Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

III. Его прогулка с Жаком в Компьень. - Признание мальчика




 

Не было еще часа, когда Антуан снова оказался перед "Фондом Тибо". В воротах он столкнулся с выходившим г-ном Фемом. Тот был так изумлен, что на несколько мгновений остолбенел; глазки так и прыгали за стеклами очков. Антуан рассказал о своей незадаче. Тут только г-н Фем рассмеялся, и к нему вернулось обычное красноречие.

Антуан сказал, что хотел бы взять Жака и пойти с ним до конца дня на прогулку.

- Боже мой, - растерялся директор. - Наши правила...

Но Антуан настаивал и добился в конце концов своего.

- Только уж вы сами объясните все господину учредителю... Я схожу за Жаком.

- Я с вами, - сказал Антуан.

И тут же пожалел об этом: они попали не вовремя. Войдя в коридор, Антуан сразу увидел брата; тот примостился на корточках, на самом виду, в чуланчике, который официально именовался "ватером"; дверь в чуланчик была распахнута настежь, к ней привалился Артюр и покуривал трубку.

Антуан поспешно прошел в комнату. Директор потирал ручки и явно ликовал.

- Вот видите! - воскликнул он. - Детей, вверенных нашему попечению, мы не оставляем без попечения даже там.

Вернулся Жак. Антуан ожидал, что мальчик будет смущен; но тот невозмутимо застегивал штаны, и лицо его ровно ничего не выражало, даже удивления, что Антуан вернулся. Г-н Фем объяснил, что он отпускает Жака с братом до шести часов. Жак смотрел ему в лицо, будто пытаясь понять, но не произнес ни слова.

- Прошу извинить, но я убегаю, - пропел г-н Фем своим сладким голоском. - Заседание муниципального совета. Ведь я мэр! - объявил он уже в дверях, давясь от хохота, словно в этом факте заключено было нечто на редкость смешное; и Антуан действительно улыбнулся.

Жак одевался не спеша. С крайней услужливостью, которую Антуан тут же про себя отметил, Артюр подавал Жаку одежду; он даже почистил ему ботинки; Жак не противился.

Комната утратила тот опрятный вид, который утром так приятно поразил Антуана. Он попытался понять, в чем дело. Поднос с завтраком был не убран со стола - грязная тарелка, пустой стакан, хлебные крошки. Чистое белье исчезло, на вешалке вместо полотенец висела тряпка, задубевшая, в пятнах, из-под умывального таза торчал кусок старой грязной клеенки; свежие простыни заменены были простынями сурового полотна, серыми и мятыми. В нем опять проснулись прежние подозрения. Но он ни о чем не спросил.

- Куда мы пойдем? - весело спросил Антуан, когда они с Жаком вышли на дорогу. - Ты в Компьене бывал? Туда километра три с небольшим, если идти берегом Уазы. Ладно?

Жак согласился. Казалось, он решил ни в чем не противоречить брату.

Антуан взял мальчика под руку, приноравливаясь к его шагу.

- Ну, что ты скажешь про этот фокус с полотенцами? - сказал он, смеясь, и посмотрел на Жака.

- С полотенцами? - переспросил тот, не понимая.

- Ну да. Сегодня утром, пока меня водили по всей колонии, у них было время постелить у тебя прекрасные белые простыни, повесить прекрасные новые полотенца. Но им не повезло, потому что я снова очутился здесь, когда меня больше не ждали, и вот...

Жак остановился и принужденно улыбнулся.

- Можно подумать, что тебе во что бы то ни стало хочется отыскать в колонии что-нибудь плохое, - проговорил он своим низким, чуть дрожащим голосом. Он умолк, пошел дальше и почти тотчас снова заговорил - с усилием, словно испытывал бесконечную скуку оттого, что его вынуждают распространяться на столь ничтожную тему: - Все это гораздо проще, чем ты думаешь. Белье здесь меняют по первым и третьим воскресеньям каждого месяца. Артюр, который занимается мною всего каких-нибудь десять дней, поменял мне простыни и полотенца в прошлое воскресенье; вот он и решил сделать то же самое сегодня утром, потому что сегодня воскресенье. А на бельевом складе ему, должно быть, сказали, что он ошибся, и велели принести чистое белье назад. Я имею на это право только через неделю.

Он опять замолчал и стал глядеть по сторонам.

Прогулка началась явно неудачно. Антуан постарался поскорее переменить разговор; но сожаление о собственной неловкости не отпускало его и мешало заговорить просто и весело, как ему хотелось. Когда фразы Антуана звучали вопросительно, Жак односложно отвечал, но не проявлял к разговору ни малейшего интереса. В конце концов он неожиданно сказал:

- Прошу тебя, Антуан, не говори об этой истории с бельем директору: Артюра отругают, а он ни в чем не виноват.

- Ну, разумеется, не скажу.

- И папе тоже? - добавил Жак.

- Да никому не скажу, можешь быть спокоен! Я уж и думать об этом забыл. Послушай, - заговорил он опять, - я скажу тебе откровенно: видишь ли, я вбил себе в голову, сам не знаю почему, что здесь все идет кувырком и что тебе тут плохо...

Жак слегка повернул голову и посмотрел на брата серьезным, изучающим взглядом.

- Все утро я выслеживал и вынюхивал, - продолжал Антуан. - И наконец понял, что ошибался. Тогда я сделал вид, что опоздал на поезд. Мне не хотелось уезжать, не поболтав с тобой хоть немножко с глазу на глаз, понимаешь?

Жак не отвечал. Улыбалась ли ему перспектива такого разговора? Антуан отнюдь не был в этом уверен; он испугался, что взял неверный тон, и замолчал.

Спускаясь к берегу, дорога пошла под уклон, и они поневоле зашагали быстрее. Добрались до речного рукава, превращенного в канал. Через шлюз был переброшен железный мостик. Три больших пустых баржи нависали высокими коричневыми бортами над почти неподвижной водой.

- Тебе никогда не хотелось пуститься в плаванье на барже? - весело спросил Антуан. - Неторопливо скользить по каналам, между рядами тополей, и стоянки у шлюзов, и утренние туманы, а вечером, на закате, сидеть на носу, ни о чем не думая, с папиросой в зубах, болтать ногами над водой... Ты все еще рисуешь?

На этот раз Жак явно вздрогнул и даже будто покраснел.

- А что? - спросил он неуверенно.

- Да ничего, - отвечал заинтригованный Антуан. - Просто подумал, что здесь можно было бы сделать забавные наброски - эти три баржи, шлюз, мостки...

Бечевник[45]вдоль реки, расширившись, превратился в дорогу. Подошли к большому рукаву Уазы, катившей навстречу свои полые воды.

- Вот и Компьень, - сказал Антуан.

Он остановился и, защищая от солнца глаза, приложил руку ко лбу. Вдалеке, на фоне неба, над зеленой листвой, он различил стрельчатую дозорную башню, закругленную церковную колоколенку; он собирался их назвать, но, бросив взгляд на Жака, который стоял рядом и, сложив ладонь козырьком, тоже, казалось, вглядывался в горизонт, он заметил, что Жак смотрит в землю у своих ног; казалось, он ждет, когда Антуан снова пустится в путь, что Антуан и сделал, не промолвив ни слова.

Весь Компьень оказался в это воскресенье на улицах. Антуан и Жак смешались с толпой. Должно быть, с утра здесь проходил набор рекрутов; оравы принаряженных парней, раскупив у разносчиков трехцветные ленты, шли, пошатываясь, держась за руки и занимая весь тротуар, и распевали солдатские песни. На главной улице, заполненной девушками в светлых платьях и удравшими из казармы драгунами, прогуливались семьями и раскланивались друг с другом горожане.

Растерянный, оглушенный, Жак смотрел на эту сутолоку со все возраставшей тревогой.

- Уйдем отсюда, Антуан... - взмолился он.

Они свернули с главной улицы в узкую боковую, тихую и сумрачную, которая поднималась вверх. Потом вышли на залитую солнцем Дворцовую площадь - она ослепила их. Жак моргал глазами. Остановились, сели под рассаженными в шахматном порядке деревьями, которые еще не давали тени.

- Слушай, - сказал Жак, кладя руку Антуану на колено.

Колокола церкви св. Иакова зазвонили к вечерне; их трепет словно сливался с солнечным светом.

Антуан решил было, что мальчик невольно поддался хмельной прелести первого весеннего воскресенья.

- О чем ты думаешь, старина? - рискнул он спросить.

Вместо ответа Жак поднялся; оба молча направились к парку.

Жак не обращал никакого внимания на пышность пейзажа. Казалось, его занимает другое - как обойти наиболее людные места. Тишина, царившая вокруг замка, на террасах и балюстрадах, манила его. Антуан шел следом, говорил о том, что их окружало, - о подстриженных кустах самшита на зеленых лужайках, о диких голубях, садившихся на плечи статуй. Но ответы Жака были уклончивы.

Вдруг Жак спросил:

- Ты с ним говорил?

- С кем?

- С Фонтаненом.

- Конечно. Я встретил его в Латинском квартале. Знаешь, теперь он учится экстерном в коллеже Людовика Великого.

- Да? - отозвался Жак. И добавил дрогнувшим голосом, в котором впервые прозвучало что-то похожее на тот угрожающий тон, каким он так часто разговаривал в прежние времена: - Ты не сказал ему, где я?

- Он меня и не спрашивал. А что? Ты не хочешь, чтобы он об этом знал?

- Не хочу.

- Почему?

- Потому.

- Веская причина. Наверно, есть и другая?

Жак тупо посмотрел на него; он не понял, что Антуан шутит. С хмурым лицом он зашагал дальше. Потом вдруг спросил:

- А Жиз? Она знает?

- О том, где ты? Нет, не думаю. Но с детьми никогда нельзя ни в чем быть уверенным... - И, ухватившись за тему, затронутую самим Жаком, продолжал: - Бывают дни, когда она выглядит совсем взрослой девушкой; широко раскроет свои чудесные глаза и слушает, о чем говорят вокруг. А на другой день - опять сущее дитя. Хочешь - верь, хочешь - нет, но вчера вечером Мадемуазель искала ее по всему дому, а она забралась в прихожей под стол и играла там в куклы В одиннадцать-то лет!

Они спустились к увитой глициниями беседке; Жак задержался внизу лестницы, возле сфинкса из розового крапчатого мрамора, и погладил его полированный, сверкающий на солнце лоб. О ком он думал в эту секунду - о Жиз, о Мадемуазель? Или ему вдруг привиделся старый стол в прихожей, на нем старая ковровая скатерть с бахромою и серебряный поднос, на котором валяются визитные карточки? Во всяком случае, так показалось Антуану. Он весело продолжал:

- В толк не возьму, где она набирается своих причуд? В нашем доме ребенку не разгуляться! Мадемуазель обожает ее; но ты ведь знаешь ее характер - всего-то она боится, все девочке запрещает, ни на миг не оставляет ее одну...

Он засмеялся и весело, с видом сообщника поглядел на брата, чувствуя, что эти драгоценные мелочи семейной жизни принадлежат им обоим, имеют смысл только для них одних и навсегда останутся для них чем-то единственным и незаменимым, ибо это - воспоминания детства. Но Жак ответил ему лишь бледной, вымученной улыбкой.

И все-таки Антуан продолжал:

- За столом тоже не слишком-то весело, можешь мне поверить. Отец или молчит, или повторяет для Мадемуазель свои речи во всяких комитетах и во всех подробностях рассказывает, как он провел день. Да, кстати, знаешь, с его кандидатурой в Академию все идет как по маслу!

- Да?

Тень нежности пробежала по лицу Жака, слегка смягчила черты.

Подумав, он сказал с улыбкой:

- Это чудесно!

- Все друзья волнуются, - продолжал Антуан. - Аббат великолепен, у него в четырех академиях связи...[46]Выборы состоятся через три недели. - Он больше не смеялся. - Казалось бы, и пустяк - член Института, - пробормотал он, - а все-таки в этом что-то есть. И отец это заслужил, как ты считаешь?

- О, конечно! - И вдруг, как крик души: - Знаешь, ведь папа по природе добрый...

Жак запнулся, покраснел, хотел еще что-то добавить, но так и не решился.

- Я жду только, когда отец прочно усядется под куполом Академии, и тогда совершу государственный переворот, - с воодушевлением говорил Антуан. - Мне слишком тесно в этой комнатушке в конце коридора: уже некуда ставить книги. Ты ведь знаешь, что Жиз поместили теперь в твоей бывшей комнате? Я надеюсь уговорить отца, чтобы он снял для меня квартирку на первом этаже, помнишь, ту, где живет старый франт, пятнадцатого он выезжает. Там три комнаты; у меня был бы настоящий рабочий кабинет, я мог бы принимать больных, а в кухне я бы устроил нечто вроде лаборатории...

И вдруг ему стало стыдно, что он с таким упоением выставляет перед узником свою вольную жизнь, свои мечты о комфорте; он поймал себя на том, что о комнате Жака заговорил так, словно тому никогда уже не суждено вернуться в нее. Он замолчал. Жак опять напустил на себя равнодушный вид.

- А теперь, - сказал Антуан, чтобы как-то отвлечь Жака, - не пойти ли нам перекусить, а? Ты, должно быть, проголодался?

Он потерял всякую надежду установить с Жаком братский контакт.

Вернулись в город. Улицы, по-прежнему полные народу, гудели, как ульи. Толпа приступом брала кондитерские. Остановившись на тротуаре, Жак завороженно застыл перед пятиэтажным сооружением из глазированных, сочащихся кремом пирожных; от этого зрелища у него захватило дух.

- Входи, входи, - сказал, улыбнувшись, Антуан.

У Жака дрожали руки, когда он брал протянутую Антуаном тарелку. Сели за столик в глубине лавки перед целой пирамидой выбранных ими пирожных. Из кухни в полуоткрытую дверь врывались ароматы ванили и горячего теста. Безвольно развалившись на стуле, с покрасневшими, будто после слез, глазами, Жак ел молча и быстро, замирая после каждого съеденного пирожного в ожидании, когда Антуан положит ему еще, и тут же снова принимался жевать. Антуан заказал две порции портвейна. Жак взял свой стакан, пальцы у него еще дрожали; отпил глоток, крепкое вино обожгло рот, он закашлялся. Антуан пил мелкими глотками, стараясь не смотреть на брата. Жак осмелел, отхлебнул еще раз, почувствовал, как портвейн огненным шаром катится в желудок, глотнул опять и опять - и выпил все до дна. Когда Антуан снова наполнил ему стакан, он сделал вид, что ничего не замечает, и лишь секунду спустя сделал запоздалый протестующий жест.

Когда они вышли из кондитерской, солнце клонилось к закату, на улице похолодало. Но Жак не ощущал прохлады. Щеки у него горели, по всему телу разливалась непривычная, почти болезненная истома.

- Нам осталось еще три километра, - сказал Антуан, - пора возвращаться.

Жак едва не расплакался. Он сжал в карманах кулаки, стиснул челюсти, повесил голову. Украдкой взглянув на брата, Антуан заметил в нем такую резкую перемену, что даже испугался.

- Это ты от ходьбы так устал? - спросил он.

В его голосе Жак уловил новую нотку нежности; не в состоянии вымолвить ни слова, он обратил к брату искривившееся лицо, на глаза навернулись слезы.

Не зная, что и подумать, Антуан молча шел следом. Выбрались из города, перешли мост, зашагали по бечевнику, и тут Антуан подошел к брату вплотную, взял его за руку.

- Не жалеешь, что отказался от своей обычной прогулки? - спросил он и улыбнулся.

Жак молчал. Но участие брата, его ласковый голос, и дуновение свободы, пьянившее его все эти часы, и выпитое вино, и этот вечер, такой теплый и грустный... Не в силах совладать с волнением, он разрыдался. Антуан обнял его, поддержал, усадил рядом с собой на откос. Теперь он уж не думал о том, чтобы доискиваться до мрачных тайн в жизни Жака; он испытывал облегчение, видя, как рушится наконец стена безразличия, на которую он наталкивался с самого утра.

Они были одни на пустынном берегу, с глазу на глаз с бегущей водой, одни под мглистым небом, в котором угасал закат; прямо перед ними, раскачивая сухие камыши, болтался на волне привязанный цепью ялик.

Но им предстоял еще немалый путь, не сидеть же здесь вечно.

- О чем ты думаешь? Отчего плачешь? - спросил Антуан, заставляя мальчика поднять голову.

Жак еще крепче прижался к нему.

Антуан силился припомнить, какие именно слова вызвали этот приступ слез.

- Ты потому плачешь, что я напомнил тебе о твоих обычных прогулках?

- Да, - признался малыш, чтобы хоть что-то сказать.

- Но почему? - настаивал Антуан. - Где вы гуляете по воскресеньям?

Никакого ответа.

- Ты не любишь гулять с Артюром?

- Нет.

- Почему ты не скажешь об этом? Если тебе нравился старый дядюшка Леон, нетрудно будет добиться...

- Ах, нет! - прервал его Жак с неожиданной яростью.

Он выпрямился, лицо его выражало такую непримиримую, такую необычайную для него ненависть, что Антуан был потрясен.

Словно не в силах усидеть на месте, Жак вскочил и большими шагами устремился вперед, увлекая за собой брата. Он ничего не говорил, и через несколько минут Антуан, хотя он и боялся снова сказать что-нибудь невпопад, счел за благо решительно вскрыть нарыв и заговорил твердым тоном:

- Значит, ты и с дядюшкой Леоном не любил гулять?

Широко раскрыв глаза, сжав зубы, Жак продолжал идти, не произнося ни слова.

- А посмотреть на него - он так хорошо к тебе относится, этот дядюшка Леон... - рискнул еще раз Антуан.

Никакого ответа. Он испугался, что Жак снова спрячется в свою раковину; попытался было взять мальчика за руку, но тот вырвался и почти побежал. Антуан шагал за ним в полной растерянности, не зная, как вернуть его доверие, но тут Жак вдруг всхлипнул, замедлил шаг и, не оборачиваясь, заплакал.

- Не говори об этом, Антуан, не говори никому... С дядюшкой Леоном я не гулял, почти совсем не гулял...

Он умолк. Антуан открыл было рот, чтобы расспросить его подробнее, но каким-то чутьем понял, что лучше промолчать. В самом деле, Жак продолжал дрожащим хриплым голосом:

- В первые дни, да... На прогулке-то он и начал... рассказывать мне всякие вещи. И книги мне стал давать, - я просто поверить не мог, что такие бывают! А потом предложил отправлять мои письма, если я захочу... тогда-то я и написал Даниэлю. Потому что я тебе соврал: я ему писал... Но у меня не было денег на марки. Тогда... нет, ты не знаешь... Он увидел, что я немного умею рисовать. Догадываешься, в чем дело?.. Он стал говорить, что нужно делать. За это он купил мне марку для письма к Даниэлю. Но вечером он показал мои рисунки надзирателям, и они стали требовать новых рисунков, еще более замысловатых. И дядюшка Леон совсем перестал стесняться и уже больше со мной не гулял. Вместо того чтобы идти в поля, он вел меня задами, мимо колонии, через деревню... За нами увязывались мальчишки... Переулком, с черного хода, мы заходили в харчевню. Он там пил, играл в карты и бог знает чем еще занимался, а меня на все это время прятали... в прачечной... под старое одеяло...

- Как прятали?

- Так... в пустой прачечной... запирали на ключ... на два часа...

- Но зачем?

- Не знаю. Наверно, хозяева боялись. Один раз, когда в прачечной сушилось белье, меня спрятали в коридоре. Трактирщица сказала... сказала... - Он зарыдал.

- Что же она сказала?

- Она сказала: "Никогда не знаешь, что еще выкинет это воровское..."

Он рыдал так сильно, что не мог продолжать.

- Воровское? - повторил Антуан, наклоняясь к нему.

- "...воровское... отродье..." - договорил наконец мальчик и зарыдал еще горше.

Антуан слушал; желание узнать, что произошло дальше, оказалось на минуту сильнее, чем жалость.

- Ну?.. - торопил он. - Говори же!

Жак вдруг застыл на месте и ухватился за руку старшего брата.

- Антуан, Антуан! - крикнул он. - Поклянись мне, что ты ничего не скажешь! Поклянись! Если папа узнает, он... Ведь папа любит меня, это его огорчит. Он не виноват, что мы с ним по-разному смотрим на жизнь... - И вдруг взмолился: - Ах, Антуан, но уж ты... Не покидай, не покидай меня, Антуан!

- Да нет, мой малыш, да нет же, поверь, я ведь с тобой... Я никому ничего не скажу, сделаю все так, как ты захочешь. Но только расскажи мне все до конца.

И, видя, что Жак не решается продолжать, спросил:

- Он тебя бил?

- Кто?

- Дядюшка Леон.

- Да нет!

Жак был так удивлен, что даже улыбнулся сквозь слезы.

- Тебя никто не бьет?

- Нет же.

- Правда? Никогда, никто?

- Никто!

- Ну, рассказывай дальше.

Молчание.

- А новый, Артюр? Он тоже нехорош?

Жак покачал головой.

- В чем же дело? Тоже ходит в кафе?

- Нет.

- Ах, так! Значит, с ним ты гуляешь?

- Да.

- Тогда что же тебе не нравится? Он с тобою груб?

- Нет.

- Так что же? Ты не любишь его?

- Нет.

- Почему?

- Потому.

Антуан не знал, о чем спрашивать дальше.

- Но какого черта ты не пожалуешься? - начал он снова. - Почему не расскажешь обо всем директору?

Дрожа всем телом, Жак прильнул к Антуану.

- Нет, нет... Антуан, ты ведь поклялся, правда? Поклялся, что никому не скажешь, - умолял он. - Ничего, ничего, никому!

- Да, да, я сделаю, как ты просишь. Я хочу только знать: почему ты не пожаловался директору на дядюшку Леона?

Жак, не разжимая зубов, мотал головой.

- Может быть, ты считаешь, что директор сам все знает и смотрит на эти вещи сквозь пальцы? - подсказал Антуан.

- Ах, нет!

- А что ты вообще можешь сказать про директора?

- Ничего.

- Думаешь, что он плохо обращается с другими детьми?

- Нет, с чего ты взял?

- Вид у него любезный, но теперь я не могу ни за что поручиться: дядюшка Леон тоже ведь такой славный на вид! Слышал ли ты про директора что-нибудь худое?

- Нет.

- Может быть, надзиратели боятся? Дядюшка Леон, Артюр - они боятся его?

- Да, боятся немного.

- Почему?

- Не знаю. Наверно, потому, что он директор.

- А ты? Ты ничего не замечал, когда он с тобой разговаривает?

- Что замечал?

- Когда он к тебе заходит, как он держится?

- Не знаю.

- Ты не решаешься поговорить с ним откровенно?

- Нет.

- А если б ты ему сказал, что дядюшка Леон, вместо того чтобы гулять с тобой, сидит в кафе и что тебя запирают в прачечной, - что бы он тогда, по-твоему, сделал?

- Выгнал бы дядюшку Леона! - с ужасом сказал Жак.

- Ну, и что же мешало тебе тогда все ему рассказать?

- То и мешало, Антуан!

Антуан выбивался из сил, пытаясь разобраться в этом клубке непонятных ему отношений, в которых, он чувствовал, запутался его брат.

- И ты не хочешь мне сказать, что же мешает тебе признаться? Или, может быть, ты и сам этого не знаешь?

- Ведь есть... рисунки... под которыми меня заставили подписаться, прошептал Жак, потупясь. Он замялся, помолчал, потом решился: - Но дело не только в этом... Господину Фему ничего нельзя говорить, потому что он директор. Понимаешь?

Голос был усталый, но искренний, Антуан не настаивал; он побаивался себя, зная свою привычку делать слишком поспешные и далеко идущие выводы.

- Но учишься-то ты хорошо? - спросил он.

Показался шлюз, на баржах уже светились окошки. Жак все шагал, уставясь в землю.

Антуан повторил:

- Значит, и с учением у тебя не ладится?

Не поднимая глаз, Жак кивнул головой.

- Почему же директор говорит, что учитель тобой доволен?

- Потому, что так ему говорит учитель.

- А зачем ему это говорить, если оно не так?

Видно было, что Жаку стоит немалых усилий отвечать на все эти вопросы.

- Понимаешь, - сказал он вяло, - учитель человек старый, он даже не требует, чтоб я занимался; ему говорят, чтобы он приходил, он и приходит, вот и все. Знает, что все равно никто с него не спросит. Да и ему лучше тетрадей не надо проверять. Посидит у меня часок, поболтаем немного, он ведь со мной по-товарищески, - расскажет про Компьень, про учеников своих, и дело с концом... Ему тоже не сладко живется... Рассказывает мне про свою дочь, у нее все время боли в животе, и вечно она ссорится с его женой, потому что он второй раз женат. И про сына говорит, он унтер-офицером был, а его разжаловали, потому что он влез в долги из-за какой-то бухгалтерской жены... Мы с ним оба притворяемся, что заняты тетрадями, уроками, но, по правде говоря, ничего с ним не делаем...

Он замолчал. Антуан не знал, что ответить. Его охватила чуть ли не робость перед этим ребенком, который уже успел приобрести такой жизненный опыт. Да и не было нужды о чем-то расспрашивать. Не ожидая вопросов, мальчик опять заговорил тихо, монотонно и сбивчиво; трудно было уследить за ходом его мысли, трудно было понять, чем вызвано это внезапное словоизвержение да еще после такого долгого и упорного нежелания говорить.

-...Это все равно как с разбавленным вином, ну, знаешь, с этой подкрашенной водичкой... Я ее им отдаю, понимаешь? Дядюшка Леон первый начал ее выпрашивать; а мне она вовсе и не нужна, с меня и простой воды хватает... Мне другое противно - чего они все время топчутся в коридоре? Туфли мягкие, их и не услышишь. Иногда даже страшно становится. Не то чтоб я их боялся, нет, но мне нельзя повернуться, чтоб они тут же не увидели и не услышали... Я всегда один - и никогда по-настоящему не бываю один, понимаешь, ни на прогулке, - нигде! Я знаю, это пустяк, но когда это тянется изо дня в день ты даже представить себе не можешь, что это такое, ну, точно тебя сейчас стошнит... Бывают дни, когда, кажется, забился бы под кровать и заревел... Нет, не плакать хочется, а плакать, чтоб никто тебя не видел, понимаешь?.. Вот и с твоим приездом сегодня утром: конечно, они предупредили меня в часовне. Директор послал секретаря, чтобы тот проверил, как я одет, и мне мигом принесли пальто и шляпу, потому что я с непокрытой головой вышел... Нет, нет, не думай, Антуан, будто они это сделали, чтобы тебя обмануть... Совсем нет, - просто у них так заведено. Вот и по понедельникам, в первый понедельник каждого месяца, когда папа приезжает на заседание своего совета, они то же самое делают, всякие там мелочи, лишь бы папа остался доволен... И с бельем тоже так: чистое белье, которое ты видел сегодня утром, оно всегда лежит у меня в шкафу, на случай, если кто зайдет... Это не значит, что у меня всегда грязное белье, вовсе нет, они его довольно часто меняют, и даже если я прошу лишнее полотенце, мне дают. Но так уж здесь заведено, понимаешь, - пускать пыль в глаза, когда кто придет... Наверно, я зря тебе все это рассказываю, Антуан, тебе теперь будет такое мерещиться, чего и в помине нет. Мне не на что жаловаться, уверяю тебя, и режим у меня очень мягкий, и никто не пытается мне ничем досадить, наоборот. Но сама эта мягкость, понимаешь?.. И потом - нечем заняться! Целый день как на привязи, и нечем, абсолютно нечем заняться! Поначалу часы тянулись долго-долго, ты даже представить себе не можешь, что это значит, ну, а потом я сломал пружину в своих часах, и с этого дня стало полегче, и я понемногу привык. Но это... не знаю, как получше сказать... Ну, будто ты спишь на дне самого себя, прямо на дне... Даже и не страдаешь по-настоящему, потому что все это как бы во сне. Но все равно мучаешься, понимаешь?

Он на мгновенье умолк - и опять заговорил, еще более сбивчиво, и голос у него прерывался:

- И потом, Антуан, я не могу тебе всего сказать... Да ты и сам знаешь... Когда все время вот так, один, в голову начинает лезть всякая всячина... Тем более... Ну, после рассказов дядюшки Леона, вот... и еще рисунки... Это хоть какое-то развлечение, понимаешь? Понаделаю их про запас... А ночью они так и стоят перед глазами... Я сам знаю, что это нехорошо... Но один, совсем один, понимаешь? Всегда один... Ах, я зря тебе это рассказываю... Чувствую, потом буду жалеть... Но я так устал сегодня... Просто не могу удержаться...

И заплакал еще громче.

Он испытывал мучительное чувство - ему казалось, что он невольно лжет, и чем больше он пытался сказать правду, тем меньше это удавалось. В том, что он говорил, как будто не было ни малейшего искажения истины; однако он сознавал, что тон, каким он об этом говорил, и самый выбор признаний, и смятение, звучавшее в его словах, - все это давало о его жизни искаженное представление; но поступить по-другому он тоже не мог.

Они почти не двигались с места; впереди была добрая половина пути. Шестой час. Еще не стемнело, от воды поднимался туман, расползался по берегу, окутывал их обоих.

Поддерживая еле шедшего брата, Антуан напряженно размышлял. Не о том, что ему делать, - это он знал твердо: во что бы то ни стало вырвать отсюда малыша! Он думал о том, как добиться его согласия. Это оказалось нелегко. После первых же слов Жак повис у него на руке, заерзал, стал напоминать, что Антуан дал клятву никому ничего не говорить, ничего не предпринимать.

- Да нет же, родной мой, я свое слово сдержу, я ничего не стану делать против твоей воли. Но ты послушай меня. Это нравственное одиночество, эта лень, это общение бог знает с кем! Подумать только, еще утром я воображал, что тебе здесь хорошо!

- Но мне и вправду хорошо!

Все то, на что он сейчас жаловался, внезапно исчезло, теперь заточение рисовалось ему только в радужном свете: праздность, полная бесконтрольность, оторванность от родных.

- Хорошо? Стыд и срам, если бы это было так! Это тебе-то! Нет, мой мальчик, я никогда не поверю, что тебе нравится гнить в этом болоте. Ты опускаешься, ты тупеешь; это и так слишком затянулось. Я обещал тебе ничего не предпринимать без твоего согласия, и я свое слово сдержу, можешь быть спокоен; но, прошу тебя, давай взглянем на вещи трезво, - вдвоем, как друзья... Разве мы теперь с тобой не друзья?

- Друзья.

- Ты мне веришь?

- Да.

- Тогда чего ты боишься?

- Я не хочу возвращаться в Париж!

- Но сам посуди, мой мальчик, после той жизни, о которой ты мне сейчас рассказал, жизнь в семье не покажется тебе хуже!

- Покажется!

Этот крик души потряс Антуана, он замолчал.

Он был в полном замешательстве. "Черт бы меня побрал!" - твердил он про себя, не в состоянии собраться с мыслями. Времени было в обрез. Ему казалось, что он блуждает в потемках. И вдруг завеса разорвалась. Решение пришло! В мозгу мгновенно выстроился целый план. Он засмеялся.

- Жак! - вскричал он. - Слушай меня и не перебивай. Или лучше ответь: если бы вдруг мы с тобой оказались одни на свете, только ты и я, захотел бы ты уехать со мной, со мной жить?

Мальчик не сразу понял.

- Ох, Антуан, - выговорил он наконец, - да как же? Ведь папа...

Отец закрывал дорогу в будущее. У обоих одновременно мелькнуло: "Как бы все сразу устроилось, если бы вдруг..." Поймав отражение собственной мысли в глазах брата, Антуан устыдился и отвел взгляд.

- Да, конечно, - сказал Жак, - если б я мог жить с тобой, только с тобой вдвоем, я бы стал совсем другим! Начал бы заниматься... Я бы учился, и, может, из меня бы вышел поэт... Настоящий...

Антуан нетерпеливым жестом прервал его.

- Так вот, слушай: если я дам тебе слово, что никто, кроме меня, не будет тобой заниматься, ты согласился бы уехать отсюда?

- Д-да...

Он соглашался только из потребности в любви, из нежелания перечить брату.

- А ты дал бы мне право действовать по своему усмотрению, организовать твою жизнь и ученье, приглядывать за тобой, как за сыном?

- Да.

- Отлично, - сказал Антуан и умолк. Он размышлял. Его желания всегда были так могучи, что он не привык сомневаться в возможности их осуществить; до сих пор ему удавалось довести до конца все, чего он действительно по-настоящему хотел.

С улыбкой обернулся он к младшему брату.

- Это не мечты, - заговорил он, не переставая улыбаться, но тоном решительным и серьезным. - Я знаю, на что я иду. Не пройдет и двух недель, слышишь, двух недель... Положись на меня! Смело возвращайся в свой скворечник и виду не подавай. Не пройдет и двух недель, клянусь тебе, ты будешь на воле!

Почти не слушая, в порыве внезапной нежности, Жак прильнул к Антуану; ему хотелось свернуться возле него в комочек и замереть, проникаясь теплом его тела.

- Положись на меня! - повторил Антуан.

Он чувствовал себя окрепшим и словно бы облагороженным; приятно было ощущать в себе эту новую радость и силу. Он сравнивал свою жизнь с жизнью Жака. "Бедняга, вечно с ним происходит такое, чего не бывает с другими!" Правильнее было сказать: "Чего никогда не бывало со мной". Он жалел Жака, но особенно остро ощущал огромную радость быть Антуаном, Антуаном, гармоничным, великолепно организованным, созданным для счастья, Антуаном, которому суждено стать великим человеком, великим врачом! Ему хотелось прибавить шагу, идти, весело насвистывая на ходу, но Жак еле волочил ноги и казался вконец измученным. Впрочем, они уже подходили к Круи.

- Положись на меня! - шепнул он еще раз, прижимая к себе локоть Жака.

Господин Фем стоял у ворот и курил сигару. Завидев их еще издали, он вприпрыжку побежал навстречу.

- Наконец-то! Вот это прогулка! Бьюсь об заклад, вы были в Компьене!

Он радостно смеялся и воздевал вверх ручки.

- Берегом шли? Ах, это прелестная дорога! Какие у нас великолепные места, не правда ли?

Он вынул часы.

- Не смею приказывать, доктор, но если вы не хотите еще раз опоздать на поезд...

- Бегу, - сказал Антуан.

Он обернулся к брату, и его голос дрогнул:

- До свиданья, Жак.

Смеркалось. В полумраке он различил покорное лицо, синие веки, прикованный к земле взгляд.

- До свиданья, - повторил он.

Артюр ждал во дворе. Жак хотел попрощаться с директором, но г-н Фем повернулся к нему спиной; он, как всегда по вечерам, собственноручно запирал на засовы ворота. Сквозь лай собаки Жак услышал голос Артюра:

- Ну, идете вы, что ли?

Жак поплелся за ним.

Войдя в свою камеру, он почувствовал облегчение. Стул Антуана стоял на прежнем месте, у стола. Мальчика еще окутывала любовь брата. Он переоделся в будничное платье. Он очень устал, но голова была ясной; кроме обычного Жака, в нем жило теперь другое существо, бесплотное, родившееся на свет лишь сегодня; оно следило за всеми движениями первого и властвовало над ним.

Он не мог усидеть на месте и принялся кружить по комнате. Им владело новое могучее чувство - сознание собственной силы. Подойдя к двери, он застыл, прижавшись лбом к стеклу и пристально глядя на лампу в пустом коридоре. Духота от калорифера нагнетала усталость. Внезапно за стеклом выросла тень. Дверь, запертая на два поворота ключа, отворилась - Артюр принес ужин.

- Поторапливайся, гаденыш!

Прежде чем приступить к чечевице, Жак переложил с подноса на стол кусок швейцарского сыра, составил стакан подкрашенной воды.

- Это мне? - сказал служитель.

Он заулыбался, схватил кусок сыра и принялся есть, укрывшись за шкаф, чтобы его не видно было через дверь. Это был час, когда г-н Фем, прежде чем сесть за ужин, обходил в мягких домашних туфлях коридоры, и его посещение чаще всего обнаруживалось уже после его ухода, когда в зарешеченное окошко над дверью тянуло из коридора отвратительным сигарным духом.

Жак доедал хлеб, макая большие куски мякиша в черную чечевичную жижу.

- А теперь - на перинку, - сказал Артюр, когда Жак закончил.

- Да ведь еще и восьми нет.

- Давай, давай, поторапливайся! Сегодня воскресенье. Меня товарищи ждут.

Жак ничего не ответил и стал раздеваться. Засунув руки в карманы, Артюр глядел на него. В его туповатом лице и во всей коренастой фигуре - этакий белобрысый мастеровой - было что-то довольно приятное.

- А братец-то у тебя, - проговорил он наставительно, - парень правильный, жить умеет.

Он сделал вид, будто сует монету в жилетный карман, улыбнулся, взял пустой поднос и вышел.

Когда он вернулся, Жак был в постели.

- Ну, как, порядочек?

Служитель запихнул ногами ботинки Жака под умывальник.

- Что ж ты, сам не можешь свои вещи прибрать, когда ложишься?

Он подошел к кровати.

- Я кому говорю, гаденыш ты этакий!..

Он уперся обеими руками в плечи Жака и засмеялся странным смехом. Лицо мальчика перекосилось в страдальческой улыбке.

- Под подушкой-то ничего не прячешь? Свечку? Или книжку?

Он сунул руку под одеяло. Но внезапным броском, которого Артюр не мог ни предвидеть, ни предупредить, мальчик вырвался и отпрянул, прижавшись спиною к стене. Его глаза горели ненавистью.

- Ого! - удивился тот. - Какие мы нынче чувствительные! - И добавил: Я бы с тобой не так потолковал...

Говорил он тихо и все время косился на дверь. Потом, не обращая больше внимания на Жака, зажег керосиновую лампу, которую оставляли на всю ночь, запер отмычкой коробку выключателя и, насвистывая, вышел.

Жак услышал, как в замке дважды повернулся ключ и служитель ушел, шаркая веревочными туфлями по кафельному полу. Тогда он перебрался на середину кровати и, вытянув ноги, лег на спину. Зубы у него стучали. Доверие покинуло его. Вспомнив события дня и свои признания, он содрогнулся от бешенства, которое тут же сменилось беспросветным унынием: ему привиделся Париж, Антуан, отчий дом, пререкания, занятия, постоянный надзор... Ох, какую же он совершил непоправимую ошибку, - отдался в руки врагов! "Что им всем от меня надо, что им надо от меня!" По щекам текли слезы. Как за соломинку, цеплялся он за надежду, что таинственный план Антуана окажется невыполнимым, что г-н Тибо воспротивится этому. Отец представился ему единственным спасителем. Да, конечно, ничего из всего этого не выйдет, и его снова оставят в покое, здесь, в колонии. Здесь одиночество, здесь желанный бездумный покой. На <

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...