Глава одиннадцатая. Работа с Грезами

Глава одиннадцатая

Работа с Грезами

Термин «работа с грезами» использовался Фрейдом в от­ношении процесса, в котором видения грезящего рассудка протекают совместно с сознательным переживанием с тем, чтобы скрыть или раскрыть неосознанное значение в латен­тном символическом выражении. (Здесь я не буду вдавать­ся, верно ли, что символы видений действительно маскируют незрелое послание, или же, что правильнее бу­дет сказать, что нам не удается понять их язык). В Гештальт—терапии выражение «работа с чувствами» в основном используется не для кодирования, а для раскодирования посланий видения.

Особенностью в гештальтном способе работы со снови­дениями является то, что такая работа неинтерпретативна в своем подходе к воспоминаниям, физическим поступкам или симптомам. Мы считаем видение экзистенциальным посланием, которое можно понять, но к пониманию мы идем не через обдумывание. В данном контексте «понима­ние» относится к непосредственному восприятию содержа­ния видения, а не к его интеллектуальному подразумеванию, точно так же, как «осознание» противо­поставлено внутреннему знанию. При работе со сновидени­ями, как и в других аспектах Гештальт-терапии, путь к осознанию — это позволение переживанию самому о себе рассказать, а не размышление над ним. Это «проникнове­ние» в видение, а не «обдумывание» его. В соответствии с этим важно, чтобы видение не только запоминалось, но и «вызывалось обратно к жизни». Только через переживание его в настоящем мы можем осознать, что означает видение. Желательно начинать с пересказа видения ы настоящем времени, как будто все происходит в данный момент.

Простая замена прошедшего времени на настоящее мо­жет внести огромную разницу в воспоминание, которое в этом случае может превратиться в грезу м в чувства фанта­зии. Всю метафоричность языка воспоминания можно по­чувствовать, говоря перед каждым предположением себе вслух или мысленно: «Это моя жизнь». Я был на сеансе у Перлса, когда он впервые решил попросить кого-то сделать так. Когда меня попросили вскорости после этого написать монографию по Гештальт-терапии для Эзаленского инсти­тута, я это предложил в качестве подходящего приема для любых случаев, сейчас я понимаю так, что этот прием во­шел в обычную практику многих терапевтов. Повторяя «Это моя жизнь», «Это мое бытие», «Это я сам» или что-то подобное после каждого высказывания о видении, пациент может, по крайней мере иногда, обрести связь, которая иначе была бы утрачена. Чаще всего некоторые детали ме­нее подходят под обобщение, чем другие, однако, без вся­кого сомнения, развивается общая картина или центральный образ значения.

Произнесение: «Это моя жизнь: я носом качу орех» — вдруг заставляет пациентку осознать, насколько в реаль­ной жизни смиренна ее роль, «коленопреклоненна», трево­жащаяся о ничтожном, вместо, чтобы выпрямиться и обратиться к действительно важному. После того как зна­чение позы становится для нее ясным, она может в грезе же выпрямиться, стать вначале против стены, а затем против важного в ее жизни индивида. Подобная фантазия спонтан­но противоположна содержанию ее видения, но ведет к противоположному в реальной жизни. В другом примере после произнесения: «Это моя жизнь: Я вовсю гоню по шос­се, но хочется расслабиться и уснуть» — пациент понима­ет, что загнан в противоречие между стремительной, полной стрессов и суеты гонкой за благами и желанием расслабиться, отдохнуть и помечтать. Возможно, именно это привело потом к тому, что индивид перечеркнул всю суету своей жизни и полностью изменил ее образ.

Некоторые не способны выдать что-нибудь более суще­ственное, чем сухое воспоминание образов из грез, вместо того, чтобы попытаться пережить воспоминания заново, это только подчеркивает их тенденцию к отчуждению грезы от «своего» переживания. Такое отчуждение в некото­ром смысле присутствует в каждой грезе, поэтому задачей Гештальт-терапии является реассимилировать ее содержа­ние в эго и помочь индивиду принять ответственность за свои непризнаваемые силы, проецируемые «туда» в виде «странных образов». Когда попытка актуализации и соот­ношения видения не идет дальше словесной формулировки, такая реассимиляция может быть выполнена через обыгры­вание различных элементов содержания.

Обыгрывание видения обязательно влечет творческое переживание интерпретации или переложения в действие; таким образом вызывается увеличение творческой дея­тельности, выражаемой в самой грезе. Однако это только одна возможность. Может быть плодотворным заполнить пробелы фантазий или закончить видение, если оно по воз­вращении к действительности забылось. Столкнувшись с такой задачей, индивид обязательно обратится опять к ви­дению и сольется со своей грезящей сущностью. Или же опишет словами черты, которые в грезе казались лишь не­высказанными эмоциями, то есть у него с ними возникнет диалог. Есть лишь вероятность того, что индивид на самом деле «прислушается» к своему видению, став его частью.

Идея обыгрывания грез не является чем-то новым или исключительным для Гештальт—терапии. Точно так же, как принцип «сейчас и здесь», разработанной Перлсом, был известен за многие сотни лет на Востоке в виде медитации, обыгрывание грез или видений является практикой, изве­стной еще северо-американским индейцам. Возьмем, к примеру, следующее наблюдение иезуитского монаха сем­надцатого века:

У ирокезов, строго говоря, лишь одно божество — снови­дение. Они полностью ему подчинены, следуют всем его повелениям с величайшей точностью. Более других этому суеверию подвержены цоннонтуены (сенеки): в этом от­ношении их верования вызывают лишь огорчение; что бы им ни привиделось во сне, они считают себя абсолютно обязанными выполнить это как можно быстрее. Другие народности довольствуются тем, что обращаются только к тем снам, которые наиболее значительны; племя, почи­тающееся соседями за наиболее религиозное, сочтет себя совершающим великое святотатство, если ему не удается совершить предписанный сном ритуал... кому присни­лось, что он купался, тут же бежит во всю прыть совер­шенно голым по хижинам, в каждой из которых выливает на себя по целому ушату воды, какой бы холодной ни была при этом погода. Другому приснилось, что его взяли в плен и живьем сожгли, наутро он уже сам себя связывает и прижигает огнем, таким образом удовлетворяя веление сна: его вера отведет от него боль и бесчестье плена и смерти — в противном случае ему пришлось бы страдать среди врагов.

Практика, описанная отцом Фермином, основывается на веровании индейцев, что грезы выражают естествен­ные желания, отличные от сознательных добровольных же­ланий. Для них удовлетворять эти желания было религиозным долгом и основой благополучия общины. Опи­сывая в 1649 году гуронов, отец Рагенау приводит эту тео­рию, написанную таким языком, что, как сказал бы современный антрополог, «им было бы не зазорно пользо­ваться самому Фрейду»:

Гуроны веруют, что у наших душ — иные желания, кото­рые суть природны и сокрыты. Они, как утверждается, идут из самых глубин души, но не через знание, а посред­ством определенного слепого переживания духа к опреде­ленным объектам; такое перемещение, говоря языком философии, может быть названо desideria innata, чтобы выделить его от другого, называемого desideria elicita.

Они веруют, что душа сообщает о природных желаниях посредственно снов, которые являются их выражением. Соответствие при завершенности желаний душа удовлет­ворена; л наоборот, не получает желаемого, она гневается и не только не наделяет тело благом и счастием, которыми хотела, но часто восстает против тела, причиняя различ­ные болезни и даже смерть...

Когда индивид болеет в результате игнорирования сво­их естественных желаний, лекарством для его физических или психологических расстройств будет, по словам Уолли-са, «дать расстроенному желанию удовлетворения либо непосредственно, либо символически». Выбор непосредст­венного или символического «удовлетворения» во многом зависит от обстоятельств. Так, «сны, в которых враждеб­ность направлялась на представителей других народов, удовлетворялись обыгрыванием их в пантомиме или в ре­альной жизни, однако нехорошие сны о представителях своей общины обыгрывались только символически, что имело профилактичесий эффект».

Несколько лет назад профессор Майкл Харнер и я попы­тались оживить церемонию разыгрывания сновидения, как это было у индейцев—сенеков. Индивид должен был расска­зать сон группе, следовало короткое обсуждение, чтобы интерпретировать выражаемые сном желания, и потом вся группа принимала участие в разыгрывании сновидения и в удовлетворении желания индивида. Для некоторых зрели­ще оказалось захватывающим в той же мере, которая вооб­ще присуща Гештальт-терапии.

Женщину, которой привиделось, что ее живьем закопа­ли в землю, оплакали, положили в ящик и понесли в про­цессии ее товарищей по группе, во время всего этого она смогла напряженно пережить вновь чувства видения, вспомнить забытую последовательность сна и узнать из него то, что никогда не ожидала узнать — не пытаясь по­нять или интерпретировать.

Что придало эффективность процедуре обыгрывания снов, с одной стороны, является процессом ассимиляции, вовлеченной в подобную деятельность. В процессе добро­вольного разыгрывания, что лишь «случилось» во сне, ин­дивид помещает себя за безответственными действиями сна и начинает отвечать за них. Он как бы говорит: «Этот сон есть я, а не просто сон», т. е. он интегрирует всю бессозна­тельную активность в сознательность.

В работе со снами нет ничего такого, о чем бы мы уже не говорили в главе о технике Гештальта: внимание к текуще­му переживанию, выявление, развитие, повторение, иден­тификация, ассимиляция проекций, предотвращение ретрофлекций, интеграция функций личности через поме­щение их в отношение межличностного столкновения. Что делает сны особенностью для Гештальт—терапии — это их необыкновенная спонтанность и отчетливость.

По своей спонтанности, вероятно, нет никакой другой активности, сравнимой со сновидением. Наш голос, поза, походка, выражение лица гораздо более спонтанны, чем наше вербальное поведение, а когда надо, мы можем их контролировать. Сновидение, однако, это нечто, которое,

так сказать, происходит, когда нас там нет. И все же в противоположность другим типам спонтанной экспрессии (т. е. голосовому и двигательному) сновидения и являются наиболее отчетливыми образами, которые почти также явны, как и понятны, только более экспрессивны.

Хотя техника, используемая в Гештальте при работе со сновидениями, уже обсуждалась, один аспект требует ил­люстрации: это путь, в котором работа над сновидением интегрируется в целостность Гештальт-сеанса — текущая ситуация, групповое взаимодействие, затруднения паци­ента во время сеанса. Такой вопрос можно осветить только при расшифровке законченного сеанса. В следующей главе я даю достоверную запись сеанса Гештальт-сновидения с комментариями своих вмешательств.