно голодный, и многие, многие другие, самоуверенные бумагомаратели, готовые без колебаний провозгласить под сводами пивной «Ламартина идиотом, Мюссе слабоумным, а Гюго – обыкновенным глупцом!».
Сюда же зачастил и Клод Моне. Положив лист бумаги на краешке стола, он двумя-тремя точными штрихами набрасывал чей-нибудь портрет – разумеется, карикатурный, как совсем недавно в Гавре, когда работал по заказам владельца писчебумажной лавки Гравье.
Не обходилось здесь и без дам – иначе вечера стали бы слишком пресными. Гюставу Жеффруа удалось восстановить имена и прозвища постоянных посетительниц пивной – одно удивительней другого. Итак, вот результат его изысканий: Толстуха Полина, Роза-блондинка, Мальвина-обжора, Бретонка Мими, Маленькая Мари, Сигаретка, Лунный Свет, Зеленое Чудовище, Виноградная Косточка, Яичница и Барашек Стеклянный Глаз! Одним словом, целая ватага всевозможных «Мими», по выражению Майара, «всегда готовых предоставить все прелести своего тела в обмен… на бессмертие!».
В Париже времен Июльской монархии жизнь бурлила вовсю, французская столица напоминала нечто вроде одного большого кабаре – на бульваре Монпарнас, в ресторане отеля «Гранд Шомьер», обосновались гризетки, приносившие заведению немалый доход; на улице Сены, в «Собачьем балу» собирались студенты; в саду Мобий волокиты искали встречи с королевой Помары с ее безумной прической, лукавой Розой Помпончиком, Карабиной, Белокурой Луизой или Селестой Могадор, урожденной Венар… В кафе «Баль де л’Астик», что на улице Сент-Антуан, любили заглядывать художники, озабоченные поиском модели. После свержения «короля-буржуа» Луи Филиппа минуло уже 12 лет. Кто-то за эти годы успел прославиться, кто-то оставался в неизвестности, но и тех и других, и разбогатевших, и перебивающихся с хлеба на воду, по-прежнему тянуло друг к другу.
В 1860 году Моне исполнилось 20 лет. В этот самый год Авраам Линкольн был избран президентом Соединенных Штатов, американец Гатлинг изобрел пулемет, а англичанин Уолтон – линолеум. В этот самый год Пьемонт после плебисцита уступил Франции Савойю и Ниццу, а Лессеп торжественно вонзил в землю лопату, знаменуя начало строительства Суэцкого канала. В Париже прошла премьера спектакля по пьесе Эжена Лабиша[4] «Путешествие господина Перришона», за которой последовала бесконечная череда других премьер…
В этот год Оффенбах находился в зените своей славы. Не проходило и недели, чтобы он не выбрался на столь любимое Моне нормандское побережье – подышать его живительным воздухом. Здесь, на холмах Этрета, находилось принадлежавшее ему прелестное имение, называвшееся «Вилла Орфей», и здесь немного утихали мучившие композитора ревматические боли. С 21 марта 1847 года, когда начала действовать железная дорога, путь из французской столицы в портовый город, появившийся на свет благодаря фантазии короля Франциска, стал занимать всего шесть часов, тогда как раньше путешественник тратил на него два дня и при этом вез с собой съестные припасы.
|
|
|
