 |
Произведения для литературного чтения
|
|
|
|
Беспалова Т. В.
Произведения для литературного чтения
на родном русском языке для 3 класса
Содержание
| Владимир Воробьёв. Мой дневник | |
| Ирина Краева. Письмописательное искусство | |
| Владислав Крапивин. День рождения | |
| Татьяна Толстая. Детство Лермонтова | |
| Леонид Яхнин. Последняя рубашка | |
| Юрий Буковский. Сказка о Доброте - злой и доброй | |
| Павел Засодимский. Гришина милостыня | |
| Наталия Волкова. Дреби-Дон | |
| Владимир Крупин. Сушёная малина | |
| Василий Шукшин. Как зайка летал на воздушных шариках | |
| Алексей Решетов. Зернышки спелых яблок | |
| Олег Кургузов. Душа нараспашку | |
| Владислав Крапивин. Зелёная Грива | |
| Лидия Чуковская. Памяти детства. Мой отец – Корней Чуковский | |
| Владислав Крапивин. Что такое стихия | |
| Георгий Скребицкий. Чему научила сказка | |
| Николай Коняев. Правнуки богатырей | |
| Лев Дёмин. Рассказывает бывалый человек | |
| Ольга Гурьян. Мальчик из Холмогор | |
| Аполлон Майков. Ломоносов | |
| Василий Никифоров–Волгин. Серебряная метель | |
| Елена Григорьева. Радость | |
| Аполлон Коринфский. Христославы | |
| Аполлон Майков. Христос Воскрес! | |
| Александр Куприн. Пасхальные колокола | |
| Саша Черный. Пасхальный визит | |
| Константин Фофанов. На Пасху | |
| Иван Никитин. Лес | |
| Константин Паустовский. Клад | |
| Валентин Распутин. Горные речки | |
| Ирина Токмакова. Туман | |
| Виктор Астафьев. Зорькина песня | |
Владимир Воробьёв. Мой дневник (В сокращении)
Когда я был маленьким и учился еще в первом классе, я стал вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого школьника. Не уроки и отметки записывались туда.
|
|
|
Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.
Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра — в восьмом классе.
Они мне сказали:
— Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…
Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.
Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:
— Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.
И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте.
Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было.
Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.
На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».
Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.
|
|
|
Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба — по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы — островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.
Однако позже я понял: не умеешь — не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.
И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.
Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста — белый.
Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».
Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.
Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.
Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом — последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.
На страницах дневника часто встречаются и такие записи: «Сегодня ходил в кино. Картина мне очень понравилась». Названия у картин были всякие: «В городе желтого дьявола», «Черный Питер», «Пропавшие сокровища». И хотя там чаще все происходило из-за пустяков — не поделили деньги или красавицу, — смотрелись они с упоением.
Надо было только во время сеанса немного потерпеть. Аппарат в кинобудке был один, и каждую часть киномеханик перематывал.
В душной темноте зала стоял сплошной шорох и шелест. Потому что все грызли семечки, жевали что-нибудь, посасывали леденцы, ириски. Затем снова синий луч из окошечка кинобудки пронизывал темноту, стрекотал аппарат и звучала музыка.
|
|
|
Музыка звучала не с экрана. И голосов людей от экрана не доносилось. Такое тогда было кино. Немое. Человек на экране открывает и закрывает рот, и считалось, что он говорит, а что — понять можно было только из коротких надписей. Читать надо было уметь скоренько, а то ничего не поймешь.
Под самым экраном или в сторонке все время играл пианист. Или небольшой оркестрик. Если по ходу дела происходило что-нибудь веселое, музыканты играли веселое, если печальное — тянули тоскливо. А если на экране были скачки, стрельба, беготня, драка, музыканты старались до пота, наигрывали все равно что, только стремительное.
И ведь как все тогда казалось здорово устроено!
Вот жалко, что нет в моем дневнике ничего о том, как Шура и Юра Лавровские учились говорить по-человечески.
Однажды отец сказал им:
— Нас в семье четверо. Каждому по билету в кино — получается слишком накладно. Никакой зарплаты не хватит. Будем ходить в кино по очереди, а за вечерним чаем подробно рассказывать.
Он пошел первым и после кино все рассказал подробно и занимательно. Я будто своими глазами фильм посмотрел.
На следующий день пошла в кино их мама. И она рассказала превосходно. В другой раз — Юра. Он пришел и начал рассказывать горячо, взволнованно. Картина была действительно интересной. Но что это? У него вдруг стало не хватать слов. Он попробовал вставлять всякие «ну», «значит», «вот», «ничего», «то есть». Мы едва понимали, что он хочет сказать. Юра смутился, разозлился на нашу непонятливость, заторопился, стал перескакивать и возвращаться к сказанному. То и дело он произносил «э-э», «ме-е», «ну-у».
А у самого от натуги даже слезы на глазах выступили.
— Отставить! — решительно прервал отец. — Ты заговорил не по-людски. Мычание какое-то и блеяние.
Всем стало неловко за Юру и жаль его. Потом в кино сходил Шура. Он-то знал, что ему предстоит, и, наверное, по дороге домой собрался с мыслями, приготовился. Он рассказывал чуть лучше, чуть больше, но… кончил тоже плохо. Смешался, заторопился и окончательно застрял в дебрях мусорных слов.
|
|
|
Так у них продолжалось больше года. Ходили в кино по очереди и потом рассказывали. И как же хорошо научились говорить ребята! Заслушаешься.
А ведь уметь связно и легко говорить нужно вовсе не для того, чтобы потом про кинофильмы рассказывать. Кто хорошо говорит, хорошо думает! Для того, теперь я понимаю, и заставили Шуру с Юрой и фильмы пересказывать, и дневник вести.
Я-то этого не знал, просто собезьянничал. Но тогда не пожалел и теперь не жалею. Очень интересно вести дневник!
Ирина Краева. Письмописательное искусство (Глава из повести «Колямба, внук Одежды Петровны»)
П апа и мама сказали: баста, мы соскучились! Хотим видеть тебя не только по субботам, но и каждый день. Хотя бы недельку-другую на новогодние праздники. И купили путёвку в санаторий под Ригой - столицей Латвии.
- А бабушка? А Виталька?
- Они тебя будут ждать, - сказал папа. - Ждать и радоваться за тебя и за нас всех.
Но у меня не было особых причин для радости.
Папа вздохнул:
- Оставим бабушке твой ноут. Пиши ей письма хоть каждый день. А Витальке заведём электронный адрес. Захочет - придёт к бабушке и прочитает, что ты ему написал. И тоже напишет в ответ письмо.
Я улыбнулся, но лишь одной половиной лица. Папа принял это за целую улыбку и сказал:
- Приятно общаться с разумным человеком, особенно если это твой собственный сын.
И мы полетели в санаторий.
Только зашли в свой номер, я достал папин айпад и настучал письмо бабушке и Витальке: " Салют! Мы приземлились. Как дела? У нас всё хорошо. Привет от мамы и папы. Колямба". А что ещё писать?
Мы растаскали вещи из чемоданов по шкафам и пошли обедать. А потом отправились гулять на побережье Балтийского моря. Оно серое, волн почти нет. Чёрное море я видел всегда блестящим и весёлым. А Балтийское море хмурое. Море булькнуло: " И чего приехал? В Масловке бабушка и Виталька скучают". И я быстрее к айпаду побежал, чтобы проверить, нет ли писем из Масловки.
Письма были! Первым я прочитал письмо от бабушки: " Салатик, Колямба! В Масловке холод рыга. Выйдешь на улицу, а там снежная свинство пляска. Но за меня не волнуйтесь. Целую. Бабушка Одежда". Ничего себе не волнуйтесь, если у неё там холод какого-то " рыга"! И почему " салатик" какой-то вместо нормального " здравствуй"? У бабушки склероз скоропостижно развился, слова самые простые уже забывает? А под " свинством" что скрывается? Поросята с Моховской фермы? И кто их заставляет плясать на улице? Или они взбесились, в снегу извалялись и теперь по Масловке вальс отчебучивают? А может, они вообще – кусаются?
|
|
|
Я головой покрутил, чтобы из неё пляшущие кусачие свиньи выскочили. И стал читать письмо от Витальки: " Здорово, Колямба! У меня все ого голого. Каникулы по кайме. Жму руку. Друг Виталий". Совсем с ума сошёл! У него, видите ли, все " ого"! Не одно, не два, а ВСЕ! И какие эти " оги" какого-то " голого"? А каникулы, которые " по кайме", это вообще в голове не укладывается…
Я расстроился. В бассейне плаваю и про письма думаю. Ем ложкой кислородный коктейль (это такие пузырьки из яблочного сока в большом стакане), и снова мысли вокруг них вертятся. Что ни делаю, с кем ни говорю - всё думаю о бабушке Одежде и Витальке. Как им там с " рыгом" и " свинскими плясками"?
- Тебе здесь совсем не нравится? - заволновались папа и мама.
- Нравится, - вздохнул я и к стене отвернулся, чтобы не заплакать. А потом всё-таки заплакал и сказал: - А чего они письма дурацкие пишут? Эти бабушка и Виталька!
- Так вот в чём дело! - рассмеялись мама и папа. И у меня сразу все слёзы высохли. Потому что я и на папу с мамой рассердился за хиханьки и хаханьки. И спрятался с головой под одеяло.
- А почитать эти дурацкие письма можно? - уже серьёзно спросил папа.
Я в ответ только одеяло пнул, что означало: да читайте эту ерунду, мне нисколечки не жалко.
Папа включил айпад и открыл мою почту. Минуту спустя раздался грохот - папа свалился с дивана. Вначале он раскачивался, держась за живот, а потом запищал, как резиновая курочка ряба с железной дыркой на боку - была у меня такая в раннем детстве. Мама прочитала письма и тоже запищала курочкой. Они сидели и пищали. А мне снова захотелось плакать.
Наконец папа всхлипнул и сказал:
- Это я виноват. Я перед отъездом редакторскую программу установил, чтобы она неправильно написанные слова на правильные исправляла. Но иногда она сама слова меняет, которых у неё в памяти нет. А бабушка и Виталька письма перед отправлением не перечитывали.
- Всё пропало? Теперь уже не понять, что они хотели сказать? - пробухтел я из-под одеяла.
- Почему же, - улыбнулся папа и прочитал вначале письмо от бабушки: - " Салютик, Колямба! В Масловке холодрыга. Выйдешь на улицу, а там снежная свистопляска. Но вы за меня не волнуйтесь. Целую. Бабушка Одежда". А вот что Виталька настрочил: " Здорово, Колямба! У меня всё огогого. Каникулы по кайфу. Жму руку. Друг Виталий".
Я фыркнул. Ну ладно бабушка. Про погоду написала. Если честно, это не так интересно. Но теперь хоть за неё можно не волноваться - никакие бешеные поросята её не искусают. А Виталька-то мог что-нибудь и поподробнее написать! Что там такого здоровского под " огогого" скрывается? Почему каникулы " по кайфу"? Тоже слова какие-то дурацкие. Я опять расстроился.
- Эх, - вздохнула мама. - А ведь в старые добрые времена люди умели писать красивые письма. Даже такое искусство было - эпистолярное. Письма хранили всю жизнь, чтобы на старости лет можно было удариться в воспоминания… Великие писатели делились в них сокровенными думами. У них в полном собрании сочинений даже тома писем выходят, наравне с романами. А у нас сплошное " огогого" и " кайф". Такое на старости лет перечитаешь - и вспомнить нечего будет.
- Колямба, а напиши им письмо по всем правилам эпистолярного искусства! - предложил папа. - Поделись сокровенными мыслями и переживаниями! Тогда они поймут, как горячо ты их любишь! Может быть, это письмо будет первым в томе писем твоего полного собрания сочинений!
А что? Может быть, я стану великим писателем! И уже сейчас надо готовиться к всемирной славе, копить мысли и переживания.
- А о чём писать? - спросил я.
- Например, о том, что тебе сегодня больше всего понравилось.
А мне сегодня больше всего понравилась селёдка с творогом, луком и чёрным перцем - блюдо латышской кухни. На обед в качестве закуски подавали. Я до этого никогда такое не пробовал. Но если я о селёдке напишу, то это не письмо получится, а книга о здоровой и вкусной еде. Такие письма пусть девчонки пишут. Тогда о чём писать? И как?
- Надо написать, чтобы вышло не сухо! - подсказал папа. - Когда мы в школе деепричастные обороты проходили, то читали, как Достоевский учил мастерству другого писателя: " Надо писать: " Пятак падал к ногам, звеня и подпрыгивая". Вот так и пиши! Звеня и подпрыгивая!
- Пока писать буду, придётся монетками в кармане звенеть и на месте подпрыгивать? - поинтересовался я. - Или сплошные дееперичастные обороты писать? Но я не знаю, какие они из себя!
- Деепричастные обороты совсем не обязательны! - сказала мама. И прочитала наизусть:
Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!
- Это гениальные стихи поэта Велимира Хлебникова. И никаких деепричастных оборотов здесь нет. Главное - искренне напиши.
- Будто с глазу на глаз говоришь с тем, кому пишешь, - добавил папа.
- Будто под одним одеялом лежим и по душам шепчемся?
Мама и папа кивнули.
Было поздно и пора было спать. Но я с боку на бок вертелся. В моей голове рождалось письмо.
" Здравствуйте, бабушка и Виталька! Как вы поживаете? У нас всё хорошо. Я хочу рассказать вам о Балтийском море и баркасе.
Море лежит огромным полукругом. Оно как земной близнец месяца. Только не жёлтый, а серебристый. И светится днём. Море светится всегда по-разному.
В мороз море впадает в спячку, как медведь. Прокатит одну волну, будто веко приподнимет, чтобы посмотреть - кто там на берег пришёл. И опять спит. А если его разбудит ветер, море обидится, загудит, почернеет и погонит больших злых баранов - волны, чтобы всех напугать. А те, что вдалеке, кажутся кораблями, целой флотилией кораблей, которым никакой шторм нипочём. Самое красивое море в солнечный день. Оно - как листочек голубой фольги, если на неё подуть. Недалеко от берега плавают пять белых лебедей. Они словно фарфоровые. Снег на берегу тает и проступает светлый песок. На него выползают, как червяки после дождика, кудрявые чёрные водоросли. Возьмёшь их в руку - йодом пахнет.
В такой день лучше всего виден баркас. Мне его показал один старик из санатория. Он всегда ходит в тельняшке, а сверху надевает пиджак или куртку. Он сказал: " Тельняшка - это в море одежда. А когда человек на берегу, это мечта".
Баркас затонул давно, несколько лет назад. Из волн чуть-чуть виднеется его правый борт. С берега кажется, что это просто плывёт бревно. А это баркас. Его имя " Янтарный". Он ходил под двумя белыми парусами. А однажды с ним приключилась беда и баркас затонул. Теперь он грустит без своего капитана. Его деревянные борта просолились насквозь. На берегу они высохнут и станут седыми и никому не нужными. Но баркас всегда в море и ждёт своего капитана.
Я скоро приеду. Колямба".
Вот такое письмо получилось в моей голове. А утром мы с мамой его написали на простом листке бумаги, а потом с папой отнесли на почту, запечатали в конверт и отправили в Масловку. Я хотел, чтобы получилось как в старые добрые времена, по всем законам эпистолярного искусства. Чтобы бабушка Одежда и Виталька прочитали его на старости лет и ударились в сокровенные воспоминания.
А потом мы снова пошли к морю. Мне очень хотелось посмотреть на баркас. Оказывается, я его полюбил. Но понял это только после того как письмо написал.
По морю бежали волны с белыми гребнями. Среди них баркаса совсем не было видно. И по берегу не гулял старик в тельняшке.
Вдалеке, почти у самого горизонта, шла флотилия белых кораблей, которым никакой шторм нипочём. Вот если бы среди них был " Янтарный" со своим капитаном на борту…
Зато я твёрдо знал, что мой баркас, запечатанный в конверте, держит курс на Масловку. И бабушка с Виталькой уж точно меня дождутся. И мы будем есть селёдку с творогом, луком и перцем, что так любят капитаны и простые люди, живущие на берегах Балтийского моря. А теперь и я.
Владислав Крапивин. День рождения (Глава из повести «Сказки Севки Глущенко», в сокращении)
Только в конце ноября на мерзлую землю стал падать настоящий густой снег. Севка сидел у окна и смотрел на эту удивительную сказку. Не так уж часто он видел первый в году снегопад. Сегодня – девятый раз в жизни. К тому же раньше он был маленький и не понимал такой красоты. А сейчас понимал и радовался.
Уже вся земля, крыши, поленницы были укрыты нетронутой белизной. Обросли мягким пухом тополиные ветки. А с пепельного неба все сыпались и сыпались хлопья.
Было воскресенье, никто никуда не спешил. Потрескивала печка. Но сквозь это потрескивание, сквозь голоса и шаги, которые слышались в доме, проступала уличная тишина. Она была там, за стеклами, висела над заснеженным городом. Она была похожа на спокойный праздник. Севка слышал ее сильнее всех звуков.
«Тихо, как во сне», – подумал Севка.
И к этой мысли сразу пристроились три слова: «Белый-белый снег».
Тихо, как во сне…
Белый-белый снег.
Это были уже почти стихи.
От ощущения тихого праздника Севке и вправду захотелось придумать стихи. Настоящие. И он стал сочинять:
«Вот зима пришла к нам в гости…» Ничего себе «в гости»! Она теперь надолго пришла. На целую зиму. Лучше вот так:
Вот зима пришла с морозом,
Тихо, как во сне…
А дальше что? Надо было приставить «белый-белый снег». И Севка пристроил:
И на землю к нам ложится
Белый-белый снег!
Ура, получилось! Он обрадовался, написал четыре строчки на краешке газеты и, смущаясь, показал маме. Мама похвалила. А потом сказала:
– Знаешь что? По-моему, ты немного поспешил. Можно сделать стихи еще лучше.
– Как? – ревниво спросил Севка. Он считал, что и так всё прекрасно.
– Вот, смотри… «Зима пришла с морозом». А сейчас разве мороз? Денек пушистый и совсем не холодный. И не очень ладно получилось: «…на землю к нам ложится». Понятно, что на землю. А вот ты придумай, куда еще. Чтобы сразу было видно. Чтобы кто стихи услышит, сразу запомнил. А то непонятно, про какую зиму написано: в поле, в городе или в лесу?
Севка слегка насупился. Но подумал, подумал и почувствовал, что мама правду сказала. «На землю» – это непонятно. Вернее, неточно. И зима не морозная…
А какая сегодня зима?
Севка опять устроился у окна. Вдоль стены пекарни брела по щиколотку в снегу соседка Евдокия Климентьевна. Протаптывала валенками тропинку к дровянику. Севке вдруг показалось, что своей походкой и немного сгорбленной спиной она похожа на школьную директоршу Нину Васильевну. Только Нина Васильевна еще старше, чем соседка, и совсем седая. Волосы у нее совсем белые…
…Как снег…
…Как зима…
Значит, зима – седая? Конечно. Она тихая и добрая, как старушка, которая пришла рассказать сказку…
К нам пришла зима седая.
Тихо, как во сне.
И на землю…
Нет, не на землю! На самого Севку (когда он пойдет гулять). И на всех людей, которые на улице.
И на шапки нам ложится…
Нет, не ложится. Садится, мягко опускается. Оседает, как тополиный пух в безветренный день… Да, оседает! «Седая – оседает»! Вот здорово-то! Ура!
К нам зима пришла седая.
Тихо, как во сне.
И на шапки оседает
Белый-белый снег…
– Мама! Послушай…
Мама сказала, что теперь совсем хорошо. Просто замечательно. А может быть, Севка придумает продолжение? Севка вздохнул. Он знал, что дальше будет гораздо труднее. У него всегда так: четыре строчки сочиняются просто, а потом – будто включаются тормоза.
И всё же Севка придумал продолжение. Только не в этот день, а гораздо позже. Перед зимними каникулами.
А в лесу озябли елки,
Просятся к нам в дом,
Потому что очень скоро
Праздник Новый год.
Конечно, эти строчки были не такие удачные, как первые. Но зато стихотворение стало в два раза длиннее. Как настоящее. Мама даже сказала: пусть Севка прочитает его на новогоднем утреннике. Но Севка ответил, что ни в коем случае.
И на утреннике Севка ничего не читал, а только смотрел, как выступают другие. Ребята рассказывали стихи про Деда Мороза (не свои, конечно) и пели песни про елку. И танцевали.
Татьяна Толстая. Детство Лермонтова (Отрывок)
Однажды он (Миша) вышел в сад и обратил внимание, что снег стал таять, а на деревьях обозначились почки. Он вздрогнул от нетерпения: наступает весна, значит, скоро ехать в Москву? Как только дорога просохнет, и можно будет двинуться. О, если бы люди изобрели ковры-самолеты и на них можно было бы путешествовать в любое время года!
Он пошел к бабушке со строгим вопросом: когда же они поедут? Бабушка со вздохом ответила, что теперь уже скоро. Миша даже запел от удовольствия и поцеловал жесткую руку Арсеньевой.
Он подошел к окошку. Голубоватый серебристый пруд, скрытый верхушками высоких кустов, переплетенных над аллеями, манил глаз покоем и тишиной.
Он вышел на балкон. Двойственные чувства боролись в нем. Нестерпимо жаль было расставаться с Тарханами, со сказочно-прекрасным садом, с беседкой, где он провел столько часов в размышлении. Он должен был проститься с милыми, близкими сердцу людьми, которых знал с младенчества; их жестоко отдаляли от него, но они были все-таки родными и любимыми… Мальчик вышел в сад и сел в беседке. Облокотившись на перила, он глядел на пруд, но вид на берег загораживали свежие листья распускавшихся розовых кустов. Ветер шевелил листву, и дыхание солнечной весны опьяняло мальчика. Он стал напевать: «Куст прелестных роз, взлелеянных весной…» – но тотчас же остановил себя. Кто подсказал ему эти слова: забытый им автор или аромат весенней земли? Он стал припоминать. Нет, не автор, нет… Значит, он сам сочинил эту строчку?
Миша начал напевать дальше, и получилось стихотворение. Потом он спел его еще раз, переставляя строки, и ему понравилось. Мальчик поспешил домой, поднялся по лестнице к себе в комнату и стал записывать, но некоторые строки ускользнули из памяти, другие показались не такими складными, какими казались сначала.
Вечером, перед сном, Миша прочел записанные им стихи еще раз, и в некоторых местах они показались ему тяжеловесными. Но одна строчка преследовала его:
Куст прелестных роз, взлелеянных весной…
Эта строчка останется в памяти и без остальных, а если и остальные хороши, то и они вспомнятся… А вдруг бабушка найдет его стихи и станет их читать соседям? А вдруг соседи скажут, что стихи плохие?
Миша самолюбиво оглянулся и резким движением поднес листочек к свечке. Бумага вспыхнула и скоро почернела; он бросил ее на подсвечник и стал приглядываться, можно ли различить следы букв. Нельзя. Он сжег свои первые стихи, но не мог забыть созданную им строчку.
|
|
|
