 |
Владимир Степанович Возовиков 26 глава
|
|
|
|
Польщенный боярин широко улыбнулся:
- То не я один, государь, постарался. Спасибо моим помощникам, - и указал на Фрола, Таршилу, других сотских и десятских.
Димитрий обнял старого воина, увидел слезу на его глазах, укорил:
- Ну-ну, Таршила! Разве такому рубаке пристала сырость? А Иван твой, считай, ныне впереди нас: тот десяток ворогов, что положил он на Пьяне-реке, уж не станет в Мамаево войско.
- От радости я, государь. Довелось тебя увидать, доведется еще послужить тебе.
- А ты не переставал служить мне, Таршила, по ним вижу. - Князь кивнул на звонцовских ратников, задержал взгляд на могучем Гриде и огненно-рыжем Алешке.
Боброк проверял закал топоров и сулиц, взял у Юрка чекан, соединяющий в себе боевой топорик и молот, коротким ударом разрубил поданную отроком стальную пластину, спросил:
- Чья работа?
- Его, - боярин Илья указал на Гридю. - Мой, звонцовский.
- После похода, боярин, привезешь его в Москву со всем семейством, поселим в кузнецком ряду. В Звонцы подыщи другого мастера, - так сказал, словно не сомневался, что и хозяин, и кузнец его непременно вернутся с битвы. - Бренк, взял бы ты на замету, это ведь по твоей части. А тебе, мастер, спасибо. Задержишься в Коломне с другими кузнецами и бронниками на три дня, кое-какое оружье подладите. Догоните нас на конях. Теперь же ступай к кузням.
Гридя густо закашлялся, смущенно пробормотал:
- Да ить я што?.. Сына б со мной, молотобойца?.. Можно ль?
- Можно, - Боброк улыбнулся. - Научи его своему делу.
- Государь! Батяня! - умоляюще заговорил Николка, испугавшись, что его могут оставить в Коломне. - Пусть дядя Роман пойдет, он не хуже мово кует. А ходить ему тяжко, хромой же…
- Хромой! - удивился Боброк, разглядывая насупленного мужика, опирающегося на копье. - И ты на битву собрался?
|
|
|
- Ничего, государь, руки при мне, устою.
- Э, нет, на одной ноге против татарина не устоишь. На коне держишься, конь есть?
- Конем и спасаюсь.
- Скажи начальнику конной тысячи, чтоб он тебя зачислил. Кого кузнецу брать в помощники, он сам решит…
Димитрий Иванович уже прошел к муромчанам. Осматривая конных ратников, вдруг вспомнил свое, спросил, улыбнувшись:
- А что, мужики, не найдется ли у вас бурого жеребеночка, муромского? Васька мой просил.
- Государь! Вернемся из похода, мы ему из самого села Карачарова пришлем точь-в-точь как у Ильи Муромца был. Пусть твой сынок растет богатырем не хуже отца.
К окольничим князя подошел новый коломенский градоначальник, чем-то взволнованный. Димитрий закончил смотр отряда, спросил, в чем дело. Боярин сообщил: в городе высокий посол от Мамая, ждет государя в детинце.
- Подождет, - отрывисто бросил Димитрий, однако ускорил объезд полков: посол от врага в такой чес - не шутка. Осмотрев свой полк, сведенный с полком Владимира, поворотил коня к середине рати. Впервые за последние недели потаенная тревога не плескалась в глазах московского князя, спокойный блеск их напоминал блеск вороненой стали.
- Счесть надо ратников русских. Родина должна знать, сколько их было.
- Считаем, государь, - ответил Бренк.
- Конной силы столько и не ждал.
- Можно спешить иные тысячи, - сказал Боброк. - Наши конники и пешими драться горазды - тому учили.
- Мало пешей рати, - повторил Димитрий.
- От Вельяминова гонец прибыл, - сообщил Бренк. - Десять тысяч ведет он пешцев.
- Точно ли так?
- А зачем нам выдумывать? Натужилась земля Московская - экую силищу родила!
- Ну, дай бог. Коли так, спешивать никого не придется, да и конной силы убавлять бы не хотелось.
…Снова катилось над полем и гладью многоводной Оки грозное "ура!", когда скакал Димитрий перед фронтом войска обратно. И, кажется, только теперь, прикоснувшись душой ко всей рати, к каждому полку ее, Димитрий начинал ощущать всю необъятную силу, что вывела на это поле русская земля. Он привыкал к чувству этой силы со счастливым испугом, - казалось, видит сон и боится пробуждения, которое унесет желанный образ. Сказал Боброку:
|
|
|
- Полки не разводи. Ждите.
Боброк кивнул понимающе.
Ордынский посол ждал в княжеской палате детинца. Навстречу встал неспешно, отвесил легкий поклон. Димитрий помнил этого рослого мурзу, уже немолодого, похожего обличьем на Чингисхана, каким рисовали его в восточных книгах. "Принц крови", сильный и знатный наян, владелец крупнейшего в Орде улуса - вон каких послов стал направлять Мамай к московскому князю!
- С чем пришел, хан? - спокойно спросил Димитрий.
- Спроси лучше - за чем? За ответом пришел. Что ты надумал, князь? Войско, говорят, привел в Коломну?
- Слово мое вы слышали, иного не будет.
Высокомерный хан, казалось, смутился - не такого ответа ждал. Но вот желтые глаза его зло блеснули.
- У вас, русских, говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Разве ты не желаешь мира с повелителем Золотой Орды?
- У нас говорят и по-другому: сердцем копья не сломишь, покорством врага не вразумишь. Пусть Мамай вернется в свою степь, распустит тумены - тогда получит он ту дань, что платил я до сих пор. Говорю последний раз: разорять Русь для Мамая не стану, в вечное рабство не выдам ему по доброй воле ни одного человека.
- Князь! Ты боишься разорить свое государство большой данью? А подумал ли ты, на какое разорение толкаешь его своим упрямством? Честно скажу тебе: я уж немолод и не хочу войны - мне-то она ничего не принесет, кроме лишней тряски в седле. Но Мамай не я. Он зальет твою землю кровью, покроет пеплом. Рад будешь воротить слово, но когда говорят мечи, слова теряют значение. Разве ты не знаешь Мамая? Он может сделать даже то, чего не сделал Батый, - истребит твой народ поголовно. А согласен ли твой народ оплатить подобной ценой упрямство своего правителя? Ты спросил его, прежде чем произнести последнее слово перед властелином Золотой Орды?
- Ты хочешь знать волю моего народа? Иди за мной, посол.
Димитрий повернулся, широко зашагал к двери, хан удивленно посмотрел ему в спину, заспешил следом.
|
|
|
Князь, не оборачиваясь, пересек небольшую площадь перед теремом, по деревянной ступенчатой лестнице стал подниматься на высокую стену детинца. Посол торопливо догонял его, за ним спешили бояре и мурзы.
Открылись посадские улицы, далеко разбежавшиеся от крепости, сверкнула Ока синей водой, и Москва, притененная сосняками, катила в нее зеленую воду. Загадочно и безмолвно синели древние приокские леса, широко, до самого горизонта расступаясь над левым крутобережьем Оки. И там, на этом поле…
Хан вздрогнул, прикрыл глаза, как бы отгоняя наваждение.
- Не может быть…
- Я спросил мой народ, - негромко сказал Димитрий. - Читай его ответ на том поле.
- Не может быть!
Узкими желтыми глазами - точь-в-точь такими, какие были у его грозного прадеда "Потрясателя вселенной", - хан жадно всматривался в строгие прямоугольники конных и пеших ратей, слитых в один бесконечный гребень, похожий на огромный вал в океане, поднятый внезапным штормом в солнечный день, вал нежданный и оттого особенно страшный. Хану вдруг показалось - сама земля, где полтораста лет назад на снегу, истоптанном копытами, черном от пепла сгоревшего города, красном от застылой крови, бесприютно валялись трупы мужчин, стариков и грудных младенцев, где кричащие женщины и дети волоклись на арканах, где потом еще много раз в долгие зимние ночи после набегов лишь бездомные собаки плакали на пепелищах, - сама земля, накопившая невыносимую боль и обиду, вздыбилась и родила этот вал из людей и железа. Хану стало страшно. Хан уже видел, как двинулся этот вал на кочевые степи, втягивая, усмиряя, поглощая в своем движении человеческие водовороты бесчисленных орд, которые веками питали силу восточных завоевателей. Хан отступил от Димитрия на шаг, поклонился в пояс.
- Великий государь! Дозволь мне поспешить к Мамаю? Я передам ему твое последнее слово.
- Спеши, посол. Мамай может опоздать.
Димитрий не видел, как ордынцы сошли со стены и, отказавшись от трапезы, седлали коней и выезжали из ворот детинца. Димитрий смотрел в поле над крутобережьем Оки, чувствуя себя уже неотделимым от той силы, что вздыбилась там до самого окоема в ожидании его слова.
|
|
|
- Государь…
Он медленно обернулся. Перед ним стоял среди бояр старый знакомец - поседелый в битвах сотский Никита Чекан.
- Государь Меня прислал князь Дмитрий Михалыч Боброк. Он велел сказать: здесь, на поле, стоит пятьдесят тысяч войска.
И показалось старому воину - холодной вороненой стали княжеских глаз коснулось теплое дыхание.
- Что?!
- Пятьдесят тысяч здесь, на поле.
Димитрий оборотился назад, круто, резко. Бесконечная живая стена пошевеливалась на равнине; он видел войско, какого не видывал до него ни один русский князь - ни киевский, ни владимирский, ни рязанский, ни суздальский, ни тверской, ни новгородский, - но лишь услышав число его, Димитрий окончательно понял, как оно огромно. Именно с таким числом русской рати он заранее решился выступить против кочевой степи.
- Пятьдесят "тысяч", или пятьдесят тысяч воинов?
- Пятьдесят тысяч воинов, государь. Здесь, на поле.
- Не может быть, - сказал князь так же тихо, как только что сказал испуганный хан, чьи глаза были привычны к виду огромных масс войска, ордынского войска…
Может быть, к русским полкам сегодня присоединились жители и защитники древней Рязани, уничтоженные Батыем до последнего младенца? И тысячи коломян, тоже убитых поголовно, встали из своих безвестных могил, чтобы их тоже зачли на перекличке? И тысячи владимирцев, погибших на Сити-реке, и отчаянных героев Козельска? И несколько сот москвитян - тех, сожженных в маленьком деревянном городке на слиянии Неглинки с Москвой, который враги смогли взять лишь огнем?.. Но они стояли перед ним, вооруженные, сведенные в полки, готовые к бою. Пятьдесят тысяч русских воинов! А еще шли новые отряды к Коломне, и, казалось, он слышит размеренную поступь десятитысячного московского полка где-то у слияния Лопасни с Окой, и железный марш русско-литовских ратей дальше на западе.
- Никита, ты помнишь?..
Старый воин утер глаза рукавом, и Димитрий увидел - даже вечно холодные глаза князя Владимира затуманило.
- Никита, что ты, Никита Чекан?
- Государь, старые воины плачут только от счастья. Шестьдесят мне. Деду твоему отроком стремя подавал, и уж тогда ведь ждал сего часа. Сорок лет ожидания для человека - много, государь. А народ сколько ждал!
В церкви Воскресения зазвонил полуденный колокол, и гуд поплыл окрест - над городом, над загадочными приокскими лесами, над просторным полем, над русским войском. Бренк напомнил:
- Димитрий Иванович, пора.
И прежде чем смыло дымку с княжеских глаз, прежде чем сойти с крепостной стены, Димитрий еще раз обернулся к полю, где стояли войска, и ближние бояре услышали:
|
|
|
- Спасибо за все, русская земля…
Русскому войску до Куликова поля оставалось пройти еще сотню старинных верст. Войску Мамая - столько же.
КНИГА ВТОРАЯ
БИТВА
Уже встал тур на оборону…
"Задонщина"
I
В начале сентября Мамай поставил свой шатер на пологом холме в излучине речки Красивая Меча, в двадцати пяти верстах от слияния Непрядвы с Доном. Он шел быстро, и теперь давал отдых лошадям; к тому же союзники его находились далековато от условленного места встречи, а Мамай считал - не честь ему будет ждать литовского и рязанского князей, пусть они подождут повелителя Золотой Орды. Сухие, знойные дни сменились влажными и прохладными, с севера часто наползали отары серых облаков, временами моросило, по утрам над тихой водой долго стлался медленный туман, увязая в зарослях прибрежного камыша и ольхи, - казалось, стыдливая красавица речка прятала лицо от пришельцев и под утренним ветерком упорно цеплялась зелеными руками за края пуховой фаты.
Мамай часами сидел на холме, набросив поверх кольчуги стеганый халат, и слушал, как в тумане всхрапывают кони, чавкает прибрежный ил и размокший чернозем под сотнями копыт, плещет вода, отрывисто гукают и пересвистываются табунщики. Холодок прогнал назойливых кровососов, после пятидневного перехода ордынские кони в одни сутки до черноты оголили правый берег Красивой Мечи, теперь их перегоняли на левый, на пышное пахучее разнотравье, вызревшее к осени. Настойчивый ветерок наконец скомкал, сорвал туманное покрывало с реки, в живой зеленой оправе ее берегов обнажились темные нечистые язвы - следы табунов, прошедших бродами, вороны слетались на эти язвы, угрюмо и надоедливо каркая, мешая думать.
О том, что Димитрий выступил из Коломны с большим войском на запад, Мамай знал, и другого он не ждал от своего врага. Не пойдет же московский князь прямо в донскую степь, где хозяйничает Великая Орда! Димитрий, конечно, думает прикрыть всей силой самый короткий путь на Москву - через Тулу и Серпухов: так поступил бы всякий благоразумный государь и полководец. Однако скверную шутку сыграл с повелителем Орды его военный союз с рязанским князем. Рязань оказалась невольным щитом для московского ополчения в дни сборов; так случается в бою, когда сильный воин хватает слабого противника и заслоняется им от мечей и копий. Ольг, конечно, без вины виноват, и все же ответ он будет держать - тем, что его полк Мамай первым пошлет на русские же копья.
Не всему в рассказе Темучина поверил Мамай, хотя мурзы слово в слово повторили посла, однако же думы Мамаю приходили одна другой тревожнее. Откуда у Димитрия большая сила? Мамай знал от верных соглядатаев: ни новгородского, ни тверского, ни нижегородского полков у Димитрия нет. Рязанский князь в союзе с Ордой. Главная литовская сила - у Ягайло: его братья привести большого полка не могли. Значит, Москва посадила на коней смердов от старого до малого? Это, конечно, не конница, лучше бы Димитрий поставил мужиков в пешую рать, но все же и мужика конного конем не объедешь. Его надо копьем ссадить на землю, а это - большая битва.
Один из великолепно задуманных Мамаем тайных планов войны рушился еще вдали от московских границ.
Мамай велел счесть московские полки на переходе, что оказалось непростым делом: конные заставы русов буквально подметали все дороги и тропы вблизи своего войска. Однако Мамай требовал новых и новых вестей, хотя бы они добывались большой кровью. Союзники наконец зашевелились. От Ягайло прорвался связник, сообщил, что литовцы достигли Одоева в восьмидесяти верстах от Орды; полк рязанцев не ближе, где-то между Пронском и Ряжском. Медлительность союзников все больше раздражала ордынского владыку, застарелый гнев, накапливаясь, доводил до мысли о разрыве союза и жестоком наказании Литвы и Рязани, душу разъедали подозрительность и ненависть. На последнем совете, уловив настроение повелителя, один из темников заметил:
- Они, пожалуй, боятся Димитрия и обходят его за сто верст. Этак они скоро окажутся позади нас.
У Мамая после несчастья с дочерью дергалось веко, и мурзам казалось, он мигает кому-то за их спинами. С опаской оглядывались.
- Литва и Рязань забыли, кого им надо бояться, - пролаял Темир-бек. - Ты должен напомнить им, повелитель.
- Да! - Мамай снова нервно мигнул, глядя поверх голов приспешников. - В нужный час я поручу это тебе и Батарбеку. Вы умеете помнить зло. Червяк жалости и корысти не подточил ваши души; я знаю: ни слезы, ни золото не сделают вас мягче.
Не следовало бы теперь так отличать двух темников, принижая других, но Мамай не мог справиться с раздражением, и к тому же он метил в хана Темучина. Воротясь из Коломны, тот настойчиво убеждал Мамая отложить поход на Русь, взять дань, на какую согласен Димитрий - лишь бы хватило ублажить войско, - а потом постараться перессорить русских князей и нанести внезапный удар небольшой отборной силой.
- Сейчас не лучшее время для войны, - повторял Темучин. - Сила Москвы велика, но это временная сила, завтра она истает. Пусть большие сборы закончатся для Димитрия впустую, а когда он заплатит дань, его подданные станут спрашивать друг друга: зачем же нас отрывали от семей и большой жатвы, зачем мы зря проедали хлеб и мучили лошадей? Ведь князь все равно заплатил дань, как ни петушился. Димитрий потеряет веру в народе и удельных князьях, враги станут потешаться над ним. Ты свалишь противника, не пролив капли татарской крови.
- Разве для Орды меньше чести свалить врага ударом меча, внушить ужас данникам, показав нашу силу?
- Сила измеряется числом мечей. Ты же обескровишь Орду.
- Пусть так. Но я укреплю власть Орды.
- Власть и сила идут рядом, - Темучин смотрел прямо в лицо Мамая желтыми немигающими глазами. - А может, ты боишься за собственную власть? Не бойся. Не время затевать в Орде усобицы, когда враги наши так сильны. Мои друзья не хотели бы над собой ни Тимура, ни Тохтамыша. Отдай мне улус Бейбулата и все права, которыми он владел, - у тебя будет в Орде до конца дней союзник посильней Темир-бека.
Взгляды их встретились, как ножи, у Мамая задергалось веко, кулаки, сжатые в камни, выползли из рукавов халата, захолодели на золоте подлокотников - он встречал своего посла, сидя на троне. Сдавленно прошипел:
- А твой шут, колдун, с кинжалом в моей юрте?..
Желтые глаза Темучина мигнули, лоб прорезала угрюмая складка.
- Разве Темир-бек ничего тебе не сказал? Я послал в Сарай моих людей и велел им тайно схватить бухарского купца, который продал мне этого шута. Купца скоро привезут, и ты можешь сам допросить его.
- Хорошо. - Мамай отер со лба пот рукавом, по-прежнему не отводя от лица Темучина суженных глаз, словно удерживая перехваченный нож. - Когда купца привезут, ты получишь, что просишь. Но о войне ты судишь, как улусник, я же - повелитель Орды и останусь им. Поэтому забудь свои мысли и думай не о числе врагов, думай о силе твоего тумена…
Лишь на совете главных мурз войска, поглядывая в непроницаемое лицо рыжебородого чингизида, Мамай сообразил, что совершит непоправимую ошибку, передав новый улус и новые большие права хану Темучииу. Тот ведь и теперь сильнее любого из царевичей, а тогда окажется недосягаемым и для повелителя Золотой Орды. Возвышая достоинство Темир-бека и Батарбека, Мамай подумывал, кому из них отдать все то, чем владел опальный хан Бейбулат…
Сидя на холме над Красивой Мечей пасмурным сентябрьским утром, Мамай снова возвращался ко всему, что прежде решалось сплеча, по первому желанию, а теперь не давалось. В теплом халате повелителю было зябко. Сколько жестоких лишений изведал он в походной жизни! В зимней степи, бывало, не отворачивал лица от лютого северного ветра, когда самые закаленные всадники не снимали овчинных масок. В седле под проливным дождем с презрением отталкивал руку телохранителя с непромокаемым халатом, показывая войску пример стойкости и терпения. От чего же теперь знобит его на свежем русском ветру? Может быть, годы студят кровь? Или с годами удары судьбы ощутимее подтачивают физические и душевные силы? Почему прежде, когда рвался к власти, удачи шли навстречу, а теперь - беды? У дочери отнялись ноги, несмотря на все искусство лекарей, верный Алтын погиб, Димитрий вышел навстречу с огромным войском, союзники медлят - все одно к одному, все помнится, давит, злобит, лишает покоя. Будто душа Мамая - бессточное болото в такырах, куда дождевые ручьи непрерывно несут зловонную горько-соленую грязь. Даже бегство русского князя, за которого Димитрий предложил Авдула и четырех мурз, а с ним бегство таинственного нукера Хасана обернулось на позор Мамаю. Кто он, этот демон в пурпурном плаще, не оставил ли друзей в Орде, какими зловещими шипами могут прорасти его следы? Тщетно пытался Мамай добиться вразумительных слов от мурзы Галея, тот лишь бил землю лбом, повторяя: "Повелитель! Хасан очень гордый, он, наверное, сильно обиделся, что его посадили в яму и удалили из сменной гвардии". Болван! Сумел родить ублюдка, так сумей воспитать его истинным ордынцем либо убей вовремя. Так нет - сплавил в чужие руки, и выросла пантера, готовая вцепиться в горло хозяина. Мамай смутно догадывался, какого опасного врага проглядел со своими ищейками у себя под боком. От погони вестей нет. Авдула и четырех мурз он все-таки выменял на московского гонца, но и возвращение Авдула мало утешало. Никому, оказывается, верить нельзя, даже ближайшим нукерам. Только великая победа уничтожит его врагов!.. В который уж раз эта мысль приносит Мамаю облегчение. Тот, кто знает свой путь, не должен отступать от него до смертного часа.
От Герцога прибыл начальник сотни с жалобой: всадники из касожского тумена ночью отбили скот, подаренный Мамаем фряжским наемникам, а теперь уверяют, будто они приобрели его у татар за деньги.
- Чего же хочет Герцог от меня? - Веко Мамая слабо подрагивало - злился, что пришлось-таки выдать наемникам вторую половину задатка, опустошив войсковую казну.
- Вели касогам вернуть нам быков и овец, милостивый хан. Ведь они проявили неуважение к твоему приказу.
- Может быть, они доказали, что более вас заслуживают моих даров? Вы плохие воины, если не способны справиться с горскими разбойниками.
Фряг поднял голову, настороженно спросил:
- Милостивый хан дозволяет нам применить силу? Мы сегодня же нападем на их лагерь и уничтожим грязных бродяг.
Веко Мамая задергалось сильнее. "Коршунячье отродье! Я посмотрю на вашу храбрость перед полками русов. Это вам не толпа янычар, не унылые лигионы издыхающей Византии, не арабский "вечер потрясения", не разнаряженный частокол германских и франкских рыцарей, не стадо таврических разбойников. Вы узнаете, за что плачу я золото и серебро наймитам, досыта кормлю их свежим мясом!" Холодно сказал:
- Однако ваш начальник может обойтись без боя. У него теперь довольно золота, чтобы купить мяса на все войско. Ступай… Постой! - он остановил фряга, осененный неожиданной мыслью, в которой еще не дал себе отчета. - Скажи Герцогу, пусть он пришлет ко мне близнецов, о которых я спрашивал. Касоги вернут вам быков и овец, а воры будут наказаны по законам Орды.
Отчего вдруг Мамаю загорелось увидеть глаза близнецов, так похожие на глаза его дочери и глаза того русского пленного, который не дал ему простого обещания в обмен на жизнь и свободу? Только потому, что не мог ручаться за свое слово? Есть же такие люди! И у великих царей время от времени случается нужда в них.
Десятник нукеров доложил:
- Повелитель, к тебе люди Батарбека с русским пленником.
Мамай встрепенулся, и словно порывом сухого ветра выдуло из степи знобкую сырость. Воины в серых халатах втащили на холм грузного человека со связанными за спиной руками и веревкой ни шее, сильным рывком бросили ниц. Мамай узнал склонившегося перед ним сотника.
- Это ты, Бадарч? Какого зверя выловил в московских лесах?
- Повелитель! Мы исполнили твой приказ: предатель Бастрык перед тобой.
Мамай по-кошачьи шагнул вперед, приказал по-русски:
- Встань! - Сузив глаза в усмешке, разглядывал припухшее от синяков лицо пленного, всклоченную бороду, рваную одежду, - видно, нелегко сдался этот бугай. - Что скажешь, Федька? Новые вести привез мне или пожаловал за наградой?
- Тебе, царь, то лучше ведомо, - прохрипел пленный, потупясь. - Не своей волей стою перед тобой.
- Да уж твоя воля кончилась, Федька. Даже охотничий барс попадает в клетку, если он скалит зубы на хозяина. Ты же только гиена. - Неожиданно взвизгнул: - Говори, кому служил! Какие лживые вести слал в Орду? Кого ты в Орде знаешь из моих врагов?
Бастрык жалко усмехнулся опухшим ртом:
- Столько спрашиваешь, царь, што и не знаю… Служил я всем помаленьку, тебе тож… Чего передал, теперь дело десято. А знавал я хана Бейбулата да Батарбека, да иных твоих начальников - неш они те враги? Убей, а ни московских, ни рязанских лазутчиков в Орде я не видывал. Пытать станешь - кого хошь назову. От ваших пыток чего не сбрешешь, мне же все едино. Казнил я твоих людишек - не запираюсь. Требовали, чего я вовек не ведал, оружьем грозили, вот и… Да и к Димитрию мне нынче дорога заказана, потому в твои сети попал. Вот коли помилуешь, кой-чего скажу те на пользу.
Как ни был зол Мамай, его удивил торг Бастрыка.
- Говори. Я решу, стоят ли твои вести моей милости.
Федька вздохнул, переступил босыми ногами, впервые прямо глянул в лицо Мамая.
- Ведаешь ли ты, великий царь, што Есутаев сын Иргизка к Димитрию шел?
- Так…
- Будто бы Есутай тумен свой в помощь Димитрию прислать сулил.
- Так!.. - рука Мамая побелела на поясе, веко задергалось.
- Не бойсь, не дошел Иргизка до Димитрия. Я сам казнил его, с ним и весть умерла, а грешить-то Есутай на князя будет.
Мамай метнул взгляд на сотника, тот наклонил голову:
- Федька не врет. Иргиз умер, но бывшие с ним люди живы.
- Што люди! - Бастрык пренебрежительно качнул головой. - Я сам пытал Иргизку, Есутай велел ему говорить лишь Димитрию, а ты, великий царь, своих татар знаешь.
- Знаю, - Мамай жестоко усмехнулся. - Ты проговорился, Федька: тайна Иргиза тебе неведома. И тут лжешь!
Бастрык испуганно заморгал, с трудом соображая, как это сам себя запутал.
- Говори дальше, Есутаевы дела я сам разберу.
Бастрык пошмыгал носом, на что-то решаясь.
- Моя смерть, великий царь, теперь ничего тебе не даст. А жизня у меня одна. Так, может, я куплю ее? И за тех, казненных мною, заплачу тебе.
Мамай захохотал, и нукеры вздрогнули - так давно не слышали они его смеха.
- Да ты шут, Федька! Каким серебром платить станешь? Тем, что в сундуках у Димитрия?
- Есть у меня свой сундук, в Коломне зарыт. Там не токмо золото и серебро… Там така икона, в каменьях, ее за тыщу кобыл не купишь.
У нукеров загорелись глаза.
- Откуда у тебя икона?
- Не все ль равно?.. Да коли хошь знать - у Иргизки отнял.
- Теперь я знаю, почему ты убил его. А иконе той цена - две сотни лошадей.
- Великий царь, на Руси ей цены нет!
- Да на Руси я все возьму даром.
- Но икону и золото я глубоко зарыл. Пошли со мной верных людей, Коломна теперь пуста. Я отдам все! - страх и надежда метались в глазах Бастрыка. - За одну мою жизню я дам тебе столько, што ты можешь нанять сотню воинов и купить тыщу рабов!
- Рабов на Руси я возьму, сколько захочу. Воинов у меня достаточно. И тебе, Бастрык, я не верю. Ты предавал рязанского князя мне. Меня ты предавал рязанскому князю. Нас обоих ты предавал Димитрию. Теперь ты готов предать Димитрия. Возьму выкуп и отпущу - ты снова предашь меня. Ты служебный предатель, Федька. А где зарыл сундук, скажешь, когда из тебя начнут вытягивать жилы.
Бастрык затрясся, пал на колени, пополз к ногам Мамая.
- Отпусти, возьми выкуп, не обману, отслужу тебе… Я вхож ко князю Димитрию. Вели - убью его, отпусти только…
Мамай брезгливо попятился.
- Врешь, Федька. Ворон не заклюет орла, шакал не загрызет тигра. Ты трус, Федька, а трусы убивают лишь слабейших. Я люблю казнить трусов.
Бастрык съежился на земле, оцепенел, потом поднялся на колени, встал на ноги, помотал бородой, отряхивая слезы, по-бычьи наклонил голову, угрюмо сказал:
- Добро же! Рвите жилы - икону и золото я вам не выдам.
Мамай второй раз засмеялся, отстегнул с пояса кошель, бросил сотнику.
- Это награда за предателя. Скажи Батарбеку - я доволен.
Потом велел нукерам вести за собой пленного, сошел с холма на берег речки и приказал рыть яму. Повернулся к Бастрыку.
- Ты, Федька, поступил с моими людьми по-ордынски, ученик ты способный. Но ученику не сравняться с учителем. Ты тоже останешься без носа, без глаз, без ушей и без языка. Но я сделаю это без помощи меча.
Бастрыка закопали по шею, не развязав рук, принесли заготовку для конской кольчуги, разостлали ее по земле, плотно стянули вокруг шеи. Потом накрыли голову железной решетчатой клеткой.
- Принесите голодных крыс и пустите в клетку, - приказал Мамай. - Когда крысы начнут пир, позовите меня - я хочу видеть, какого цвета кровь и мозг у тройного предателя.
…Бастрык не видел, как удалился Мамай, не замечал ни стражи, ни липкого дождя, падающего на лицо, - ввалившимися глазами неотрывно смотрел в низкое серое небо, расчерченное железом в мелкую клетку. Он не просил у этого неба снисхождения и пощады, он каялся во всех тяжких и малых грехах, что совершил под этим небом и еще готов был совершить от жадности, ненависти и гордыни, от звериного желания жить и мстить. С исступленным откровением вспоминал он все зло, которое творил или хотел сотворить, и твердил про себя молитвы, какие помнил. Он молился и слышал, как повизгивают в углах клетки испуганные крысы, скребут зубами железо, пытаясь проделать выходы, перебегают из угла в угол. Чтобы не слышать их, Бастрык начал молиться вслух, однако злые писки, стук коготков и скрип зубов о железо не утихали, а холодная земля нестерпимо давила на грудь. Задыхаясь, он отчаянно молился и все время думал: придет ночь, и тогда голодные обозленные крысы перестанут бояться его бессильного шепота…
Едва глянув на введенных в шатер близнецов, Мамай, как и в первый раз, чуток ошалел - насколько велико их сходство и как оба напоминают его дочь. Нет, не глаза - у этих глаза светлые, а у Наили они отцовские, темные, словно ночи на юге. Разлетающиеся брови и рисунок губ - вот что рождает сходство. Может быть, потому и выражение глаз кажется одинаковым: словно бы давний, несказанный вопрос или печаль застыли в них. Мамай спрашивал через переводчика, отвечал чаще один из близнецов, поплечистей, посуровей видом и как будто постарше. "Наверное, этот у нее родился первым", - думал Мамай, слушая ответы и приглядываясь к воинам.
|
|
|
