 |
Теории развития и прикладная антропология в международных отношениях
|
|
|
|
Прикладная антропология подвергалась критике за ее аполитичную позицию представителями «антропологии развития» (development anthropology), которые признают важность понимания политических процессов. В соответствии с этой критикой, прикладные антропологи, фокусируясь на культурных различиях, не замечают того факта, что именно структуры социального и политико-экономического доминирования создают проблемы развития в третьем мире. Аналогичным образом, те антропологи, которые критиковали влияние структур колониальной власти внутри самой дисциплины, рассматривают прикладную антропологию в качестве патерналистского продолжения неоколониализма, осуществляющую своеобразные акции паблик рилейшнз, которые отвлекают внимание общественности от реальных проблем социальной зависимости и недостаточного развития. Тем самым, полагают критики, антрополог вовлекается в смягчение симптомов конфликта и, следовательно, в обслуживание интересов доминантной группы путем снижения революционного потенциала подчиненного населения.
Вместе с тем, само понятие «развитие», которое в самом широком смысле подразумевает как экономическое развитие, так и сопровождающие его социальные и культурные изменения, тесно связано с определенными идеологиями или теориями международных отношений в контексте мировой истории. Теории развития, получившие поддержку среди антропологов и социологов, политологов и экономистов, со временем так же претерпели значительную критику.
Традиционные исследования развития фокусировались, как правило, на тех способах, посредством которых страны третьего мира могут продвинуться в направлении, например, более эффективных сельскохозяйственных методов, индустриализации, урбанизации и так далее. Экономическое развитие подразумевает процесс перехода от одного типа экономической системы к другому, чему сопутствуют экономический рост (рост производства и дохода на душу населения) и социокультурные изменения. Идея развития содержит в своей традиционной формулировке представление о том, что общества или государства могут быть размещены на эволюционной шкале, где западные или «развитые» страны окажутся наиболее продвинутыми, а третий мир – «недоразвитые» (underdeveloped), или «развивающиеся» государства – как не прошедшие необходимые трансформации в направлении процветания и экономического роста. Изучение развития связано с анализом тех экономических, политических социальных и культурных характеристик, которые препятствуют прогрессу развивающихся стран, и тех способов, посредством которых развитые страны могут распространить или передать технологический, культурный или иной полезный опыт развивающимся странам. Анализ влияния социальных и культурных факторов в процессах технологических и экономических изменений основывался на допущении, что те гипотезы, которые были сформулированы для объяснения процесса индустриализации в западных странах, может быть применен и к процессу развития в странах третьего мира [Macmillan Dictionary of Anthropology 1986: p.75].
|
|
|
Большая важность в антропологических исследованиях придавалась развитию отношений между установками, ценностями и экономическими изменениями. Мотивы и установки людей могут быть более сильным фактором изменений, чем проводимые сверху реформы: «Многое из того, что происходит в Европе и Азии, зависит не от нехватки продовольствия, не от существующей формы устройства политических институтов, не от воссоздания предприятий и не от других подобных условий, но в большей степени от согласованности по всем вопросам этих условий с ожиданиями людей» [Клакхон 1998: с.315]. Следуя идее М. Вебера о первичности идеологических факторов в стимулировании экономического развития или идее Д.Маклелланда о достижительской мотивации, антропологи предпринимали усилия, дабы обнаружить идеологические факторы (ценности, установки или культурные образцы), которые препятствуют экономическому развитию. Прикладные антропологи, следуя теории развития, предпринимали попытки разрешить противоречия между традиционными социокультурными моделями и потребностями экономического и технологического развития, предложив стратегии взаимной аккомодации (привыкания), аккультурации и адаптации старого и нового [Macmillan Dictionary of Anthropology 1986: p.75-76].
|
|
|
Анализируя стремительно меняющуюся во второй половине ХХ в. картину политического мира с его этническими и религиозными конфликтами, индустриализацией и постиндустриализацией, распадом старых и появлением новых государств, академическое сообщество конструировало различные объяснительные модели таких трансформаций [Гофман 1998; So 1991; Reyes 1997]. С развитием потребности понять политические процессы в обществах, подвергшихся колониальному влиянию, переживает рост и политическая антропология, при этом усиливается ее прикладной характер. Теоретическую базу антропологии в этот период составляют концепции модернизации, которые в 1950-е гг. находились в основе большинства моделей развития. Позже идеи модернизации были дополнены теориями зависимости, мировой системы и глобализации. Рассмотрим кратко основное содержание этих теорий.
Становлению теории модернизации после второй мировой войны происходило в специфическом социально-экономическом и историческом контексте, обусловленном ростом США как супердержавы, холодной войной, укреплением СССР, распространением объединенного коммунистического движения, дезинтеграцией европейских колониальных империй в Азии, Африке и Латинской Америке, способствовавшем росту новых национальных государств в третьем мире – государств, которые стремились к развитию экономики и усилению политической независимости [Chirot 1993: p. 32-34; 56-59]. В соответствии с теорией модернизации [McClelland: 1964; Bellah 1985; Lipset 1963; Wong Siu-lun 1991; Huntington 1984], современные общества более продуктивны, дети там образованнее, а нуждающиеся получают лучшее обеспечение. Согласно Н.Смелзеру, социальная структура современных обществ характеризуется более четким определением функций и политических ролей социальных институтов, а также растущими проблемами интеграции и координации их деятельности [Smelser 1964: p. 268-274].
|
|
|
Один из источников теории модернизации восходит к европейской и американской эволюционной теории [Huntington 1976: p. 30-31; 45-52]. Это обусловило представление о модернизации как гомогенизирующем процессе: модели изменений можно считать сходными, и образцы демонстрируются более развитыми обществами [Levy 1967: p. 207]. Процесс обновления обсуждается, по существу, в терминах европеизации или американизации как воспроизведение странами третьего мира образцов экономически процветающих и стабильных демократий [Tipps 1976: p. 14]. Кроме того, этот процесс видится необратимым [Tipps 1976: p. 65-67] и прогрессивным, неизбежным и желаемым, наконец, продолжительным в смысле эволюционных, а не революционных изменений.
Еще один источник теории модернизации – это структурный функционализм с его акцентом на взаимозависимости социальных институтов, гомеостазисе и важности структурных переменных на уровне культуры [So 1991: p.92-95]. Отсюда следует, что модернизация, во-первых, систематический процесс, в связи с чем атрибуты современности проявляются только совместно, а не по отдельности [Hermassi 1978: p. 239-257]; во-вторых, имеет место процесс трансформации традиционных ценностей путем замены их на современные [Huntington 1976: p. 58-60]; и, в-третьих, неизбежен процесс встраивания изменений в социальную систему. Следует упомянуть и известную теорию модернизации Ростоу о стадийности процессов обновления, на основе которой были разработаны план Маршалла и Экономической комиссии для Латинской Америки и Карибского бассейна ООН (ЭКЛАК) [McClelland 1964: p. 167-170].
Будучи популярной среди прикладных антропологов в 1950-х гг., теория модернизации вскоре подверглась сильной критике, основные аргументы которой сводились к следующему. Ограниченность познавательной ценности концепций модернизации в применении к доиндустриальным обществам обусловлена тем, что «большая их часть основана на абсолютизации экономических и политических принципов капитализма» [Крадин 1997] Игнорирование разнонаправленности развития и демонстрация американской модели в качестве главной и единственной модели роста были охарактеризованы как этноцентризм, не способный объяснить, почему такие страны как Тайвань и Южная Корея демонстрировали возможности эффективного развития в другом направлении. Кроме того, в терминах модернизации было трудно объяснить, почему некоторые авторитарные режимы сумели достичь высокого уровня развития [Killing 1984: p. 45-56]. Сомнение возникли и по поводу необходимости смены традиционных ценностей. Эти ценности в странах третьего мира довольно разнородны и включают, например, ценности элиты и ценности масс (высокая и низкая традиция) [Redfield 1965: p.35-43], кроме того, традиционные и современные ценности не всегда взаимоисключающие – это демонстрируют примеры Японии и Китая. Нередко «цели прямого воздействия искажаются цивилизационными (как показала история Китая, исламских стран) или архаическими и традиционными особенностями трансформирующегося общества» [Крадин 1997]. Наконец, традиционные ценности далеко не всегда находятся в конфликте с современными институциальными требованиями, предъявляемыми к индивиду – например, лояльность к императору может быть трансформирована в лояльность к фирме. Индустриальный рост, сопутствующий модернизации, не всегда ведет к демократизации и равному распределению социальных благ, как это проявилось на примере стран Юго-Восточной Азии.
|
|
|
Многие из крупных теоретиков модернизации – антропологи, экономисты и политологи – работали в качестве правительственных советников США, явно выражая свою приверженность к борьбе с коммунизмом в странах третьего мира. Обновленная теория модернизации, учитывающая перечисленные аргументы критики, стремится избегать дихотомии традиция/современность, концентрирует внимание на ситуации конкретных стран и регионов, признает роль традиции и истории в развитии стран, разнонаправленность развития и роль международных влияний, более сложный научный анализ.
В 1960-е гг. на повестке дня появилась альтернативная объяснительная схема – так называемая концепция зависимости [Frank 1966; Dos Santos 1970: p. 231-36], которая сосредоточивает основное внимание на экономической экспансии крупных капиталистических стран в страны Третьего мира, особенно в Латинскую Америку [Зависимость 2001]. В те годы концепция модернизации подверглась критике в связи с деятельностью упоминавшейся уже ЭКЛАК, которая была создана в 1948 г. в Сантьяго, Чили. Деятельность комиссии исходила из представлений о центре (развитый промышленный Север) и периферии (слаборазвитый сельскохозяйственный Юг), отношения между которыми определяются структурой мировой экономики. Дело в том, что основу экономики Латинской Америки всегда составляли экспортные сырьевые отрасли, а индустриализация сделала латиноамериканские страны фактически более, а не менее зависимыми от превратностей мирового рынка. Классические работы о зависимости показали неравномерность и неравенство в развитии международных отношений [Baran 1957; Landsberg 1979: p. 50-63].
|
|
|
Вместе с тем, вскоре прикладным антропологам и другим экспертам стало ясно, что с помощью теории зависимости невозможно объяснить, в частности, экономический рост в странах Восточной Азии, кризис в социалистических странах, упадок американского капитализма, и в 1970-е гг. складывается альтернативная модель – так называемая школа мировой системы [Чилкот 2001]. Теоретики мировой системы полагали, что третий мир и его «недоразвитие» необходимо рассматривать как побочный продукт экспансии капиталистической мировой системы колониального и неоколониального доминирования. В связи с этим, например, объясним феномен мутирующих обществ, появившихся в процессе деколонизации [Баландье 2001]. Марксистские антропологи, кроме того, критикуют понятие развития за то, что оно отвлекает внимание от анализа международных властных структур внутри капитализма и маскирует грабительское отношение развитых стран к развивающимся. При этом теория мировых систем указывает на единый способ производства для всего капиталистического мира, а марксистский анализ оценивает в любой заданной ситуации все разнообразные сосуществующие способы производства. Решающее различие между этими двумя типами анализа – та степень автономности, которая может быть принята для каждой социополитической формации в мировой экономике [Macmillan Dictionary of Anthropology 1986: p.76].
Сегодня для антрополога уже стало привычным критически оценивать, кто именно извлекает выгоду из процесса развития, и действительно ли технологические или экономические «успехи» означают какое-либо общее улучшение для населения в целом или просто рост прибыли национальной и/или иностранной элиты. Импортированные высокие технологии доступны только обеспеченным элитам и могут лишь увеличить разрыв между богатыми и бедными. Вот почему критика относится и к идеям прогресса, рационализации, которые не обеспечивают надежной основы для анализа процессов социальных и экономических изменений. Урбанизация или индустриализация никаким образом не указывают на рост благосостояния или прогресс в странах третьего мира и должны тщательно проверяться в каждом контексте на предмет своих социальных, политических и экономических последствий.
Современная прикладная антропология отличается растущим критическим отношением к понятию развития, и теперь есть несколько разных течений, альтернативных как традиционным исследованиям развития, так и прикладной антропологии. Понятие развития, полагают представители этих течений, упрощает чрезвычайно сложные наборы переменных, помещая на них удобный для исследователя ярлык. Анализ всего комплекса этих переменных поднимает проблемы теоретической, политической и этической природы. Дело в том, что понятию развития свойственно эволюционистское понимание обществ, которые «прогрессируют» и «улучшаются» и которые в большей или меньшей степени продвинулись по пути развития. Однако, попытки изучения стран третьего мира как развивающихся автономно и изолированно от глобальных экономических и культурных трансформаций, оказались несостоятельными.
Отечественный опыт прикладной антропологии
История российского государства теснейшим образом была увязана с колонизацией народов, населявших огромные евразийские территории. Проблемы управления инородцами издавна вставали перед центральной властью. Так, немецкий историк А.Л. Шлезер по приглашению Императорской Российской академии наук работал в Санкт-Петербурге в 1760-х гг. вместе с П.А. Мюллером, И.Э. Фишером и другими немецкими учеными по приглашению российского правительства над отчетом о народах недавно освоенных восточных территорий Российской империи [Wood 1997: p.157]. В 20-х гг. XIX в. был разработан и в 1882 г. введен в действие Устав об управлении инородцами, а в 1892 г. – Положение об инородцах, действовавшее до 1917 г. Как и в колониях европейских стран, здесь применялись методы прямого и косвенного управления различными народами. Однако, научное осмысление этих отношений отставало от западного варианта, который предполагал тесное сотрудничество антропологов с чиновниками или даже назначение антропологов на правительственные должности. В свою очередь, «кодификация норм обычного права народов Сибири осуществлялась силами местных государственных чиновников», которые собирали и записывали сведения об обычаях инородческих обществ, почерпнутых у самих инородцев [Бочаров 1998: с.136].
В СССР, начиная с первых лет советской власти, этнографы привлекались главным образом в роли экспертов для решения разного рода практических задач национального, хозяйственного и культурного строительства. В поздний советский период была создана наука этносоциология как попытка соединить этнографический предмет с социологическим методом. В фокусе этносоциологических исследований в 1970-х годах – типичные для марксистского анализа проблемы сравнения культурного уровня и сближения советских наций [Романов, Ярская-Смирнова 2000: с.18-26; Романов Ярская-Смирнова 1998: с.145-160]. И все же, как указывает В.В.Бочаров, этнография (антропология) и в дореволюционное, и в советское время имела антигосударственный статус, находясь в оппозиции государственной власти. Он пишет о том, что власти были глухи к рекомендациям ученых «по рационализации и гуманизации» управления народами, входившими в состав СССР. Такое невнимание российских властей к антропологии он объясняет различиями нашей и западной политических культур. В российской политической культуре слабо развит рациональный пласт, вследствие чего значительное место в ней занимает традиционная деятельность субъектов властных отношений [Бочаров 1998: с.137].
Этнография, как и любая социальная наука, является социальным инструментом, призванным утверждать и поддерживать порядок властных иерархий. Реализация господства достигается различными способами. Среди них – создание идеологем и символических классифицирующих сеток, воспроизводящих и оправдывающих реальные формы стратификационного неравенства, производство социальной нормы, основанной на усредненной политически выгодной схеме, в ущерб «маргинальным» социальным практикам. Именно таким образом в отчетах и докладных записках демонстрировалась приверженность «науки принципам «научного управления обществом», ибо «наука» выступала сакральным компонентом в идеологических постулатах советской власти. Роль этнографии же была сведена к преимущественному изучению материальной культуры этносов, проживающих на территории СССР, их фольклора, частично, традиционных верований, в целях сохранения элементов традиционной культуры, которые рассматривались как пережитки на пути к социализму или реконструировать прошлое народов, на фоне которого были бы очевидны успехи социалистического строительства [Бочаров 1998: с.317-318]. От советских этнографов-зарубежников прежде всего ждали критики буржуазных антропологических учений по вопросу о возникновении государства, поэтому в основном этнография рассматривалась как историческая дисциплина [там же]. Бочаров объясняет это, в частности, эволюционистскими представлениями об общественном процессе, царившими в отечественном обществоведении, в соответствии с которыми, тот или иной социум на пути исторической эволюции должен был приобретать все более универсальные характеристики в ущерб уникальным этнокультурным свойствам. Этот эволюционизм, в сочетании с марксистскими представлениями об активной роли личности в истории давал основания для попыток «ускорить развитие советского общества по пути общественно-исторического прогресса.
Аналитическим средством в этом случае явилось ортодоксально-марксистское толкование диалектики «общего и особенного», неявно опирающееся на посылку о тотальности некоего избранного культурного образца. «Общесоветские традиции, единые по содержанию и национальные по форме», создавались на основе оценочного подхода к культуре. Здесь вырабатывались критерии прогрессивности культуры, причем противопоставление европейских и азиатских культур («типов социально-культурного облика народов») связывалось с различным уровнем урбанизации регионов СССР. Различия подлежали ликвидации: отставшие народы должны были подтянуться до уровня самых урбанизированных наций страны. Урбанизированный значило лучший, и уверенность в абсолютном, универсальным характере своих ценностей вела к статусным претензиям русских-горожан. При этом помещение в предметное поле этнографического исследования удаленных (в различных смыслах - историческом, географическом, символическом) этничностей укрепляло их в статусе маргинальных меньшинств [см.напр. Вайнштейн 1993].
В случае с отечественной национальной политикой, с одной стороны, это нашло отражение в идее ассимиляции малых этносов через интеграцию всех народностей в новое социально-культурное образование – «советский народ». Представители малых народов Севера насильственно переселялись в «новое благоустроенное жилище», однако, «это новое жилье использовалось людьми для различных хозяйственных нужд, в то время как основная жизнедеятельность продолжала протекать в традиционных жилищах, устанавливавшихся неподалеку от “современных”» [Бочаров 1998: с. 138]. В сфере материальной или духовной культуры все же допускалось существование определенных пережитков прошлого, а в области политической культуры это полностью исключалось. Поэтому изучение бытования традиционных элементов в сфере политики выводилось за рамки исследовательского внимания, ибо в этой области, как считалось, уже произошел переход к подлинно социалистическому содержанию, и «официально установленная унифицированная политико-административная форма организации общества полностью отражала рабоче-крестьянское содержание советского государства на всей территории бывшего СССР» [Бочаров 1998: с.139].
И хотя в 1930-1950-е гг. наблюдался спад внимания советских ученых к знанию о народах, с конца 1950-х отмечается возрождение научного интереса на стыке социологии, этнологии, истории и этнопсихологии. В 1970-е годы был признан статус этносоциологии как самостоятельной академической дисциплины (работы Ю.В. Арутюняна, Ю.В.Бромлея, Л.М.Дробижевой). С 1980-х годов ориентация отечественных этнологов (социальных антропологов) на практическую деятельность усилилась. Судя по прогнозам, в будущем ожидается преобладание прикладных этнологических исследований, в результатах которых заинтересована сфера управления [Филиппов, Филиппова 1993: С.3-11]. Этнографы и этнопсихологи указывают на прикладной характер своей деятельности: «крупные торговые фирмы и транснациональные корпорации, предполагающие разместить предприятия за рубежом, собирают информацию о культуре труда местного населения. Этнография и культурология все больше теряют статус «отвлеченных», «академических» дисциплин» [Перепелкин 1990: С.104-109]. Как полагает В.В.Бочаров, «демократизация российского общества одновременно означает и рационализацию его политической культуры». Это предполагает, что «процесс принятия управленческого решения осуществляется на основе предварительного научно-теоретического осмысления эмпирических данных, а также на основе результатов, полученных в ходе эксперимента» [Бочаров 1998: С.141].
По мнению Н.Н.Крадина, в постсоциалистических странах «клановые, трайбалистские, патрон-клиентные и другие подобные отношения не изживались органически, но фактически замораживались. В условиях, когда жесткая, сверхцентрализованная партийно-админист-ративная система оказалась практически разрушенной, в ряде новых государств СНГ и республик России эти факторы выступают на первый план, обусловливая многочисленные конфликты» [Крадин 1997]. С ростом межэтнической напряженности в 1990-х годах в ряде регионов России, СНГ и Восточной Европы необычайно вырос интерес этнографов к этой проблематике, к изучению, прогнозированию и предупреждению межэтнических конфликтов. Производится оценка правительственных программ, направленных на регулирование миграции, в сфере национальной и конфессиональной политики, по заказу органов государственного управления пишутся доклады по проблемам языка, религии, образования культуры. Физические антропологи принимают участие в судебно-медицинской практике, идентификации костных остатков [См., в частности: Прикладные 2001]. Этнографами и социальными антропологами формулируются задачи разработки методов прогнозирования и рекомендации по оптимизации этнических процессов, обнаруживаются практические проблемы тюремной и армейской субкультур [Банников 2000: с.125-134; Олейник 2001].
Акционистская антропология
Методологическое развитие прикладной антропологии предполагает повышение роли акционистских и партисипаторных методов работы, которые усиливают связи между исследователями, практиками с одной стороны и участниками проектов среди местного населения – с другой. Такая методология ориентируется на пересмотр представлений исследователей о смыслах и этике вмешательства в жизнь изучаемых социальных групп, о роли опыта и характере переживаний участников программ.
Акционистская антропология, или антропология действия (Action anthropology) – прикладное направление американской культурной антропологии. Термин «акционистская антропология» появился в ходе полевых исследований, проводившихся группой ученых из Чикагского университета во главе с С. Таксом среди индейцев племени Фокс в штате Айова в 1948 году [Веселкин 2000]. С тех пор акционистская антропология означает применение этнографического знания самой исследуемой этнокультурной общностью для достижения определенной цели, осознать и сформулировать которую им помогают антропологи. Некоторые ученые понимают такое исследование как любое использование антропологического знания самой локальной группой для планирования изменений. В этом состоит главное отличие акционистской от административной антропологии, хотя обе они и являются прикладными, а не академическими дисциплинами.
Акционистская антропология нацелена на внедрение результатов в определенные действия, этот тип исследований выступает непосредственным катализатором конкретных преобразований, акций, коллективных выступлений или обращений, реальной деятельности, ведущей к позитивным изменениям. Термин «акционистское исследование» еще в 1944 году был предложен социальным психологом Куртом Левином, которому принадлежит мысль о том, что лучший способ изучить социальные системы – это изменить их. Другая идея состоит в том, что, проходя через процесс коллективного исследования, люди в большей степени готовы воспринимать изменения.
В свою очередь, партисипаторный (от англ. participation – участие) подход в прикладной антропологии основывается на убежденности в том, что простые люди, не являющиеся экспертами в исследованиях, так же, как и профессионалы, способны к критическому мышлению и анализу, что их знания содержательны и ценны для образования или социального развития. Осознание этих возможностей привело к разработке и широкому распространению в прикладной антропологии, а также в социологии, социальной работе, в образовании методов партисипаторного исследования. Партисипаторное исследование– это рефлексивный способ наделять людей способностью и властью предпринимать эффективные действия с целью улучшить их жизненную ситуацию посредством интеллектуальной деятельности. При таком подходе сами участники организации проводят анализ проблемы, а исследователь лишь фасилитирует (обеспечивают методически) этот процесс, избегая акцентировать свою роль как эксперта.
Партисипаторная антропология становится средством передачи исследовательских возможностей в руки тех, кто депривирован и бесправен, чтобы они могли самостоятельно изменить свою жизнь ради самих себя. При этом люди получают ответственность как за производство знания, так и его использование. Наиболее очевидное свойство партисипаторной антропологии, которое отличает его от более традиционных видов прикладной антропологической работы, – это активное участие представителей организации или сообщества в процессах изменений. Цель партисипаторной антропологии – способствовать усилению и мобилизации ресурсов простых людей, активизировать их потенциал, быть катализатором продвижения потенциала лидерства в организации или местном сообществе.
Будущее прикладной антропологии
Отметим, что академическая социология долгое время не признавала прикладную антропологию и этнографию, полагая их ненаучными, а прикладные антропологи не всегда прибегали к этнографическим методам, считая их чисто академическими и бесполезными для практики. И до сих пор такое противостояние существует. Например, Мартин Хаммерсли в 1990‑е годы отметил, что «этнографию, восходящую к социальной и культурной антропологии и Чикагской социологии, рассматривают скорее как чистое, чем прикладное исследование. С этой точки зрения, этнография не связана ни с какими непосредственными практическими целями, но концентрируется, скорее, на вкладе в наше знание о человеческом обществе» [Цит. по: Lion 1999].
Можно возразить, однако, что разграничения между «чистым» и «прикладным» исследованиями довольно размыты, поскольку общее знание может иметь весьма прямое отношение к практическим проблемам. В этом смысле большой прикладной вклад был сделан социологами и антропологами Чикагской школы. Академическое исследование может иметь прямое отношение к практике как минимум в двух аспектах: удовлетворять определенную потребность в информации или предоставлять подход, связанный с решением определенного спектра социальных проблем или конкретным политическим решением.
По мысли Э.Лайон, в настоящее время наблюдается «деприватизация» человеческого опыта, многие смыслы перестают принадлежать к сфере приватного: «когда жизнь все более и более наполняется дискурсами организаций и институтов, люди все чаще вступают во взаимодействие с агентствами и профессионалами, чтобы интерпретировать, определять и отвечать на личные вопросы, дилеммы и беспокойства» [Lion 1999]. В связи с этим сегодня все большую необходимость получает практически-ориентированная антропология, связанная с социальным развитием и социальным управлением. Прикладная этнографическая работа продолжает развиваться и становится более видимой среди других дисциплин. Кроме того, ее все более признают социологи, все чаще сообщается о фондах и грантах, где подчеркиваются этнографические методы исследования, развиваются разнообразные методы этнографии, растут возможности публикации.
Рост признания этнографических методов в различных дисциплинах повлиял на прикладную антропологию двояким образом. Во-первых, все в большем количестве дисциплин развиваются этнографические методы. Социальная политика и социальная работа опираются на этнографические исследования, востребованы качественные методы и в области исследований образования и менеджмента, в целях оценки эффективности разнообразных организаций и проектов.
Во-вторых, те дисциплины в социальных науках, которые традиционно включали этнографию в качестве метода, все более признают и развивают прикладную деятельность. Эти два направления часто комбинировались в прошлом, и сегодня можно наблюдать развитие обществ прикладной антропологии и прикладной социологии, создана Ассоциация социологической практики, Секция социологической практики в Американской социологической ассоциации. На конгрессах по социальным наукам работают секции социальных технологий.
Прикладная антропология и прикладная этнография становятся заметными внутри социологии. В 1999 г. 29% факультетов социологии в США имели прикладную специализацию, а 37% из них – специализацию по качественным методам (11% из всех факультетов). Между тем, в 1998 г. качественные методы преподавались только на 31% из тех факультетов, где имелась прикладная специализация. Сегодня наблюдается не только рост мест для практики студентов, но становится отчетливо заметно взаимообогащение практиков и академических этнографов [Lion 1999].
Согласно исследованиям, проведенным Американской антропологической ассоциацией (AAA), неакадемическая занятость антропологов достигала 5,1% в 1986 г., а в начале 1990-х годов, уже каждый третий выпускник американских кафедр антропологии находил себе место работы вне академии, и эта тенденция закрепилась позднее. В 1997 г. 29% выпускников антропологических кафедр работали вне университетов, и сейчас для выпускников с научной степенью гораздо больше вакансий в прикладной сфере, чем в академии [American Anthropological Association 1997].
Какие же это формы занятости? Прикладные антропологи находят себя в многочисленных видах деятельности. Хотя большинство играют роли исследователей, прикладные антропологи часто становятся специалистами в социальных сервисах, медиаторами, координаторами, администраторами, культурными и политическими «мотиваторами» [Baba, Hill 1997: P.90]; они производят оценку эффективности проектов и программ, активизируют потенциал местного населения на общественно значимую деятельность. Распространенные сферы занятости прикладных антропологов – это здравоохранение, образование, международное развитие, планирование, энергетическая политика, жилищная политика и социальное обеспечение [Wulff, Fiske 1987: P.XII-XIII; Applied Anthropology 1997: P.23]. В этом отчасти пересекаются сферы компетенции социального работника и прикладного антрополога. В современных образовательных программах по социальной работе на Западе и во многих вузах России важный акцент делается на кросскультурную сенситивность, или чувствительность профессионала, а также на мультикультурализм как важный элемент государственной политики. Внимание к этничности, расе, конфессии в образовательной программе по специальности «Социальная работа» выступает одним из признаков (наряду с гендером и инвалидностью) культурной сенситивности и информированности о правах человека как важнейших профессиональных атрибутов новой профессии. Речь идет не только об обучении студентов толерантности в отношении к разным культурам, пониманию и признанию разнообразия [Уолцер 2000: С.88-89], но и о развитии профессиональных навыков распознавать дискриминацию и стремиться к соблюдению прав человека [Wilson 1997].
Прикладные антропологи могут работать в различных условиях: в качестве краткосрочных или долгосрочных консультантов, правительственных служащих, по контракту с фирмой, общественной правозащитной организацией, в академических учреждениях, в государственной службе или органах местного самоуправления. В ряде случаев антропологи могут выполнять задачи, сходные с теми, что поручают другим социальным ученым: например, быть консультантами, аналитиками в центрах изучения общественного мнения или опросных службах, руководить проектами, исполнять обязанности координатора, финансиста, специалиста по подбору кадров, по оценке программ, по образованию, директора исследований и администратора контрактов.
Проекты прикладной антропологии разнообразны, поэтому они получают поддержку из самых разных источников. В России большинство фондов, поддерживающих исследовательские инициативы, делают особенный акцент на прикладном характере проектов, и от заявителя требуется представить доказательства внедрения результатов: это Российский фонд фундаментальных исследований, Российский гуманитарный научный фонд, фонд Форда, фонд Дж. и К. Макартуров, фонд им. Д. Лихачева, а в недавнем прошлом – сетевые программы Института Открытое Общество (фонд Сороса). Существуют и специальные виды конкурсов, в рамках которых получают поддержку сугубо прикладные проекты, где проведение исследований не требуется, необходимо лишь провести серию мероприятий, которые, как предполагается, способны катализировать позитивные социальные изменения. Исполнителями прикладных исследовательских, акционистских проектов могут выступать государственные и общественные организации, музеи [Самарский областной 2001; Энгельсский краеведческий 2002], библиотеки, школы, университеты, исследовательские центры. Очень многие проекты связаны с сохранением культурного наследия, развитием гражданского самосознания, пробуждением интереса общественности к социально значимым, но замалчиваемым вопросам, апробацией или распространением новых методов и технологий социального развития. Важную роль в развитии прикладной антропологии играет Интернет. Сегодня существует множество веб-ресурсов, содержащих информацию о программах, проектах, исследованиях. Интернет представляет и новые возможности для сбора данных – сегодня известен целый ряд проектов, использующих метод интервью в чатах.
Заключение
Отношения антропологии, политики и администрации всегда были неоднозначными. Сегодня взаимосвязь между антропологией и политикой принимает разнообразные формы: от работы антрополога как социального критика, политического аналитика или поли
|
|
|
