 |
На заданную тему у Случевского 4 глава
|
|
|
|
Стоят в моей жизни. И кто-то поет,
Что нет, не довольно я плакал, что мало я
Любовь воспевал! Дни и миги – вперед!
1912
* * *
Сердце утомленное хочет одного,
Глупенькая девочка, – счастья твоего.
Ты встречаешь радостно нежную весну.
Ожиданья тайные я ли обману?
В чью-то душу робкую я сошел, как бог,
И взращаю цветики вдоль ее дорог;
И, как солнце майское в небе голубом,
Я горю надеждами, я дышу теплом;
Властным мановением жизнь пробуждена...
Пусть же радость празднует новая весна!
Пусть поля оденутся в зелень и цветы, —
Я хочу, чтоб юностью опьянилась ты!
Что бы в сердце ни было, знаю я одно:
Быть с тобою ласковым, нежным мне дано.
И слова безумные, те же, что всегда,
Повторяю кротко я: «Любишь? любишь?» – «Да».
1912
* * *
Как струны оборвавшейся жалобный звук,
В сердце – эхо недавних желаний и мук.
Детский взор, милый лик, прелесть ласковых рук, —
Почему это все стало чуждым мне вдруг?
За окном уже день, и сквозь просветы штор
Наглый луч на кровать смотрит прямо в упор.
Плечи молча целую, бесправно, как вор,
Знаю, понял: окончен мучительный спор...
Ночи гаснет недолгий, обманчивый бред.
В безразличьи твоем есть безмолвный ответ,
И «не знаю» звучит беспощадней, чем «нет»...
Заливает двоих все решающий свет.
Нынче – осень, вчера ликовала весна;
Кто жестоко исчерпал всю душу до дна?
Из подушек ты смотришь, как прежде, ясна,
Но уныло звенит, умирая, струна...
«Любовь, как властный недруг, вяжет...»
Но есть сильней очарованье.
Ф. Тютчев
Любовь, как властный недруг, вяжет,
Любовь, смеясь, ведет на казнь
И слов пощады нам не скажет.
Но сладостны ее насилья,
|
|
|
Мы за плечами чуем крылья
И в сердце – радость, не боязнь!
Страсть – властно налагает цепи,
Страсть угнетает, как тиран,
И нас влечет в нагие степи,
Там мы, без сил, клянем миг каждый,
Там, истомясь от смертной жажды,
Мы гибнем от позорных ран.
Но, если, совершая чудо,
Тюрьму вскрывает нам Любовь, —
Мы радостно бежим оттуда.
Когда ж спадают цепи страсти,
Мы – все в ее волшебной власти
И сами к ней приходим вновь!
1912
* * *
Безумец! думал плыть ты по
Спокойной влаге, в сладкой дреме,
Но, как герой Эдгара По,
Закручен в бешеном Мальстрёме?
Летят, свистят извивы волн,
Их громовые стоны звонки;
Летит твой наклоненный челн
В жерло чудовищной воронки.
Но, как герой жестоких Tales[60],
Припомни книгу Архимеда:
Лишь разум не сошел бы с рельс,
И мысли суждена победа!
Мой разум, бодрствуй! мысль, гори!
Мы с вами созданы для рыб ли?
В душе мерцает свет зари...
Мой разум! нет, мы не погибли!
1912
* * *
Огни! лучи! сверканья! светы!
Тот ал, тот синь, тот бледно-бел...
Слепит авто, с хвостом кометы,
Трам, озаряя, прогремел.
В вечерний сумрак, в шаткость линий
Вожглись, крутясь, огни реклам,
Зеленый, алый, странно-синий...
Опять гремит, сверкая, трам.
На лицах блеск – зеленый, алый...
На лицах смерть, где властен газ...
Но буен город, пьяный, шалый,
Справляющий вечерний час.
Что день! Ночь блещет алым, синим,
Оранжевым, – любым лучом!
На облака мы светы кинем,
Мы небо буквами зажжем!
О солнце мы в огнях забыли:
Опал, берилл и хризолит...
И россыпью алмазной пыли
Пред небом город заблестит!
1912
Ребенок
Сонет
Тебе тринадцать лет, но по щекам, у глаз,
Пороки, нищета, ряд долгих унижений
Вписали тщательно свой сумрачный рассказ,
Уча – все выносить, пред всем склонять колени.
Под шляпку бедную лица скрывая тени
И грудь незрелую под выцветший атлас,
Ты хочешь обмануть развязностью движении,
|
|
|
Казаться не собой, хотя б на краткий час!
Нарочно голос свой ты делаешь жесточе,
Встречаешь хохотом бесстыдные слова,
Чтоб стать подобной им, – тем жрицам нашей ночи!
И подымаешь ты, в порыве удальства,
Высоко свой подол у полных людом конок,
Чтоб кто не угадал, что ты еще ребенок.
1912
* * *
Всем душам нежным и сердцам влюбленным,
Кого земной Любви ласкали сны,
Кто пел Любовь во дни своей весны,
Я шлю привет напевом умиленным.
Вокруг меня святыня тишины,
Диана светит луком преклоненным,
И надо мной, печальным и бессонным,
Лик Данте, вдаль глядящий со стены.
Поэт, кого вел по кругам Вергилий!
Своим сверканьем мой зажги сонет,
Будь твердым посохом моих бессилии!
Пою восторг и скорбь минувших лет,
Яд поцелуев, сладость смертной страсти...
Камены строгие! – я в вашей грозной власти.
<1912>
* * *
Речи медной, когда-то звучавшей на форуме Римском,
Я бы ответить желал звуками тех же времен,
Но дерзну ль состязаться с Титаном, себе подчинившим
Все наречья земли, словно все ветры Эол,
С тем, кто в строки письма влагает Симмаха сладость,
Кто в авсонийский размер Пушкина стих
заключил.
Нет, обращаться не смею к другим благосклонным
Каменам.
Я Полигимнии лишь скромный вручаю ответ,
Муза, любовно скажи «quam mellea res set epistui»[61],
Если, как подпись, стоит Федор Евгеньевич
Корт.
1912
«День красочный, день ярко-пестрый...»
Есть некий час всемирного молчанья.
Ф. Тютчев
День красочный, день ярко-пестрый,
Многоголосный шумный день;
Ты сердце ранишь болью острой,
Ступени взносишь на ступень.
Всходя по лестнице небесной,
Мы, страх и радость затая,
Взираем, из юдоли тесной,
На всю стоцветность бытия!
И, как Адамы, всем виденьям,
Всем звукам, всем лучам миров
Мы ищем, с нежным умиленьем,
Непобедимо-верных слов.
Но сходит ночь, и яркость тонет
В единой, безразличной мгле,
И Тень бестрепетно хоронит
Все разделенья на земле.
Нет ничего, дела и вещи
Смешались, чтобы в бездну пасть,
И Хаос древний, Хаос вещий
Рукой оледеняет страсть.
Подходит страшный час незнанья,
Единства и слиянья час...
О, час всемирного молчанья,
Ты с Тайной жизни близишь нас!
|
|
|
7 мая 1913
* * *
Разбегаются снова поля за окном,
Темный лес по окружности медленно вертится,
Сеть из проволок то на кругу голубом,
То на поле зеленом отчетливо чертится.
Дальний путь, дальний путь, дальний путь, дальний путь.
Это я прошептал, иль колесами сказано?
Убежать! позабыть! умереть! отдохнуть!
Что-то длинное, долгое снова развязано.
Милый Макс! да, ты прав! под качанье рессор
Я, как ты, задремал, убаюкан их «титатью»,
И уже Океан смотрит прямо в упор
Мне в глаза, здесь в полях, за болотистой Припятью.
29 июня 1913
* * *
Строго и молча, без слов, без угроз,
Падает медленно снег;
Выслал лазутчиков дряхлый Мороз,
Непобедимый стратег.
Падают хлопья, угрюмо кружась,
Строго и молча, без слов,
Кроют сурово осеннюю грязь,
Зелень осенних лугов.
Молча, —послы рокового вождя, —
Падают вниз с высоты,
Кроют овраги в полях, возводя
С горки на горку мосты.
Выслал лазутчиков дряхлый стратег,
Скоро появится рать.
Падая молча, безжизненный снег
Хочет всю землю ровнять.
Чу! не трубит ли воинственный рог,
Не авангард ли идет?
Изморозь бело блестит вдоль дорог,
Речки затянуты в лед.
Падают хлопья, спокойно кружась,
Делают дело без слов:
Скрыли покровы осеннюю грязь,
Скрыли просторы лугов.
Лед над водой, над полянами снег,
Слиты мостами холмы.
Вьюга трубит... Выступает стратег
Старой царицы Зимы.
25 августа 1913
* * *
Мне кажется, что в саване я,
Лежу в глухой земле.
Где все восторги плавания
Под солнцем и во мгле?
И призраки томительные
Проходят предо мной.
Стучат часы медлительные,
Поют «Ты был живой».
И лишь одна, единственная
Тень меж других теней, —
Как вестница таинственная
Грядущих новых дней.
Душа, душа, обманутая
Так много, много раз,
Ужели даль оглянутая
Опять обнимет нас?
И, снова мукам преданная,
Душа, ты будешь петь,
А тайна неизведанная
В мои глаза глядеть?
Нет, нет! Еще не в гавани я,
Мой путь не завершен!
Вновь будут буйства плавания,
Вновь вспыхнет небосклон!
|
|
|
<Декабрь> 1913
Эдинбург II
* * *
После долгих скитаний тебя я обрел, моя девочка!
Тайно двоих на лугу пояс обвил золотой!
Кто же пред нами мелькает: бабочка-страсть,
однодневочка,
Иль Афродиты посол, тот мотылек роковой?
Мы, закрывая глаза, бежим за блестящим видением,
Призрак, мелькнувший на миг, думаем в сетку
поймать.
Не обернется ли он сурово-торжественный гением,
Иль на высокий Олимп не возвратится ль опять?
Так, беспечные, мы преследуем гения вечности.
Веет над лугом цветов нежный, как мед, ветерок.
Ах, что готовит Любовь, как месть, роковой беспечности?
Ах, не метнет ли стрелой гибельной – в нас —
мотылек?
1913
* * *
Три змеи, три кольца, окружили меня,
И в глаза мне глядят шесть сверканий огня.
Давят кольца всё крепче, всё ласковей грудь,
Я, под яростью ласки, не в силах вздохнуть.
Три змеи, три кольца, сплелись вкруг меня;
Кольца: алое, черное, все из огня;
В их объятьях, простерт, я недвижен, как труп,
Ищут жадные губы безжалостных губ.
Три змеи, три кольца, обвились вкруг меня,
Я – в кольце из желез, я– в кольце из огня;
Оплетают мне тело шесть ласковых рук,
Чуть дышу, чуть вздыхаю под нежностью мук.
Три змеи, три кольца, окружили меня,
В теле – смерть, в сердце – ужас, в глазах —
блеск огня.
Всё тесней, всё нежней, за изгибом изгиб,
В муках ласк обмираю, я гибну, погиб...
1913
Москва
* * *
Как из коры точит желтеющую камедь,
В Аравии, согбенный ствол,
Так медленно точит измученная память
Воспоминанья благ и зол.
Но меж всех обликов, что, плача и ревнуя,
Моя мечта навеки избрала, —
Воспоминание святого поцелуя,
Что девушка, вся в черном, мне дала.
Был пуст туманный порт, весь мир как будто вымер;
Колеблемый в береговой воде,
Стоял у пристани заокеанский стимер,
Готовясь ввериться своей звезде.
Я, одинокий, ждал, склоняясь к черным водам.
Была душа уныла и пуста...
И девушка, спеша по сходням, мимоходом,
Мне поцелуем обожгла уста...
1913
* * *
Когда я, юношей, в твоих стихах мятежных
Впервые расслыхал шум жизни мировой:
От гула поездов до стона волн прибрежных,
От утренних гудков до воплей безнадежных
Покинутых полей, от песни роковой
Столиц ликующих до властного напева
Раздумий, что в тиши поют нам мудрецы,
Бросающие хлеб невидимого сева
На ниве жизненной во все ее концы, —
Я вдруг почувствовал, как страшно необъятен
Весь мир передо мной, и ужаснулся я
Громадности Земли, и вдруг мне стал понятен
Смысл нашего пути среди туманных пятен,
Смысл наших малых распрь в пучине бытия!
Верхарн! ты различил «властительные ритмы»
В нестройном хаосе гудящих голосов.
|
|
|
1913
* * *
Проходит день, как смена отражений —
Разноголосица движений, красок, слов,
И строго ночь восходит на ступени,
Цвета лучей преображая в тени,
За шумом дня вскрывая тихость снов.
«Есть некий час всемирного молчанья».
Спит суета и онемела страсть...
Впивая тишь в волнах благоуханья,
Тогда лови иных миров качанья,
Чтоб, как река, в простор вселенной впасть.
1913
* * *
Я в море не искал таинственных Утопий,
И в страны звезд иных не плавал, как Бальмонт,
Но я любил блуждать по маленькой Европе,
И всех ее морей я видел горизонт.
Меж гор, где веет дух красавицы Тамары,
Я, юноша, топтал бессмертные снега;
И сладостно впивал таврические чары,
Целуя – Пушкиным святые берега!
Как Вяземский, и я принес поклон Олаю,
И взморья Рижского я исходил пески;
И милой Эдды край я знаю, – грустно знаю;
Его гранитам я доверил песнь тоски.
Глазами жадными я всматривался долго
В живую красоту моей родной земли;
Зеркальным озером меня ласкала Волга,
Взнося – приют былых – Жигули.
Страна Вергилия была желанна взорам:
В Помпеи я вступал, как странник в отчий дом,
Был снова римлянин, сходя на римский форум,
Венецианский сон шептал мне о былом.
И Альпы, что давно от лести лицемерной
Устали, – мне свой блеск открыли в час зари:
Я видел их в венцах, я видел – с высей Берна —
Их, грустно меркнущих, как «падшие цари».
Как вестник от друзей, пришел я в Пиренеи,
И был понятен им мой северный язык;
А я рукоплескал, когда, с огнем у шеи,
На блещущий клинок бросался тупо бык.
Качаясь на волнах, я Эльбы призрак серый
Высматривал, тобой весь полн, Наполеон, —
И, белой полночью скользя в тиши сквозь шхеры,
Я зовам викингов внимал сквозь легкий сон;
Громады пенные Атлантика надменно
Бросала предо мной на груди смуглых скал;
Но был так сладостен поющий неизменно
Над тихим Мэларом чужих наяд хорал...
На плоском берегу Голландии суровой
Я наблюдал прилив, борьбу воды и дюн...
И в тихих городах меня встречали снова
Гальс – вечный весельчак, Рембрандт – седой вещун.
Я слушал шум живой, крутящийся в Париже,
Я полюбил его и гул, и блеск огней,
Я забывал моря, и мне казались ближе
Твои, о Лувр,
Но в мирном Дрездене и в Мюнхене спесивом
Я снова жил отрадной тишиной,
И в Кельне был мой дух в предчувствии счастливом,
Когда Рейн катился предо мной.
Я помню простоту сурового Стефана,
Стокгольм – озерных вод и «тихий» Амстердам,
И «Сеn» 'у в глубине Милана,
И вставший в темноте Кемпера гордый храм.
О, мною помнятся – мной не забыты виды:
Затихший Нюнесгейм! торжественный Кемпер!
Далекий Каркасон! пленительное Лидо!..
Я – жрец всех алтарей, служитель многих вер!
Европа старая, вместившая так много
Разнообразия, величий, красоты!
Храм множества богов, храм нынешнего бога,
Пока земля жива, нет, не исчезнешь ты!
И пусть твои дворцы низвергнутся в пучины
Седой Атлантики, как Город Шумных Вод, —
Из глуби долетит твой зов, твой зов единый,
В тысячелетия твой голос перейдет.
Народам Азии, и вам, сынам Востока,
И новым племенам Австралии и двух
Америк, – светишь ты, немеркнущее око,
Горишь ты, в старости не усыпленный дух!
И я, твой меньший сын, и я, твой гость незваный.
Я счастлив, что тебя в святыне видел я,
Пусть крепнут, пусть цветут твои святые страны
Во имя общего блаженства бытия!
1913
* * *
Опять мой посох приготовлен,
Все тот же, старый и простой,
И день отбытия условлен —
Отмечен роковой чертой.
Там, за окном, в пустом пространстве,
Все тот же – милый лик луны.
Кругом —трофеи прежних странствий,
Как память мира и войны.
Там– камни с гор, там – лук и стрелы,
Там – идолы, там – странный щит,
Мой облик, грустно-поседелый,
На них из зеркала глядит.
Вот – карты; резко исчертила
Их чья-то сильная рука.
Вот – книги; что когда-то жило,
Звучит в них – зов издалека!
А там – собранье всех приветствий,
Дипломов пышных и венков...
(О, слава! Как приманчив в детстве
Твой льстивый, твой лукавый зов!)
Так почему ж, под мирной сенью,
Мне не дремать покойным сном,
Не доверяться наслажденью
Мечты о буйном, о былом?
Я окружен давно почетом,
Хвалой ненужной утомлен.
Зачем же бурям и заботам
Я брошу мой счастливый сон?
<1913>
* * *
– Плохо приходится старому лешему,
Мне, горемычному, брат домовой!
Всюду дороги– телегам и пешему,
Летось от пса я ушел чуть живой,
Сын было думал помочь мне, – да где ж ему,
Бок ему месяц лечил я травой.
– Плохо, брат леший, и мне, домовому,
Фабрики всюду, везде корпуса,
Жить стало негде, дом каменный к дому,
В комнатах лампы горят, как глаза;
Веришь, и думать забыл про солому,
Видно, придется и мне к вам в леса;
<1913>
* * *
Ступени разрушенной лестницы
Уводят в глубокий овраг,
Где липы, столетью ровесницы,
Вечерний нахмурили мрак.
Река обегает излучиной
Приниженный берег. Во мгле
Толпой, беспорядочно скученной,
Рисуются избы в селе.
Лесами просторы обставлены,
Поет недалекий родник...
О город, о город отравленный,
Я здесь, твой всегдашний двойник!
28 июня 1914
Эллису
Нет! к озаренной сиянием бездне
Сердце мое не зови!
Годы идут, а мечте все любезней
Грешные песни любви.
Белые рыцари... сень Палестины...
Вечная Роза и крест...
Ах, поцелуй заменяет единый
Мне всех небесных невест!
Ах! за мгновенье под свежей сиренью
С милой – навек я отдам
Слишком привычных к нездешнему пенью
Оных мистических Дам.
Их не умею прославить я в песне...
Сердце! опять славословь,
С годами все умиленней, чудесней,
Вечно земную любовь!
1914
Листок, спрятанный в коре
Над Озером Грез, где большие березы
Любовно дрожат на вечерней заре,
Они, в летний день, свои детские грезы
Доверили белой коре.
В заветном листке было сказано много;
О чем они робко мечтали вдвоем,
О чем они тайно молили у бога
В недавнем прекрасном былом.
В тот день, как свершились бы эти мечтанья,
Как правдой надежды их сделал бы Рок, —
Они бы вернулись на место свиданья,
Чтоб вынуть поблекший листок.
И дерево свято в груди сохраняло
Листок пожелтелый с чуть видной каймой,
В июле ветвями его обвевало,
Хранило от стужи зимой.
Мечты же писавших не сбылись. Таила
Судьба приговор: им не встретиться вновь!
И юношу зло сторожила могила,
Ее же – другая любовь.
Но все же остались их юные души
На старом листке у свидетеля грез:
О маленькой Мане и бедном Илюше
Твердят колыханья берез.
26 октября 1914
* * *
Не как молния, смерти стрела,
Не как буря, нещадна и зла,
Не как бой, с грудой жертв без числа,
Не как челн, на волнах без весла, —
Тихим утром Любовь снизошла.
Как пророк, я в грозе, я в огне
Бога ждал, – он предстал в тишине.
Я молюсь просиявшей весне;
Сын полей, в голубой вышине,
Небу песню поет обо мне.
Пой певучую песню, певец:
«Эти дни – над всей жизнью венец!
Слышишь стук двух согласных сердец?
Видишь блеск двух заветных колец?
Будь любим – и люби, наконец!»
1 ноября 1914
Варшава
Последний путь...
Быть может, я в последний раз
Свою дорогу выбираю,
На дальней башне поздний час
Звенел. Что в путь пора, я знаю.
Мой новый путь, последний путь,
Ты вновь ведешь во глубь ущелий!
Не суждено мне отдохнуть
В полях весны, под шум веселий!
Опять голодные орлы
Над головой витают с криком,
И грозно выступы скалы
Висят в безлюдии великом;
Опять, шипя, скользит змея,
И барс рычит, пустынножитель;
Но шаг мой тверд, и снова я —
Охотник, странник и воитель.
Пусть годы серебрят висок,
Пусть в сердце тупо ноют раны; —
Мой посох поднят, путь далек,
Иду чрез горы и туманы.
На миг мне виден с высоты
Тот край, что с детства взоры манит.
Дойду ль до сладостной черты,
Иль Смерть мне на пути предстанет?
Но знаю, прежде чем упасть,
Чем вызов Смерти встретить дружно, —
Мне снова улыбнется страсть
Улыбкой ласково-жемчужной.
Последнем, роковой любви
Слова я прошепчу на круче,
И, – словно солнце, всё в крови, —
Пусть жизнь тогда зайдет за тучи!
18 ноября 1914
Всхождение
А лестница все круче...
He оступлюсь ли я?
Urbi еt Оrbi
Как винт чудовищный, свиваясь вкруг стены,
Восходит лестница на высь гигантской башни.
Давно исчезло дно безмерной глубины,
Чтоб дальше сделать шаг, все должно быть бесстрашней.
За ярусом – другой; сквозь прорези бойниц
Я вижу только ночь да слабый отблеск звездный;
И нет огней земли, и нет полночных птиц,
И в страшной пустоте висит мой путь железный.
Направо к камням жмусь; налево нет перил;
Зловеще под ногой колеблются ступени.
Гляжу наверх – темно; взглянуть назад – нет сил;
Бессильный факел мой бросает тень на тени.
Кто, Дьявол или Бог, какой народ, когда
Взвел башню к небесам, как древле в Вавилоне?
И кто, пророк иль враг, меня привел сюда
На склоне злого дня и дней моих на склоне?
И что там, в высоте? божественный покой,
Где снимет предо мной Изида покрывало?
Иль черное кольцо и только свод глухой,
И эхо прокричит во тьме: «Начни сначала!»
Не знаю. Но иду; мечу свой факел ввысь;
Ступени бью ногой; мой дух всхожденьем хмелен.
Огонь мой, дослужи! нога, не оступись!..
Иль этот адский винт, и правда, беспределен?
8 декабря 1914
Варшава.
* * *
Когда смотрю в декабрьский сумрак ночи,
Все кажется, – под дальний гул пальбы:
Дрожит земля до самых средоточий
И падают огромные столбы.
Все кажется, под страшный ропот боя,
Что старый мир разрушиться готов.
Не волны ли, неукротимо воя,
Ломают стены древних берегов?
Не жаль сознанью новой Атлантиды!
Пусть покрывает ясность глубины
Всю ложь веков, предвечные обиды
И тщетные, не явленные сны!
Пусть новый мир встает из бездн безвестных,
Не знающий, что в прошлом были мы:
О нем мечтаю, в свете звезд небесных,
Под гул пальбы смотря в провалы тьмы!
12 декабря 1914
Варшава
Два врага
Над глубью бездны перекинут,
Повис дрожащий узкий мост.
Над ним в холодном небе стынут
Лучи всегда бесстрастных звезд.
И здесь, на зыбкой середине
Моста, сошлись мы, два врага.
Сошлись одни в ночной пустыне:
Вкруг – бездна, звезды да снега!
Узнав друг друга в мгле неверной,
Мы стали: между нами – шаг;
И мост качается размерно,
Соперник третий, третий враг.
Я видел беглый блеск кинжала
В твоей, скользнувшей вбок, руке;
Моя рука револьвер сжала,
И замер палец на курке.
Молчим. Но не мелькнет минута,
И чья-то грудь, не знаю чья,
Покинув этот мост согнутый,
Прильнет на дне к струе ручья.
Вдруг глянул месяц серповидный.
О, как лицо твое бледно!
В нем страх и гнев! – Как мне завидно!
О почему – мне все равно!
12 декабря 1914
Варшава
Больше никогда
Когда Данте проходил по улице, девушки шептали: «Видите, как лицо его опалено адским пламенем!»
Летописец XIV века
Больше никогда на нежное свиданье
Не сойду я в сад, обманутый луной,
Не узнаю сладкой пытки ожиданья
Где-нибудь под старой царственной сосной.
Лик мой слишком строгий, как певца Inferno,
Девушек смущает тайной прошлых лет,
И когда вдоль улиц прохожу я мерно,
Шепот потаенный пробегает вслед.
Больше никогда, под громкий говор птичий,
Не замру вдвоем у звонко-шумных струй...
В прошлом – счастье встречи, в прошлом – Беатриче,
Жизни смысл дающий робкий поцелуй!
В строфах многозвучных, с мировой трибуны,
|
|
|
