 |
И вот они терпеливо дружили вдвоем почти всю долгую зиму, томимые предчувствием своего близкого счастья”.
|
|
|
|
Днем Дванов узнал старую дорогу, которую видел в детстве, и стал держать по ней Пролетарскую Силу. Та дорога проходила через одну деревню, а затем миновал в версте озеро Мутево...
[В нем утопился когда-то его отец из любопытства: пожить в смерти. И это озеро - надо признать - тоже могло стать Саше толчком к самоубийству.]
И в этой деревне Дванов проехал свою родину на шагающем коне. Избы и дворы обновились, из печных труб шел дым...
[НЭП же - все ожило после шока военного коммунизма, ожило... от мерзкого НЭПа.]
Было время пополудни, и бурьян давно скосили с обземлевших крыш. Сторож церкви начал звонить часы, и звук знакомого колокола Дванов услышал как время детства. Он придержал лошадь у колодезного стока, чтобы она попила и отдохнула. На завалинке ближней хаты сидел старик - Петр Федорович Кондаев...
[ Вот последний удар Дванову!]
Он не узнал Дванова, а Александр не напомнил ему о себе. Петр Федорович ловил мух на солнечном пригреве и лущил их в руках со счастьем удовлетворения своей жизни, не думая от забвения о чужом всаднике”.
И было б мудрено обратить читателю внимание на этого Кондаева. В “Чевенгуре” он вот здесь появился впервые.
Зачем?
Дальше о нем ни слова. Дальше Дванов повернул к озеру и утопился. И через несколько строчек роман кончается.
Зачем тут Кондаев?
А этот персонаж - из повести “Происхождение мастера”, которая является первой частью “Чевенгура” и издана была сразу после написания, не то что остальной роман. И там и там общий главный герой, общие несколько второстепенных лиц и вот этот - третьестепенный. Кто он?
Он - воплощение хищничества, и хищничество его - с половым, так сказать, уклоном. А хищничество - символ капитализма, по крайней мере, того, что знал Платонов. Вот он, Кондаев, в голодающей от засухи дореволюционной деревне в “Происхождении мастера”:
|
|
|
“...Кондаев шел среди улицы на ту сторону села, где жила его душевная забота - полудевушка Настя - пятнадцати лет. Он любил ее тем местом, которое у него часто болело и было чувствительно, как сердце у прямых людей,- поясницей, коренным сломом своего горба. Кондаев видел в засухе удовольствие и надеялся на лучшее. Руки его были постоянно в желтизне и зелени - он ими губил травы на ходу и растирал их в пальцах. Он радовался голоду, который выгонит всех красивых мужиков далеко на заработки, и многие из них умрут, освободив женщин для Кондаева... Кондаев гремел породистыми, длинно отросшими руками и воображал, что держит в руках Настю... От одной думы о ней он вздувался кровью и делался твердым... Он бы хотел всю деревню затомить до безмолвного, усталого состояния, чтобы без препятствия обнимать бессильные живые существа... От одного вида жизни, будь она в травинке или в девушке, Кондаев приходил в тихую ревнивую свирепость; если то была трава, он ее до смерти сминал в своих беспощадных любовных руках, чувствующих любую живую вещь так же жутко и жадно, как девственность женщины...”
Мир, в котором одиноко было коммунисту Александру Дванову, наполнен был в большинстве своем не до такой степени алчными людьми. Но Саше было слишком плохо, когда он увидел Кондаева, это исчадие алчного ада. Этот черт пережил не только тот голод в дореволюционном селе, но и революцию, уничтожившую много гадов (гадов в Сашином понимании), а вот этот дьявол остался. Остался и теперь, в НЭП, опять с удовольствием душит и губит все слабое и малое.
Как тут было не шарахнуться не только от Кондаева, но и от жизни вообще.
И этот Кондаев - прямая противоположность Никите Фирсову из “Реки Потудани”.
|
|
|
*
Надо отдать должное мужеству писателя: взять такое естественное явление, как половая сила, и использовать его для того, чтоб оно было художественным образом им,автором, негативно оцениваемого мироотношения. Это смелость.
Он, впрочем, не первый. Вспомнить хотя бы средневековье, готическое искусство. Умерщвление плоти как путь восхождения к Богу, а ублажение плоти - грех и путь в ад. Вспомнить маньеризм рубежа XV-XVI веков... И в первую очередь - Шекспира времени написания “Гамлета”. Вспомнить - в “Гамлете” - авторское (и гамлетовское) неприятие похоти королевы, срочно прервавшей траур по мужу, чтоб выйти замуж снова; вспомнить целомудрие Гамлета; вспомнить, как его заносило в неприятии низменных идеалов большинства в окружающей его действительности:
Боже! Боже!
Каким докучным, тусклым и ненужным
Мне кажется все, что ни есть на свете!
О, мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем царствует...
А вот еще хлеще:
“Я говорю, у нас не будет больше браков; те, кто уже в браке, все, кроме одного [короля Клавдия], будет жить; прочие останутся, как они есть” - в безбрачии.
Так что традицию Платонов длит многовековую и даже тысячелетнюю. В истории человеческого духа, в истории искусства то и дело чередуются идеалы высокого и низкого. И когда очередным художником овладевает идеал высокий, он половую сферу, вообще всяческую чувственность: чревоугодие, вещизм или плодородную землю (как в платоновской сказке) - неизбежно окрашивает негативно, как бы ни противоестественно это было на иной взгляд. А половое воздержание, безразличие ко вкусу пищи (по крайней мере - в пику свинству чревоугодников), пренебрежение к удобству вещей и т. д. и т. п. вплоть до неплодородной почвы, пустыни - опять, как бы это ни противоестественным казалось иному - такой художник окрашивает позитивно.
И вот у Платонова зимняя, скованная поверху льдом река Потудань наряду со сдержанными Никитой и Любой оказываются образами зародыша того хорошего сегодня, что в каком-то далеком будущем, сверхбудущем естественно прорастет, войдет в жизнь большинства.
“В дни отдыха Люба и Никита [до женитьбы еще] ходили гулять по зимним дорогам за город или шли, полуобнявшись, по льду уснувшей реки Потудани - далеко вниз по летнему течению. Никита ложился животом и смотрел вниз под лед, где видно было, как тихо текла вода. Люба тоже устраивалась рядом с ним, и, касаясь друг друга, они наблюдали укромный поток воды и говорили, насколько счастлива река Потудань, потому что она уходит в море, и эта вода подо льдом будет течь мимо берегов далеких стран, в которых сейчас растут цветы и поют птицы...
|
|
|
И вот они терпеливо дружили вдвоем почти всю долгую зиму, томимые предчувствием своего близкого счастья”.
Вот она - позитивная окраска терпения, воздержания и всего такого.
Но счастье оказалось, как мы уже знаем, неблизким. Да и когда оно сбылось полностью, оно оказалось с червоточиной: Люба топилась в Потудани в холодную погоду, у нее теперь кровь горлом идет... “Для веселия планета наша мало оборудована...”
Глубокая печаль какая-то веет от зерен, ростков, одиноких цветков платоновского коммунизма в образе аскетизма, сдержанности, скованности... В чем дело?
В том, что этим зачаткам, как озими, предстоит пережить в состоянии анабиоза долгую зиму будущего, пока настанет сверхбудущая весна. Потудань (по - туда) очень нескоро дотечет до южного моря, цветов и птиц, а люди станут отдавать предпочтение духу перед телом.
А ведь и рассказ и сказка написаны: один - после объявления социализма построенным в стране победившей коллективизации и индустриализации, вторая - в конце восстановления хозяйства после победной Отечественной войны.
Что ж. Значит, победы не обманули Платонова? И теперь, в перестройку, мы видим, что он был прав?
Прав, да не так, как это хочется перестройщикам, некоторым, по крайней мере (народный депутат врач Федоров в защиту частной собственности на Платонова ссылался: “Человек без собственности - раб”). Так вот совсем не так был прав Платонов (если он это и написал где-то по какому-то поводу), а прямо наоборот.
Сталинские победы и в 37-м и в 50-м годах Платонова обманули-таки. Но он увидел в них тенденцию удовлетворять низкому в человеке. А такая тенденция не вела, по Платонову, к коммунизму-сдержанности, к коммунизму-преобладанию-высшего-над-низшим. И, поскольку тенденция такого удовлетворения низшего барахлила все больше и больше, а истинно (по-платоновски) коммунистических людей было мало, то платоновский коммунизм и потерпел к девяностым годам колоссальный крах, предвиденный Платоновым за десятки лет до.
И... “Река Потудань” начинается грустно.
“Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому что война прекратилась.
[Казалось бы, прекрасно: трава отросла, война прекратилась. Но уже со второго предложения начинается грусть.]
|
|
|
