 |
Владимир Степанович Возовиков 35 глава
|
|
|
|
Каждому русскому полку на Куликовом поле выпал свой подвиг.
Все сильнее прогибался русский длинник; мертвые воины стояли в тесноте, прикрывая собой живых. С боков клина, между прогнувшимися рядами, к угрожающему месту устремлялись новые и новые ратники, карабкаясь по завалам трупов, они отчаянно нападали на врагов с обеих сторон, били всадников ножами, кулаками, стаскивали с лошадей и душили, потому что даже коротким мечом и топором нельзя стало размахнуться. Ордынцы нажимали, они не могли ни развернуться, ни отступить; давя друг друга, они хотя бы мертвыми телами стремились прорвать русский строй. Темучин видел только большое русское знамя и слепящую ферязь ненавистного московского правителя. Он, Темучин, сорвет знамя Москвы, повяжет волосяным арканом дерзкого московита, плетью погонит его на Красный Холм к ногам Мамая. Темучин помнил самоуверенное лицо и непреклонную речь Димитрия в Коломне, помнил он и свой испуг при виде большой русской рати. Темучин и теперь считал: Мамаю не следовало торопиться с войной - вон уж сколько ордынской крови пролилось! - но коли битва начата, нельзя оглядываться, надо примерно наказать московского щенка, посмевшего скалить зубы на великую Золотую Орду… Еще десяток минут, другой, - еще сотня убитых всадников, другая, - жаль отборную конницу - и клин из двух лучших тысяч тумена вырвется на простор, расколов надвое московскую рать. Тогда Орда затопит Куликово поле, окружая полки врага. Не хапуга Бейбулат, не волк Батарбек, не мрачный выскочка Темир, не кто-либо другой из ханов и мурз принесет победу Великой Орде. Ее принесет хан Темучин, в жилах которого бьется кровь прямого потомка Потрясателя вселенной. Орда все помнит, и с этой его победой она, может быть, припомнит и то, у кого среди нынешних ханов больше всего прав на ее престол…
|
|
|
Темучин посылал в атаку новые и новые сотни, он словно раскачивал таран: удар за ударом по живой, прогибающейся стене русского войска.
Темучин делал то, от чего на протяжении веков остерегали своих соплеменников выдающиеся ордынские полководцы. Но ничего иного хану Темучину не оставалось.
В острие клина прогнувшийся русский строй истончал до двух рядов; Темучин положил ладонь на рукоять меча, готовый сам повести в битву свежих воинов, чтобы шире раздвинуть горловину прорыва, и тогда-то под великокняжеским знаменем блеснул меч русского князя. Витязи его немногочисленной дружины разом опустили тяжелые копья, дружина качнулась, устремилась с высотки, наращивая рысь лошадей. Гигантским крылом фантастического орла полыхнуло на ветру черное знамя, красное пламя стягов прожгло синь; хану даже показалось, что он услышал гулкий трепет полотнищ. Рослые широкогрудые кони в княжеской дружине, как и в ордынских отборных сотнях, были одеты спереди кольчатой броней, блистающей подобно новому серебру; чернели только отверстия для глаз и ноздрей.
Все четыре сотни, устремившиеся на выручку пехоте, состояли из стариков - железной гвардии московского князя.
Молча, качая копья и горя чешуей брони, надвигалась княжеская дружина. Прямо и не мигая смотрели из-под низких шеломов соколиные очи воинов, привыкшие к виду смерти, встречный ветер расстилал седые бороды по стали нагрудников, кроваво горели круги красных щитов, лебединым крылом трепетала белоснежная ферязь князя. Не все русские пешцы, сдерживающие ордынский клин, успели убраться с пути конной дружины, но было ли на свете хоть одно великое дело, когда смертная нужда спасти тысячи и тысячи жизней, вырвать победу, не заставляла жертвовать единицами и десятками своих кровных братьев и товарищей! Они гибли без стенаний под копытами броненосных русских всадников - те русские пешцы, простые люди из московского, владимирского и суздальского ополчения, которые здесь стояли и до последнего мгновения жизни сдерживали страшный таран, не давая ему проложить дорогу для бессчетных масс степной конницы. Мелькнули знакомые князю Бренку лица воинов, чья стойкость была спасением большого полка, но он не мог, не имел права остановить дружину…
|
|
|
До предела скученные сотни врагов дрогнули от встречного удара, как одно тело. Опрокидываясь на спину, дико и страшно заржали лошади, сухой треск ломающихся копий и лязг столкнувшегося железа покрыли человеческие вопли. Качнувшиеся ряды степняков послали назад волну новой смертной давки, и те из всадников, кто уцелел в ней, бросая лошадей, пытались выбраться из свалки. На глазах Темучина произошло невероятное: конный клин, вбитый в русский строй немыслимым усилием его отборных тысяч, стремительно полез обратно, на выходе из горловины прорыва рассыпаясь в труху. Хан заслонил лицо рукой. Разве не знал он, что так происходит, когда таран налетает на встречный таран, более тяжкий и крепкий! У каждого войска своя тактика. И разве Мамай и его военачальники не знали тактику победоносной степной конницы? Разве не знал ее Бегич? Так почему вновь, как и на Воже, конница Орды превращается в простой таран? Неужто аллах лишил разума ордынских владык? Или это сделал кто-то другой, - может быть, тот, что блистает золотой броней и белоснежной, в кровавых пятнах ферязью под орлиным крылом огромного русского знамени?..
Пеший полк, отступив за груды раздавленных тел, снова сомкнулся, убавленная дружина князя вернулась на прежнее место. Отпрянувшие степняки поумерили вой, словно пугаясь того, что натворили, ничего не добившись. Темучин вдруг услышал: из-под завала порубленных воинов и лошадей журчит, выбегая в сторону Смолки, кровавый ручей…
Он обернулся к начальнику арбалетчиков Мамая.
- Я не в силах выполнить приказ повелителя. Димитрия живьем не взять. Стреляйте.
Десятник подал знак, и стрелки, одетые в серые незаметные одежды, раздвинулись цепью, начали вкладывать желтые с черными головками стрелы в желоба арбалетов…
|
|
|
Бренк отирал пот с горячего лица, ястребиные глаза его сверкали возбуждением боя. На щеке осталась кровавая полоса - чья-то кровь струей обрызгала железную перчатку, обагрила сквозь кольчугу ладонь; кровь залила рукав до самого локтя, покрыла полы ферязи, бока, брюхо и ноги белого жеребца; в крови были кони и доспехи всех дружинников, участвовавших в контратаке, - то была кровь врагов и кровь товарищей, оставшихся в страшном завале. Почти сотня "стариков" полегла там. Русские воины пытались вытащить кого можно, пока враги готовились к новому удару. Бренк с тревогой посматривал налево, откуда теперь доносился особенно грозный гул битвы. "Зачем он там? - думал о Димитрии. - Надо было удержать его".
- Знамя! Держите знамя! - вдруг крикнул князь, увидев, как огромное государское знамя наклонилось вместе со знаменщиком. Может быть, воин получил рану во время контратаки и теперь ослаб от потери крови?.. Двое ближних витязей с двух сторон качнулись к русской святыне, один поддержал знаменщика, другой подхватил знамя, и оно снова медленно выпрямилось.
- Выше! Выше…
Бренк осекся, качнулся вперед.
- Государь! - отрок поддержал падающего князя и увидел большую желтую стрелу, торчащую в его кольчуге чуть ниже нагрудника, торопливо вырвал. Стрела едва пробила крепкую броню, на черном острие блеснула капелька крови.
- Ничего, государь…
Серые, широко открытые глаза князя были близко от лица отрока, но воину показалось - они стремительно уходят в недоступную даль, он испуганно стал звать князя:
- Государь!.. Михаила Ондреич!..
Шепот княжеских губ заглох в новом кличе врагов, отрок тормошил Бренка, с ужасом глядя в его закатившиеся глаза.
- Братцы, братцы!.. Князь умирает, братцы!..
- Держите знамя!..
Падающее знамя подхватили новые руки, княжеские отроки сняли с седла безвольное тело Бренка, понесли сквозь волнующиеся ряды конных дружинников.
- Беречь знаменщиков! Прикрыть щитами знаменщиков! - хриплый, как медная труба, голос Никиты Чекана покрыл шум битвы. Вырвав из бедра убитого воина длинную желтую стрелу с черным наконечником, Никита привстал на стременах, вгляделся против солнца в ту сторону, откуда она прилетела. За рассеянной тучей всадников, опасливо наскакивающих на русский строй, он увидел высокого мурзу в богатых доспехах, окруженного группой телохранителей. Острые глаза сотского различили и малоприметных серых воинов, вооруженных арбалетами. Чекан зло выругался:
|
|
|
- Не взяли мечами, змеюки, так ядом берете! - Повернулся к своим: - Закройтесь щитами. Сейчас мы их проучим!..
Русские лучники, с началом атаки врагов отошедшие в задние ряды длинника, непрерывно стреляли в конных ордынцев через голову своего войска. Чекан в обе стороны прокричал, чтоб арбалетчики, пешие и конные, немедленно переместились ближе к великокняжеской дружине и следили за сигналами. Со стороны правого крыла полка к знамени спешил Вельяминов, и Чекан бросился ему навстречу.
- Стой, боярин! Ты приметный, убьют - отравленными садят.
- Вели засыпать их стрелами. Где Бренк?
- Ранен, - Никита не посмел сказать "убит", и сам еще надеясь, что лекари спасут князя.
Вельяминов увидел позади конной дружины белого иноходца и Бренка, которого укладывали на ручные носилки, кинулся туда - облачиться в одежду государя, сесть на его Кречета и стать под главное знамя русского войска, чтобы и свои, и чужие видели: пока хотя бы один русский воин стоит на поле, стоит и государь на своем месте.
Тем временем русские стрелки зажгли наконечники стрел, обмотанные корпией и пропитанные горючим составом, и первый черный след уже прочертил небо крутой дугой, уперся в холмик, где стоял блестящий мурза в окружении своих нукеров. Через мгновение уже до десятка дымных трасс повисло в воздухе, указывая лучникам опасную цель. Каленый град посыпался на окружение хана Темучина. Вначале это были слабые от дальности стрелы простых луков, которые легко отражались доспехами, но вот злобно завыли тяжелые стрелы арбалетов с плоскими расширенными крыльями наконечников вместо оперения: кто-то вскрикнул рядом с ханом, кто-то, вскинув руки, пополз с седла, под кем-то шарахнулась раненая лошадь; один из арбалетчиков Мамая, оглушенный ударом, выронил свое оружие. Всадники шарахнулись с возвышенности, и сам Темучин, контуженный ударом в крепкий шлем, дал шпоры коню…
Еще выше, чем прежде, еще яростнее трепетало на кровавом ветру русское знамя, еще внушительнее казалась фигура всадника в белой ферязи на белом коне. Битва на Куликовом поле подходила к самому драматическому моменту, и теперь было ясно: центр русской рати и правый фланг ее устояли под сильнейшими ударами Орды. Это было ясно не только воеводе Вельяминову, это видели не только князь Андрей Полоцкий и воевода Грунок, возглавляющие полк правой руки, - это чувствовалось и понималось каждым и в русском стане, и в стане врагов. Отчаянная стойкость московских, владимирских и суздальских ополченцев, дерзость и бесстрашие конных отрядов полка правой руки привели к тому моменту в битве, когда наступающий значительно большими силами противник начинает отчаиваться, видя бесплодность всех попыток опрокинуть своего врага, поражается унынием и неуверенностью гораздо сильней, чем оружием, в то время как на другой стороне растет ощущение собственной силы, злое окрыляющее торжество и самые грозные волны вражеского наступления перестают пугать даже робких душой. "Мы выстояли, мы побеждаем!" - что перед этим страх за собственную жизнь! Теперь лишь пять шеренг из десяти составляли боевой длинник большого полка, и в конном полку князя Андрея оставалась едва ли половина всадников, но эта половина войска стала для Орды грознее, чем в самом начале битвы, когда она, еще не потрясенная жестоким отпором, безраздельно верила в свое превосходство.
|
|
|
Близость перелома требовала от воевод решительного перехода в наступление. Самое мужественное войско, стоя на месте, в конце концов будет разбито. Давая врагу возможность прийти в себя, собрать рассеянные дружины, перестроиться и снова атаковать, полководец вместе с боевой инициативой отдает и победу. Тимофей Вельяминов и Андрей Полоцкий это, конечно, знали, но двинуть полки вперед, решительным ударом опрокинуть врага, расстроенного неудачными атаками, они не могли: на левом крыле рати творилось что-то недоброе, и оба воеводы уже прикидывали, какую часть конной силы они могут быстро перебросить на помощь Ярославскому и Моложскому.
Князю Андрею особенно нелегко было удерживать своих конников, успевших жестоко потрепать уже и передовые тысячи Мамаева племянника. Вид отступающих врагов вызвал у воинов бешеное желание гнать и рубить. Лес на фланге полка был набит мертвыми, искалеченными, распятыми на буреломе лошадьми и всадниками; дикие звери бежали за Непрядву от душераздирающих криков и стонов, но сердца воинов ожесточились: впереди на поле лежали их порубленные и растоптанные товарищи. Спасенных раненых было мало - слишком плотно ступают бешеные копыта в атаках массовой конницы. Князь Андрей потерял могучий голос, удерживая сотни, готовые сорваться с места без команды. Носясь перед рядами, он хрипло просил:
- Бесстрашные русичи! Храбрые литвины! Держите строй, сыны мои, держите строй полка, не бросайте пешцев, держитесь за них, слушайте воевод - еще не пришел час гнать врага, еще не пришел!..
Воевода Грунок скакал рядом, чуть не плача:
- Княже! Доколе стоять нам? Чего ждем? Пока они соберутся да нас же опрокинут?!
- Молчи, воевода! - хрипел князь, сердито засовывая под шлем мокрые, потемневшие пряди волос. - Велено государем стоять нам здесь, доколе возможно. Глянь - еще дремлют стяги большого полка. Мы не одни ведем битву. Чую - минули нас главные татарские силы, туда, на левое крыло наше, уходят они. Глянь, воевода…
Ордынское войско заметно поредело перед фронтом полка правой руки и правым крылом большого. За нестройными рядами отхлынувших сотен будто серая река текла в сторону Смолки…
- Так ударим, не медля, прищемим хвост Мамаю!
- Нет, воевода, нет! Мы ударим - другие нас ударят в спину, рассеют по полю, погубят полк… Мы правая рука рати, при ней мы сильны, отрубленные мы - мертвечина… Бери-ка ты, боярин, сотен пять-шесть да приготовь их к битве в тылу. Коли на левом крыле прорвутся - встретишь их как надо. Спеши, боярин, брянских возьми - там каждый Пересвет…
Он обнял воеводу и оттолкнул, торопя. Приказ князя насторожил витязей. Ратники волновались, пытаясь увидеть, что происходит левее, за прогнувшимся порядком рати, за мятущимся лесом копий и топоров, за непрекращающимися свалками в центре. Знали одно: большой полк стоит крепко; видели: большое знамя и стяги главного воеводы полыхают высоко на ветру. А серая река вражеской конницы текла к Смолке, словно ее всасывало туда невидимой силой.
То, чего ордынские военачальники не достигли на правом крыле и в центре русской рати, случилось на ее левом фланге, где опытный темник Батарбек заменил хана Бейбулата, бесследно канувшего со всем туменом в круговоротах битвы. Батарбек не думал о славе и новом богатстве, которые ждут его за рядами русского полка, он не нуждался в отличиях, и уж совсем его не занимал вопрос о золотоордынском престоле. Батарбек жил войной, битвой, он видел перед собой лишь врага, которого следовало сокрушить. Батарбеку нравилось воевать, и он воевал, наслаждаясь не только звуками боя, запахом крови, видом послушных ему войск, исполняющих его замыслы, но даже и видом врага, который столь отчаянно пытается устоять под его расчетливыми ударами. Потому Батарбеку удалось больше, чем кому-либо из ордынских военачальников: он подточил и разрушил стойкие ряды полка левой руки.
К началу общего наступления второго ордынского вала почти вся конница полка оказалась втянутой в круговерть сечи, которую Димитрий видел издалека. Опытный князь Ярославский тщетно пытался сохранить фланг, упирающийся в опушку Зеленой Дубравы: все новые и новые отряды противника, преодолевая Смолку, вовлекали в сражение те сотни, которые Василий Ярославский бросал сюда. Степняки шли с равномерностью морских волн, казалось, сила их безбрежна, как океан, а конная сила полка разве могла равняться с океаном! Федор Моложский прислал несколько сотен из своей дружины, стоящей на стыке большого полка и полка левой руки, - спасибо ему великое! - но и эти сотни тотчас втянулись в битву, и сам Моложский уже рубился, отбрасывая врага на своем участке. Растянуть пешцев Ярославский не мог, они редели на глазах, им приходилось не легче - можно судить по тому, как мечется по их рядам на своей длинноногой лошади воевода Мозырь, как яростно визжат атакующие их враги, пешие и конные.
"Морская волна" действовала неутомимо, и настал момент, когда, спасая положение, Ярославский повел в сечу последний свежий отряд - свою личную дружину из сильнейших витязей. Либо он отбросит противника, либо полк погибнет.
Широкоплечий, в золотом шишаке, доставшемся по наследству от самого Александра Невского, в шелковой голубой ферязи, искусно сшитой руками возлюбленной, князь Василий был величествен и красив. И страшен той яростью, что возбудило в нем методичное, изматывающее душу давление врага. Далеко над полем разнесся его высокий голос, и усталые воины воспрянули, злее и чаще засверкали их мечи, круговерть всадников начала смещаться к Смолке, в сторону Орды; рассеянные русские сотни, увязнувшие в битве, словно распадающиеся выводки при крике опытной птицы, стали сбиваться, образуя неровные лавы, и лавы эти тянулись на блеск золотого шелома, на голубое пламя княжеской ферязи. Враги, ощутив нарастающий отпор, тоже сбивались, стараясь отступить организованно для нового удара. Казалось, раздерганный фланг полка вот-вот восстановится, когда один из бояр, рубившихся рядом с князем, остерегающе закричал:
- Государь! Новая беда, государь!..
Тучи серой конницы двигались на полк, затопив берега Смолки и всю степь до Красного Холма. Князь Василий сдержал своего рыжего, в белых чулках иноходца, оставив удирающего мурзу с его свитой, опустив иззубренный меч, тяжело дыша, оглядывал несметную вражью силу. Сотни, в которых оставалось по три-четыре десятка всадников, смыкались за ним в одну боевую лаву.
- Вот он, девятый ордынский вал, - сказал негромко кто-то из бояр.
В глазах князя прошло голубое печальное облако; может быть, увиделась ему смуглая рука с яхонтом на мизинце, подающая голубую ферязь, теперь порванную, забрызганную темным вином смертного пира. Он снял шелом, оглянулся, увидел поле, усеянное телами, а вместо могучих тысяч - опустошенные сотни измученных воинов на измученных конях, сомкнувшиеся в отряд, который не закрывал и трети пространства между пешей ратью и опушкой Зеленой Дубравы.
Враги, по существу, уже пробили здесь брешь, и в эту брешь устремлялись теперь их новые лавы. Ярославский видел и пешцев полка; их строй уменьшился, как и конный, но все еще грозно щерился топорами, червенел щитами, словно впитавшими в себя всю кровь, пролитую на этом поле. Там, над рядами пешцев, с непокрытой головой носился маленький всадник на огромной лошади, и белые, как снег, кудри его казались светящимся облачком, какие окружают головы святых. Отброшенные ордынские сотни кружили невдалеке, поджидая свои главные силы. Князь Василий поскакал ближе к пешцам, поднял окровавленный меч.
- Братья! Настал час нашей великой славы, ибо нет славы выше, чем смерть за родину! Будем биться, как велели нам матери, жены и дети наши, как приказал наш государь! И пусть враг пройдет по мертвым телам нашим - по его телам здесь пройдет наша победа!
Хриплым кличем ответили воины своему князю, заглушив нарастающий вой врагов. Старый воевода Мозырь подскакал к Ярославскому.
- Спасибо, княже, за слово надежды - верим тебе! Веди свою дружину, а мы, пешая рать, постоим до последнего, - и, смахнув слезу с морщинистой щеки, умчался к середине пешего строя.
Князь Ярославский блеснул мечом, и конная лава его покатилась навстречу врагу. Встречным ударом он еще надеялся немного задержать ордынское войско, нанести ему возможно больший урон, без чего стоящая на месте переделал пехота полка могла быть сметена мгновенно…
Гонец, примчавшийся на Красный Холм от хана Темучина, сообщил Мамаю: осталось совсем немного, и большое русское знамя падет. У Мамая задергалось веко, гонец торопливо добавил: на поле, где разбит русский передовой полк, найдено шесть убитых в богатой, украшенной золотом одежде, - видимо, князья.
- За Темир-бека достаточно, - отрывисто бросил Мамай.
- Ты забыл Герцога…
- Татарских мурз убито немало… Пропал также хан Бейбулат.
- Мурз? Каких? Я не привык считать князьями раззолоченных болванов с именитой родословной, которые не имеют своих туменов! - Мамай обжег дерзкого мурзу не сулящим добра взглядом. - Вы еще беков причислите к ордынским ханам!..
Он отвернулся, ничего не сказав гонцу - его бесило большое русское знамя, реющее над полками Димитрия.
На холме появился Тюлюбек. Разгоряченный, с мокрым лицом и округлившимися глазами, он свалился с коня, неуклюже переступая короткими кривыми ногами, подошел к ковру, где сидел Мамай, громко выкрикнул:
- Повелитель! Тумен "Черные соколы" разбит. У Авдула осталось меньше тысячи всадников. Я поддержал его, но и мои первые тысячи полегли, а русский полк перед нами стоит. Мы не можем обойти его, наши всадники гибнут без смысла! Аланские и касожские шакалы рассеялись, как пыль, они готовы подыхать от наших мечей, но на русскую стену не лезут. Останови безумие! Вели Орде отступить и выманить московитов в открытое поле. Не слушай своих длинноухих советчиков - они погубят войско и тебя!
Мамай побледнел, спрятал в рукава сжатые кулаки.
- Тюлюбек! Ты изнежился с женщинами в Сарае, забыл, как пахнет кровь. Сядь! У тебя хороший темник.
- Повелитель! Я не могу сидеть, когда гибнут тысячи наших, сила Орды и твоя надежда…
- Надежда? - лезвия узких глаз сверкнули знакомым красноватым огнем. - Ты называешь надеждой тех, кто не способен опрокинуть лапотное войско, которое дерется рогатинами и топорами! Это не сила Орды и не надежда ее, это евнухи, у которых кастрирована честь воинов. Так пусть русы лишат их всего остального, чтобы от них не разводилось трусливое потомство. - Мамай внезапно вскочил на ноги, схватил племянника за грудь, бешено брызгал слюной и словами: - Я положу здесь всех, чтобы остаться с моей сменной гвардией. Лучше тысяча воинов, чем сто тысяч слабодушных тарбаганов, убегающих при виде окровавленного меча в руке противника. Все!.. Пусть все здесь подыхают!.. Я уйду в глухую степь, раздам женщин, детей и все, что есть у Орды, воинам сменной гвардии - они родят и воспитают мне народ, достойный имени того, кто пронес ордынскую славу по вселенной! - Обернулся к дрожащим мурзам: - Довольно вам отирать жирные тарбаганьи зады о мои ковры. Все идите в битву! Все!
Он сел на ковер, тяжело дыша, указал Тюлюбеку место рядом, медленно, остывающими от красного блеска глазами оглядывал серые волны туменов, бьющиеся в русскую плотину. Он раньше всех увидел гибельность лобовых атак легкой конницей на сильные московские полки, но и лучше всех знал он, что ошибка была не виной, а бедой его, - князь Димитрий навязал ему такую битву. Одному навязал, без сильных союзников. Не мог же Мамай обходить грозную подвижную силу, оставляя ее в тылу. Отступать в степь, пытаться выманить Димитрия из его речной крепости - еще большее безумие теперь. Псы-вассалы первыми разнесут по степи страшную панику, найдутся паникеры и среди ордынцев, его врагов. И как отступать со всем войском, не имея в тылу крупной свежей силы? Как отступать перед подвижным врагом с обозами, тылами, бессчетными стадами скота, семьями - со всем государством? Легко было в свое время Субедэ и Джебэ заманивать киевских князей в глубину степи, аж до самой Калки, растягивая их силы, изматывая на протяжении сотен верст! У них-то были только боевые тумены, да и князья в ту пору грызлись друг с другом…
Нет, безумием было бы не принимать битву и не довести ее до победы. Победу он вырвет! Русский длинник истончился вдвое, конные дружины московских воевод возвращаются из контратак все более уменьшенными, рать уже потеряла грозную стройность, она вся изогнулась под напором ордынских масс, подобно земляной плотине в бурное половодье, она теряет подмытые куски, проваливается назад, готовая вот-вот рухнуть в пучину омута, открыв дорогу бешеным потокам. Еще немного, еще один-другой напор, и ляжет эта плотина грязным илом на дно ордынского озера, которое захлестнет Куликово поле до Непрядвы и Дона. Мамай еще долго может питать разошедшееся половодье, а воеводы Димитрия теперь похожи на отчаявшегося мельника, который пытается удержать переполненный пруд, перетаскивая куски дерна с одного места плотины на другое.
Батарбек!.. Да, Батарбек сделал то, что не по силам всем этим родовитым и скороспелым героям, которые так громко сулили повелителю принести блистательную победу на своих мечах - только дай им отличия, войско и власть! Нет, лишь война назначает цену полководцам, истинную цену. В мирные дни от знаменитых да "прославленных" в глазах рябит, а зазвенят мечи - вся слава их покрывается ржавчиной, и блистать начинают такие незаметные, как Батарбек и Есутай. "Зря я, однако, обидел Есутая. Его не поздно вернуть… Но если он действительно предал, я вырою его голову даже из-под земли - убедиться, что она отделена от тела".
- Там восходит новая звезда Орды, - почти спокойно Мамай указал на левое крыло русской рати. - Видите, как высоко там взметнулись зеленые знамена пророка! Они указывают мне путь победы.
Тюлюбек изумленно таращился в направлении дядиной руки. Мамай подозвал начальника сигнальщиков.
- Повелеваю: главные силы туменов направить туда, на левое крыло московского войска. Оставить против других полков столько всадников, сколько необходимо, чтобы держать их, но во всех случаях - меньше половины. Тумены третьего вала двинуть вперед на левое крыло русов. Мой тумен останется на месте.
Скоро пестрые стяги на холме пришли в движение, только ярко-зеленый стяг великоханского отборного корпуса остался недвижным - этому полотнищу спокойно плескаться в степном ветре до конца сражения…
Тюлюбек вскочил с ковра, стал перед Мамаем на колени.
- Прости меня, повелитель! Жалкий разум ящерицы никогда не сравнится с мудростью змеи. И разве шакал угонится за пардусом, а тетерев - за соколом! Разве серый воробей может летать так же высоко, как горный орел!
Мамай строго произнес:
- Не унижай себя, племянник. Ты не имеешь опыта в битвах. В делах мира ты хорошо замещаешь повелителя, а дело войны оставь мне и моим полководцам. Сядь!
- Повелитель! Теперь, когда ты показал, как мужество государя творит победу, позволь мне вернуться в тумен и кровью смыть глупые и недостойные слова!
- Сядь, Тюлюбек, - Мамай поморщился, следя за битвой. - Ты еще успеешь отслужить мне, и те слова твои не так страшны - ведь ты пришел сказать их мне, а не другому. Я видел военачальников, потрясенных первой неудачей, - перья фальшивого золота летели с них, как с вороны, которую щиплет сова. Потом, когда другие опрокидывали врага, они спешили собирать растерянное по перышку, при случае восхваляя себя, выдавая малое за великое, пока люди не начинали верить, будто именно эти вороны заклевали врагов. Не уподобляйся им, война не твое дело. Сиди и смотри: здесь лучше, чем среди мечей.
- Повелитель! - Тюлюбек не поднимался с колен. - Молю тебя, повелитель. Я молод и силен, ты знаешь, как я владею мечом!
- Пусть так. Но зачем тебе тумен? Там хватит одного начальника. Возьми десяток моих нукеров - с ними ты прорубишься сквозь любую свалку. Спеши туда, где творится победа, там теперь гибнут русы, а не ордынцы. Если Димитрий жив, сделай все, чтобы мне доставили его целым. А так же любого другого князя, особенно Боброка, Бренка и Серпуховского.
Тюлюбек поцеловал землю перед дядей и бросился к лошади…
Узкие глаза Мамая разгорались - он видел, как гибнет русский полк левой руки, захлестнутый ордынским потоком.
X
Николка Гридин стоял в предпоследнем ряду рати, рядом с Сенькой и десятским Фролом, когда визгливая волна степняков накатила на левое крыло полка. Несмотря на высокий рост, Николка плохо видел, что происходит за мельканием копий, топоров и секир, а если видел - не понимал, потому что понять этого нельзя. Черная стрела пробила его кожаную рубашку на плече, он, вероятно, не заметил бы, если бы Сенька тут же не выдернул и не показал, что-то крича; Николка смотрел на бледное лицо Сеньки, едва узнавая, на окровавленный трехгранный наконечник, не понимая, что его кровь засыхает на черном железе, не чувствуя, как течет по руке к локтю теплая струйка. Происходящее в передних рядах никак не поддавалось неокрепшему разуму парня - до того неправдашно, дико, жестоко и жалостно, не по-человечески жутко кричали и хрипели там люди. В сравнении с этим - ничто лязг и звон, треск и стук, какого Николка не слыхивал даже в тесной кузне отца, где собственная кувалда в дни больших работ способна отсушить мозг. И когда в аду сечи к самым небесам вознесся, вибрируя, тонкий, мучительный крик, похожий на плач зайца, терзаемого совой, только в тысячу раз жалостнее и безысходнее, Николке стало казаться, что ноги и руки его сделаны из ваты, ему хотелось бежать, зажав уши, умереть или проснуться и узнать - это всего лишь один из тех страшных снов, какие снятся детям после жутких историй, рассказанных в темноте. Он не знал, что это кричала лошадь, которой распороли живот, он даже не подумал, что так может кричать живое существо, неслыханные крики существовали в его сознании отдельно от того, что делали люди там, впереди, совсем близко, - может быть, в каких-нибудь двадцати шагах, и отдельно существовал блеск чужих мечей над оскаленными мордами вздыбленных лошадей, над перекошенными плоскими лицами, которые и лицами-то нельзя назвать, они - лишь подобие лиц, как у идолов на степных курганах. Все вдруг распалось в мире, разложилось до жестокой и страшной простоты, когда нет ни творца, ни человека с его законами добра и уважения к ближнему, а есть хаос распада, где царит одно правило - удар железом или дубиной, приносящий смерть; все другое - за чертой, к которой нельзя уже отступить. Кого-то несли сквозь ряды ратников, Николка увидел сначала красное, залившее блестящую кольчугу, - потом белое и красное вместе, красное заворотилось сырым мясом, из мяса смотрел человеческий глаз, живой и бессмысленный. Вдруг пахнуло солоноватым, приторно-кислым со сладостью, и гадостный этот запах, смешанный с запахом ладана из кадила священника, ходившего позади войска с пением молитвы, словно разбудил и вместе оглушил Николку. Он согнулся, чувствуя, как комок покатился к горлу, упал на колени, и его стало рвать. Он был уже весь пустой, но не мог разогнуться, остановить конвульсии, содрогался весь, его выворачивало наизнанку - гадостный запах нарастал, грозя убить Николку.
|
|
|
