Речь присяжного поверенного В. Д. Спасовича в защиту Бороздина и Киткина

Господа присяжные заседатели! Настоящее дело имеет предметом преступление, которое по ходу своего развития похоже на катящуюся глыбу снега: она обрастает на лету комьями снега, которые пристают к первоначальному ядру так, что наконец образуется целый снежный вал. При определении ответственности каждого из подсудимых вам необходимо обратить внимание на то, как построилась группа людей, совершивших преступление: кто был первоначальным ядром, кто пристал прежде и кто после; кто из них ближе и кто дальше от центра, в той системе, которую обвиняющая власть назвала организацией преступления. Изучая эту организацию, вы, по моему мнению, можете принять в основание ваших заключений о виновности только следующие соображения, одинаково важные: во-первых, то, из каких видов и целей действовал подсудимый, корыстно или бескорыстно; во-вторых, то, какое положение занимал каждый в среде группы, участвовал ли он, когда преступление зарождалось, пришел он и присовокупился к готовому уже делу, совершенному без него, к делу, притом уже находящемуся в ходу, относительно которого не было вопроса, быть ему, или не быть, а навязывалась мысль: не я, так другой. Если подсудимый присовокупился уже к готовому предприятию, то касательно его не может быть поднят вопрос о предварительном на преступление соглашении, так как оно уже существовало, когда к нему пристал подсудимый. Приступая к защите подсудимых Бороздина и Киткина, по высказанным мною соображениям, я не берусь отстаивать их невиновность, я не берусь убелять их паче снега, а хочу только взвесить их несомненную {515} виновность, но виновность относительную. Оба они сходятся только в одном общем признаке, а именно в том, что они фальшивые свидетели на фальшивом духовном завещании. Но этим и ограничивается их сходство, во всем остальном они резко друг другу противоположны. Начну с Бороздина. Он знал Седкова весьма мало, только как ростовщика, к которому прибегал за деньгами. Седков, как вы знаете, был негласная касса ссуд; Бороздин не видал в глаза никогда Седковой, не знал вовсе о болтовне Седкова; он не был вовсе в квартире Седкова 31 мая и не знал, что там происходило. Он не ведал о существовании ни Петлина, ни Киткина. Он только и мог придти в соприкосновение с духовным завещанием впоследствии, и только посредством единственного из известных тогда ему подсудимых Лысенкова. Лысенков отрицает тот факт, будто бы он посвящал Бороздина в тайны завещания, но так как в противном случае нет ни малейшей возможности разрешить, кто же посвятил Бороздина в эти тайны, то нам приходится верить в этом случае Бороздину и принять за несомненные следующие обстоятельства: 1 июня 1874 года, в 12 час. дня, лакей Лысенкова Карлсон приехал за Бороздиным звать его в контору нотариуса. Бороздин не пошел по недугу; тогда в 3 часа к нему приехал сам нотариус. Разговорились в четыре глаза в квартире Бороздина. В этой беседе Лысенков был искусителем, а искушаемым Бороздин, который в конце концов принял предложение преступное. Принятие дурного предложения — это факт, который я вовсе и не думаю толковать в пользу Бороздина. Он не мальчик, а человек зрелый, пожилой. Но хотя он, несомненно, сам себя должен винить за принятие предложения, для нас небезразлично, почему и чем на него подействовал Лысенков. Для нас небезразлично определить роль и свойство искушения. Был ли он уже до того подготовленный ко всякому злому делу человек, что сказать ему одно слово, и он на все решится, или было ли сделано предложение столь хитро и заманчиво, что ему трудно было противостоять, что сильные мотивы, совершенно удобопонятные, заставляли его пойти на предлагаемые ему комбинации. Бороздин — это человек, для которого я другого подходящего определения не могу найти, кроме французского: «un homme declasse», человек свихнувшийся, потерявший устой, выбившийся из колеи, вышедший из того положения, к которому он был по воспитанию подготовлен. Он — бывший студент московского университета, бывший административный чиновник на Кавказе, потом, весьма, впрочем, недолго, член окружного суда в Одессе, оставил эту почетную деятельность ввиду одного железнодорожного предприятия, обещавшего большие выгоды, которые, однако, не сбылись. Расстроенный, издержавший все свои ценные вещи, обремененный большим семейством, Бороздин жил со дня на день, едва зарабатывая на пропитание. Крайность, стесненное положение подсудимого есть аргумент весьма благодарный, самый богатый для защиты. Вероятно, предполагая, что я на нем главнейше и буду опираться, мой почтенный противник сделал попытку его предвосхитить, но представить его в виде аргумента не к оправданию, а к большему обвинению Бороздина.

При всем моем глубоком личном уважении к господину прокурору я поставлен в необходимость поспорить с ним сильно и опровергнуть те заклю-{516}чения, которые делались из положения Бороздина. Вам было сказано (точных слов я не помню, но таков был их общий смысл), что этот человек был разорившийся, значит, живший не по средствам, занимавшийся прежде более почтенным делом, а потом пресмыкавшийся в передних нотариальных контор, бывший у других на посылках. По словам г. прокурора, предосудительно в нем даже и то, что у него шесть человек детей. Указывая на них в свое оправдание, он их, таким образом, будет делать соучастниками в своем преступлении; он уже тем виноват, что был членом суда, потому что судья должен высоко ценить честь, что он принадлежал когда-либо к достойному сословию, а если он провинится, то он сугубо виноват. Факты верны, но выводов таких делать нельзя. Стесненное положение, хлопоты по мелким делам, когда нет более высоких, бедность, 6 человек детей — все это такие обстоятельства, которые едва ли уместно ставить в укор лицу, сидящему на скамье подсудимых. Представьте себе, что не существует то, что случилось 1 июня, т. е. что предложение Лысенкова было отвергнуто; тогда стесненное положение не ставилось бы в вину, бедность и долги возвысили бы того, кто, несмотря на свою крайность, остался бы тверд в своих правилах. Пренебрежение, отношение свысока к человеку несчастному и бедному могло бы оправдаться только или с точки зрения людей, которые, по пословице, и встречают других по платью и провожают их по платью, т. е. с точки зрения черни, или с точки зрения людей обеспеченных, для которых лицо, выбившееся из колеи, нуждающееся, замотавшееся и ищущее чужой помощи, представляется существом ненадежным, с которым не следует и знаться.

Бороздин — славянин, он подготовил себе заранее шестеро соучастников в своем деле. Да, эти дети имеются у Бороздина, они пищат и просят есть. Я очень жалею, что не могу поставить перед вами эту фалангу. Жизнь этих шестерых ребят зависит от того, что принесет отец, что он заработает или что дадут люди сердобольные. Они не соучастники, а скорее бессознательные подстрекатели к преступлению, но они еще скорее адвокаты отца, гораздо сильнее меня и речистее. Да, эти шесть маленьких адвокатов стоят за Бороздиным, и я полагаю, господа присяжные, что не обойдется без того, чтобы они не произвели на вас впечатления. Затем, что касается до полученной Бороздиным чести судейского сословия, то я должен сказать, что очень высоко ценю это сословие и его честь, но укор, направленный против Бороздина, понимал бы только в таком случае, если бы Бороздин судился за преступление по судейской должности; тогда он вдвойне виноват, потому что, кроме прямых человеческих обязанностей, он нарушил обязанности своего звания. Но судебное ведомство велико и обширно, Бороздин принадлежал к нему без году неделю — вошел и вышел. Это большое здание со многими отворенными воротами; толпы людей одними входят, другими выходят беспрестанно, и людей таких тысячи, не все они ангелы; есть между ними и такие, которым не всякому охота руку подать. Эта честь судейская, которая ставится, как нечто особое, самостоятельное, для меня как-то подозрительна.

Мне вспоминается выражение прошедшего столетия; тогда говорили много и часто о чести дворянской. Отчего же теперь о ней не говорят? Оттого, что {517} она распустилась в чести общечеловеческой. У всякого человека и у всякого звания есть своя честь, но для меня столь же почтенна честь сапожника, честь мещанина или крестьянина, как честь дворянства или судейская. Вам напоминали, что и вы исправляете должности судейские, а следовательно, что вы должны стоять за честь судейскую, я же вам говорю: если вы заседаете здесь, то потому именно, что вы не члены судейского сословия, а обыкновенные люди разных званий, разных профессий; вы взяты из разных слоев общества и посажены здесь на то, чтобы разбивать узкие сословные понятия, которые невольно зарождаются в среде людей-техников, живущих в рамке своей профессии. Вот почему я полагаю, что доводы г. прокурора не будут вами уважены, тем более, что и я не буду употреблять стесненное положение Бороздина за аргумент к его оправданию. Я беру стесненное положение только как факт; да, он был в этом положении, когда к нему обратился Лысенков.

Ныне Лысенков чурается Бороздина; не хочет его знать, говорит, что он не давал ему занятия, ни работы. Но дело было так: Бороздин был знаком с Лысенковым, нередко бывал у него в конторе, совершал сделки. Что он занимался делами скромными, маленькими, из этого еще не следует, чтобы им можно было поэтому только пренебрегать. Он не имел свободы выбора. Спрашивается, чем же бы он стал жить? Важных дел не было; он должен был кормиться маленькими, в противном случае ему оставалось или бросить семейство, отделаться от него, или наложить на себя руки. Тогда, заняв место в общем итоге самоубийства, он послужил бы материалом для выводов, доказывающих, что в нашем обществе, на нашем веку верования подорваны и идеалы разбиты. Бороздин еще до самоубийства не додумался, а жил так, как мог, отыскивая практику и дорожа людьми, могущими ее доставить. У всякого нотариуса большое знакомство; приходят люди, совершают акты, сделки; попадаются дела комиссионерские, рождающиеся тяжбы, процессы. Всякая нотариальная контора стоит на пути и к агентуре коммерческой и к адвокатскому кабинету. Лысенков доставлял кой-каких клиентов Бороздину. Бороздин за это чувствовал к нему известного рода признательность; вместе с тем, он сознавал свою зависимость от людей вроде Лысенкова. Бороздин душой был расположен сделать все угодное Лысенкову, как благодетелю, и все приятное ему, как своему патрону, одним словом, он был предрасположен принять всякие предложения Лысенкова.

Какое же было предложение Лысенкова? Лысенков говорит, что он ничего не передавал Бороздину, но если он передавал, то нельзя предполагать, чтобы он раскрыл всю правду перед Бороздиным, чтобы он ему передал настоящую историю завещания: мог ли он сказать, что в завещании выражена не воля умершего, что у умершего есть родные, что вот все свидетели завещания — лживые свидетели. Нет, если я хочу склонить кого-нибудь на не совсем чистое дело, то по естественному ходу дел я буду стараться говорить как можно мягче, скрасить его и представить в самом лучшем виде. Лысенков, вероятно, передал Бороздину, что с формальной только стороны подпись Бороздина рискованна, а в сущности, он совершит дело святое и чистое. У умершего жена, от которой он получил все состояние, родных нет, сам Седков прислал {518} записку — приезжайте скорее и сообщил духовное завещание с поправками собственной руки. Лысенков передал потом, что он ездил с своим конторщиком, что подписали завещание при умирающем, но не достало свидетелей, что вина его, Лысенкова, в том, что она запоздал; если бы приехал раньше, то можно бы приискать еще двух свидетелей и таким образом оформить волю покойного. Чтобы загладить свое запоздание, Лысенков предложил Бороздину подписаться, и Бороздин подписал. Он совершил деяние преступное, в особенности по его прошедшему, потому что он человек знающий. Он виноват преимущественно потому, что он поскользнулся в этот роковой момент.

Вы знаете евангельское изречение об узкой дороге, ведущей ко спасению, и широком пути погибели, с которого весьма трудно выбраться обратно на путь спасения. Человеку, сбившемуся с прямого пути, необходимы страшные усилия, чтобы загладить грех. По широкому и наклонному пути погибели человек скатывается ужасно легко. Его увлекают необходимость, последовательность, логика вещей, безвыходное положение. В тот момент, когда Бороздин подписал духовное завещание, он, несомненно, был убежден, что это завещание не формально, но не фальшиво, в том смысле, что оно выражает настоящую волю покойного; нет никаких данных предполагать, чтобы в эту минуту Бороздин получил что-нибудь от Седковой через Лысенкова. Что ему мог дать Лысенков, кроме весьма неопределенного обещания, что Седкова как женщина богатая его, Бороздина, не забудет и вознаградит за труд явки по ее делу в суд, за отвлечение от своих занятий.

Прошло несколько дней; Бороздин захотел познакомится с Седковой и подписавшимися на завещании ввиду предстоящего ему допроса на суде. Относительно этого допроса Бороздин мог не знать практики Петербургского окружного суда, который выслушивает свидетеля коротко, формально, не входя в подробности. В других судах, может быть, допрос бывает обстоятельно о том, в каком положении, при каких обстоятельствах свидетель видел умирающего. Во всяком случае, нужно было справиться, переговорить со свидетелями, чтобы потом не впали они в противоречия. Вот почему Бороздин отправился к Седковой. Седкова поддержала его в том убеждении, что завещание совершенно правильно, что никакой претензии не будет, потому что мать умершего расположена к ней, а брат его имеет состояние. Перед явкой на суд были переговоры между подписавшимися, вследствие которых они передали Бороздину то, что происходило у Седковой 31 мая. С их слов Бороздин и составил записку, которую сообщил им. Я сомневаюсь, чтобы Бороздин узнал при этих совещаниях настоящую подкладку дела. Он знал его только в той форме, в какой передал ему Лысенков, т. е. что завещание было продиктовано покойным, по воле его подписано Медведевым и Петлиным. Когда дело о завещании назначено было к слушанию в окружном суде, Бороздин воздержался от явки 5 июля, а явился только 19 июля, последним из подтвердивших подлинность завещания свидетелей. По предмету неявки его есть два противоположных объяснения: одно объяснение Бороздина, что он боялся последствий и хотел прежде посмотреть, как допрошены будут другие. Другое объ-{519}яснение Седковой, что Бороздин хотел сорвать с нее деньги, торговался, чтобы получить побольше.

Господа присяжные, в этом отношении следует критически отнестись к вопросу и меньше всего верить сторонам, а больше полагаться на известные факты дела. Седкова говорит, что вручила Лысенкову 1 июня для передачи Бороздину 1 тысячу рублей, что потом в июне к ней приезжали Лысенков с Бороздиным, что Бороздин стращал его каким-то протоколом и взял тысячу рублей, что он торговался перед заседанием суда 19 июля и взял с нее 500 рублей деньгами и в 500 рублей вексель на Карганова. Но г-жа Седкова женщина с весьма пылким и живым воображением, которая крайне заинтересована в том, чтобы как можно меньше иметь из тех денег, которые взяла, ввиду гражданского иска, который в ходу и который должен обрушиться на нее и соучастников; вспомним притом, что уголовный процесс возник по ее жалобе градоначальнику на вымогательство со стороны остальных подсудимых. Наконец, эта женщина далеко не нежного характера; она против каждого из подсудимых выражалась резко, злопамятно, каждого порядком отделала; слова ее необходимо поверить, сличив их с другими обстоятельствами. Каковы эти другие обстоятельства? В деле есть записка, по которой 500 рублей записаны на Бороздина. По объяснению г-жи Седковой, эти 500 рублей взял Лысенков от Бороздина, но передал ли он их Бороздину, того сама Седкова не знает. Что касается до тысячи рублей, выманенных у нее будто бы посредством угрозы доносом, то я полагаю, что г-жа Седкова даже в таких событиях настоящего дела, которые подтверждаются другими доказательствами, не всегда соблюдала строгую точность и истину; она все преувеличивала. Угроза доносом есть событие, которое ничем в деле не подтверждается и совершенно голословно, без определения места, времени и подробностей. Потом, это обвинение в угрозе совсем несогласно, как я буду стараться доказать, с характером Бороздина, со всем образом его действий. Он прежде всего человек осторожный, он старается держаться сзади за другими, и на такое дело, как донос, раскрытие преступления, в котором сам он участвовал, он не мог пойти.

Что касается векселя в 500 рублей на Карганова, то этот вексель существует. 17 июня совершен был этот вексель; затем, после явки духовного завещания, т. е. после 19 июля, вексель передан Бороздину. Бороздин говорит, что этот вексель дан без требования с его стороны в виде благодарности, причем он брал, что ему дали, несмотря на то, что этот вексель, на долгий срок, двухлетний, весьма мало был ему полезен. Если бы ему пришлось самому выбирать, то он предпочел бы наличные деньги, т. е. то, что дано было Тенису и Медведеву. Затем, я представляю вам данные, которые говорят в пользу неполучения Бороздиным сколько-нибудь значительных денег в этот период времени. В июле и в августе месяцах, в то время, когда, получив, по словам Седковой, 500 рублей, Бороздин был бы сколько-нибудь обеспечен, он находился в таком положении, что должен был заложить свой плед, носильное платье свое и жены. Крайняя нужда в деньгах доказывается и теми письмами, которыми Бороздин обменялся с Седковой 30 августа. В это время опас-{520}ность следствия была близкая, дознание производилось, все чуяли, что что-то неладно. Бороздин пишет Седковой: ради Бога дайте мне 15 рублей. Она отвечает, что у нее 15 рублей нет. Он отписывает: стыдно вам отказать мне в такой безделице; не дразните меня, вспомните, что я желал вам только хорошего. Обвинение в этих словах видит угрозу, но тон их не таков. Если бы Бороздин вымогал, то он требовал бы не 15 рублей, а гораздо больше. Бороздин знал из опыта, по событиям в начале августа, как ненадежны были лица, которые участвовали в составлении духовного завещания. Он знал от Петлина, что Ирина готовится сделать донос. Ирина — женщина несамостоятельная, ее, вероятно, подговаривал к доносу Петлин, а может быть, и другие лица. Петлин играл в этом деле двуличную роль; действуя на Ирину, возбуждая ее к доносу, он должен был представиться Седковой и другим товарищам своим по завещанию человеком, спасающим всех, препятствующим подаче доноса. Он Бороздину и объяснил о грозящей опасности. Бороздин как единственный серьезный человек в группе лиц, прикосновенных к завещанию, сейчас же пошел разузнавать, в чем дело, и имел свидание с Петлиным и Ириной у памятника Екатерины. Только тут он впервые узнал, что он гораздо глубже, чем думал, сидит в уголовщине, что все завещание от начала до конца подложно. В это время сеть уголовного следствия уже затягивалась, и все подсудимые были уже ею схвачены, сами того не зная. Письма Бороздина от 3 августа суть последняя цифра в итоге его деятельности.

Виновность Бороздина явная, несомненная. Она представляется в таком виде: он по чужому подговору согласился подписаться подставным свидетелем на духовном завещании, которое считал подлинно соответствующим воле завещателя и составленным в пользу женщины, которую считал заслуживающею более симпатии, чем она ее заслуживала в самом деле. Раз это сделал, необходимость заставила его принимать меры к тому, чтобы преступление не раскрылось. Нужда заставила его просить женщину, которой он оказал, по его понятиям, услугу, оказать ему ничтожную денежную помощь, в размере, в котором не отказывают в этой помощи даже нищему его звания. Под влиянием раздражения, вызванного категорическим отказом в этой помощи, он пишет письмо, в котором выражает не угрозу, а неудовольствие. Вот вся вина Бороздина. Примите, гг. присяжные заседатели, в соображение, что есть огромная разница между человеком, который сознательно участвует в сочинении фальшивого акта, по предварительному соглашению с другими, и тем, который помог только оформить акт, считаемый им не фальшивым. Мне скажут: не придавайте большого значения последующей явке Бороздина в суд для подтверждения завещания. Фальшивое завещание, еще неявленное, уже составляет оконченный подлог, чему явным доказательством служат Тенис и Медведев, которые не явились вовсе в суд для допроса, и, несмотря на то, судятся за подлог. Явка завещания означает только следующее: если свидетель откажется на суде от подтверждения некоторых из обстоятельств, удостоверяемых им в его подписи по завещанию, например, заявит, что он сомневается, был ли завещатель в здравом уме и твердой памяти, то этот свидетель исключается из числа свидетелей завещания и обыкновенно не пре-{521}следуется, потому что вина его сомнительна и последствия ее им же самим уничтожены. Но если до явки завещания в суде начнется дело о подлоге, если окажется, что свидетель не по недоразумению, а сознательно написал противное тому, что было в действительности, то свидетелю не избежать суда не за лжесвидетельство, а за подлог. Следовательно, явка в суде и дача подписки не имеет особенно значения.

В заключение я не могу не возвратиться опять к неотвязному и неудобозабываемому факту, что у этого человека шестеро голодающих детей. Его положение столь было тяжко, столь сильное возбуждало сочувствие, что в отношении к нему сам следователь сжалился и допустил льготу, за которую, вероятно, будет претендовать и к следователю, и к Бороздину защитник Лысенкова. Следователь отпустил Бороздина по делам поти-тифлисской дороги, на Кавказ, оставив Лысенкова под стражей. Бороздин с Кавказа возвратился в срок. Будьте к нему сострадательны и милосердны, господа присяжные, насколько возможно, и постарайтесь согласовать человеческие чувства сострадания с гражданским долгом судей по закону и совести. О другом подсудимом, Киткине, я скажу немного, потому что он и выдается гораздо менее чем другие совиновники, кроме Тениса и Медведева, и потому, что многие общие соображения, уже высказанные мною по поводу Бороздина, относятся в равной степени к тому и другому. Между Бороздиным и Киткиным одни контрасты: Бороздин — человек знающий, бывалый, семейный, осторожный, озабоченный не только, чтобы дело сошло, но чтобы оно не разгорелось. Киткин — это человек весьма молодой (ему теперь только 23 года), действующий только особняком, рвущийся жить в свое удовольствие с ненасытным увлечением и осушивший в короткое время чашу жизни почти до дна. Его несчастье составляет то, что он родился человеком состоятельным, с хорошими средствами. Другое несчастье то, что он рано лишился отца и не имел вовсе руководителя.

Дворянин Тамбовской губернии, сын помещика, он воспитывался в военном училище, потом из кадет поступил в гвардейские полковые офицеры. Жизнь в училище и в полку в течение нескольких лет была сплошной разгул, непрерывный кутеж с такими же, как он, беззаботными молодыми повесами, жизнь эта на вид как будто бы разнообразна, а в сущности бессодержательна и весьма однообразна, потому что повторяются все те же лица, товарищи, женщины из demimond’а, театры да рестораны. Киткин успел быстро прожить свое состояние, тратя деньги, а еще более занимая в счет будущих получек. Эти займы заставили его познакомиться еще с одним классом людей, весьма типическим, с петербургскими ростовщиками, гласными и негласными, обоего пола. Сношения, которые устанавливаются между занимающими и этого рода заимодавцами, не отличаются радушием и доброжелательством: ссуды выдаются с трудом, проценты берутся громадные. И покойный Седков только с близких знакомых и верных плательщиков брал полтора процента в месяц, т. е. 18 процентов в год; с других он взимал 120 процентов в год, по 10 процентов в месяц. С артиста Императорских театров Алексеева сама Седкова взимала еще более высокий рост. Седков записал собственной рукою свой расчет с Киткиным: не давать никакого спуску и никакой отсрочки по {522} векселю Киткина к 17 сентября 1873 года в 1 тысячу 400 рублей, обеспеченному двумя другими векселями: Дубельта в 1 тысячу 100 рублей и Эстрейхера в 1 тысячу 500 рублей. В случае неплатежа все эти три векселя подадутся ко взысканию в сумме всего на 4 тысячи рублей. Впрочем, если бы Киткин уплатил свои 1 тысячу 400 рублей по векселю хотя и позже 17 сентября, но до 1 октября, то следует взять с него никак не меньше 2 тысяч рублей. Таким образом, 600 рублей барыша на 1 тысячу 400 за какие-нибудь две недели просрочки. Разложите эту сумму на год, выйдет до 1132 процентов годовых. С Седковою сношения Киткина были не лучше, чем с мужем, а еще более для него тяжелые. Вы слыхали о том векселе в тысячу рублей, за который получено всего 115 рублей, вексель, который назван был метко господином прокурором векселем Шейлока, векселем венецианским. На занятую сумму Киткин уплачивал исправно по 10 процентов в месяц и принес в феврале за 3 месяца 32 рубля (12 рублей не были доданы), причем вексель старый обменен был на новый. Рассчитываясь с г-жой Седковой, Киткин видел в ней только жадную ростовщицу, а вовсе не красивую женщину; все прочие ее качества, по которым она могла нравиться другим мужчинам, исчезли в виду одного, которое делало ее для Киткина существом далеко непривлекательным.

Сношения ростовщиков с должниками, как я уже сказал, самые бессердечные. С одной стороны, человек молодой, имеющий ресурсы, рассматривается, как овечка, которую надо стричь, и стричь поближе к телу, даже до крови, до тех пор, пока она будет давать шерсть, а перестанет давать, ее можно зарезать. С другой стороны, те, на чьи увлечения и страсти спекулирует ростовщик, не могут не питать к ним чувств ненависти, затаенной злобы, презрения, неутолимой вражды. Таким образом, в форме платежа или неплатежа по векселям ведется жестокий бой, война на жизнь и смерть, неистощимый сюжет для драмы, начиная от времен Аристофана и до наших дней. Сорвать что-нибудь со ростовщика, провести его считается и считалось удалью, молодечеством, похвальной ловкостью. Дурные отношения порождают неправильные, превратные понятия, уродливые нравы. Человек хорошего общества, который весьма честен в отношениях своих к товарищам, который никогда не согласится напакостить знакомому и даже вовсе нисколько никогда не обидит, человек весьма порядочный во всех других отношениях, как только дело дойдет до ростовщика, считает всякое средство, всякую хитрость, как французы говорят, de bonne guerre и не останавливается ни перед какими средствами. Я не одобряю этих чувств и правил, но отличаю их как общеизвестный факт житейский. Киткин человек мало развитый, весьма односторонне образованный. Ростовщиков он сердечно ненавидел. Потеряв свое состояние, он находился в критическом положении, на него постоянно поступали взыскания по векселям; кончался срок векселя Седкова, он боялся попасть в долговое отделение. К нему приносят в гостях, поздно вечером, записку от г-жи Седковой, записку пригласительную. Он в этот вечер не пошел, но, вдумавшись в записку, счел нужным осведомиться, чего от него хотят. Тон записки убеждал, что его не будут понуждать к уплате. В воротах квартиры Седковой {523} он столкнулся с господином, который после оказался Лысенковым; тот же господин появился в вокзале царскосельской железной дороги, где расположился завтракать Киткин в ожидании, пока не вернется домой Седкова, которой он дома не застал. При посещении Киткиным квартиры Седковой Лысенков присутствовал. Седкова объяснила, что муж ее умер, оставил завещание, на котором не достает одного свидетеля, и просила подписаться. Лысенков вступился как нотариус, поддерживая просьбу Седковой.

Первое движение Киткина, как всегда бывает, было благородное: нет, не хочу, после чего он и ушел, несмотря на то, что тут же Седкова озлобилась, пригрозила векселем. Затем, пришло раздумье; появились мысли вроде таких: какой же я дурак. Седкова зла, она меня доймет, свидетель найдется, вместо меня, кто-либо другой. Вместе с тем, у Киткина должна была быть еще большая, чем у Бороздина, уверенность в том, что завещание настоящее, но только неформальное, еще больше уважение к авторитету нотариуса Лысенкова. Эти соображения смешивались с тем особенным враждебным к ростовщикам настроением, которое можно было теперь выместить на Седковой, заставив ее вернуть хотя часть лихвенных взятых процентов. Он человек молодой, весьма прямой, быстро решающий. Вмиг он решился и послал Седковой свой ультиматум, свою картель — возврат своего векселя и вдобавок 300 рублей. Он становится в положение диктующего условия, смело и бойко сразу; он присовокупляет: а иначе мне это будет известно. Но что же ему известно? Что ему предлагали подписаться на духовном завещании — и только. По всему его прошлому нельзя заключить, чтобы он имел намерение воспользоваться открытым ему обстоятельством перед Седковой, он только намекал, что мог бы воспользоваться. Условия его в самом деле не очень большие: его не убоялись, с ним поторговались и дали 200 вместо 300. Подписавшись, Киткин не входит вовсе в сношения с другим подсудимым, не связывается с ними, держит себя особняком, он видит только раз Бороздина. Его заботит только желание уехать в Тамбовскую губернию, но его задерживают, говорят, нужно явиться в суд для допроса о завещании. Тогда он нашел, что от него еще требуется услуга, что он опять в положении стороны, предлагающей условия и берущей откуп. Опять он ставит вопрос — резко, прямо, без обиняков; резка только форма, требования невелики: опять только двести рублей. Седкова дает ему расписку на эти 200 рублей, 3 июня обещает уплатить после допроса в суде. Она тогда всем остальным заплатила, но ему не хотела отдать, так что, чтобы получить уплату, он должен был пригрозить ей подачею иска к мировому судье. В деле составления завещания Киткин последнее звено, мало связанное с остальными лицами той же группы. Он имел с ними только ту связь, что явился вместе с Петлиным на суд и подписал допрос.

Когда вы будете судить, гг. присяжные заседатели, я полагаю, что вы примете в соображение следующее: как последнему в ряду подсудимых, к нему идут все доводы, приводимые в пользу всех остальных подсудимых. Он не мог иметь ясного понятия о том, что завещание фальшиво; ему предлагали его как настоящее, но только не формальное. Он же первый при следствии сделал признание во всем. Примите еще во внимание его молодость, его ис-{524}креннее раскаяние. Киткин, действительно, раскаялся, он сознает все безобразие своего проступка, дайте ему средства загладить этот проступок. Окажите ему такое же снисхождение, в каком вы не отказываете попадающимся по крайности и нужде в кражах и мошенничествах людям из простонародья. Пощадите его, господа присяжные заседатели.