 |
Основные черты культуры скотоводов-кочевников
|
|
|
|
Представитель развитой цивилизации Геродот писал с известным изумлением о скифах: у
них «нет ни городов, ни укреплений, и свои жилища они возят с собой. Все они конные
лучники и промышляют не земледелием, а скотоводством; их жилища — в кибитках». Тацит
подтверждал, что сарматы «живут на коне и в кибитках», а анонимный Баварский Географ
объяснял малочисленность болгарских городов тем, что они «ведут кочевой образ жизни и не
нужно им иметь города».
Г. Гачев со свойственной ему проницательностью и образностью описания выявил связь
социальной структуры общества кочевников с их скотоводческим хозяйством: «..если, начиная
с земледелия, — отмечает он, — основа объединения в обществе будет двоиться между
общностью происхождения и общностью местожительства и труда, то у кочевых народов лишь
одна скрепа — кровь, и потому это общество монолитной сплоченности и прочности. Это
родовое общество в чистом виде. Это даже не народ еще, а племя, т. е. объединение
родственников. Центром является прародитель и хан, как его семя... Бессмертие души
(общества) предстает как непрерывная заменяемость плоти (индивидов). Как змея, линяя,
меняет кожу, так линяет общество — как тело: умер один — другой есть его тождество, и так
— безостановочно». У народов-скотоводов «модель-образец» культуры — животное, а у
земледельцев — растение, и соответственно у кочевников значительна «не земля, а надземие,
не вертикаль, но горизонталь-плоскость, по которой снуют, по нагорьям-плоскогорьям
срединного пояса Азии».
Чрезвычайно интересно сравнение кочевых народов и оседлых земледельцев, которое
делает Г. Гачев — и потому, что оно вскрывает некоторые глубинные особенности этих типов
|
|
|
культуры, и потому, что оно основано на понимании их параллельности и одновременно
неравноценности; культуролог так говорит о «силе и слабости кочующего коллектива» по
отношению к оседлому существованию: «Кочующий коллектив отличается от
земледельческого, как животное, которое обладает самодвижением и свободно от окружающей
среды, отличается от растения, которое навеки приковано к своему месту. Кочевой народ —
это "перекати-поле": действительно, "все свое носит с собой"» и ни от чего в этом смысле не
зависит... Вот почему кочевые племена представлялись последующему сознанию оседлых
народов как символ свободы — как птицы (недаром цыгане являли собой один из обликов
эстетического идеала в мировой, и особенно в русской, литературе)...
Но эта свобода кочевого народа от окружающих обстоятельств, — продолжает Г. Гачев этот
истинно диалектический анализ, — есть в то же время величайшая несвобода и рабство. Он
движется именно потому, что у него ничего нет, и — пусть через стадо — пасется и зависит от
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 93
плодов природы. Он не производитель, а уничтожитель». Это еще только движение в
пространстве, но не во времени, то есть перемещение, а не развитие. Поэтому
земледельческое бытие оказалось бо-
лее прогрессивным, чем скотоводческое, и хотя кочевники, как правило, побеждали
земледельцев в военных схватках — оседлый Китай неоднократно терпел поражение от
монголов и манчжуров, Римская империя была разрушена кочевниками, Русь порабощена
татаро-монгольским нашествием — однако после победы, оставаясь на завоеванной
территории, победители ассимилируются побежденными и перенимают их образ жизни, а
кочевое бытие сохраняется лишь в армии, ибо войско «есть своего рода кочующая община».
|
|
|
Мы увидим в дальнейшем, что подобная диалектика обретений и утрат характеризует
переход от земледельческого бытия к городскому, ремесленно-торговому и научно-учебному,
ибо крестьянские быт и труд разделяют свойственную скотоводам живую связь с природой,
которую город порвал в ходе своего освобождения от ее власти над человеком. Пока же,
возвращаясь к характеристике культуры скотоводов-кочевников, отмечу стойко
сохраняющиеся у них черты образа жизни, сознания и поведения, которые сложились в
первобытной культуре, практически «зооцентристской», и в своих духовных проявлениях — в
мифологии, тотемизме, художественной образности — соответственно зооморфной. Е. Е.
Кузьмина, исследовавшая содержание, формы и происхождение скифского искусства в
общекультурном контексте, заключила: «Скифам были присущи пережитки парциальной
магии, верования в магические действия и обряды, фетишистское поклонение отдельным
предметам и животным, пережитки зоолатрии», и объясняется это тем, что их мышление было
«не абстрактно-логическим, а образным и символическим, характеризующимся синкретизмом
и полисемантизмом образов, большей частью зооморфных».
Интересный пример зооморфного восприятия мира приводит Г. Гачев: процитировав
образное описание неба в поэме «Лейла и Меджнун», он так комментирует этот образ: «Да это
же — верблюд! Одногорбая животина пустыни Аравийской», считая его «важнейшим
отождествлением для ислама и Корана», ибо в этой культуре верблюд — это «модель мира». Г.
Гачев приводит суждение этнографа, изучавшего культуру бедуинов, о месте верблюда в их
жизни и сознании: «..классификация этих животных по возрасту, полу и качеству включает
свыше ста терминов, а слова "верблюд" и "красота" происходят от одного корня».
В глубинной основе этой связи культуры скотоводов с ее первобытными истоками — это я
особо хотел бы подчеркнуть, — при всех отличиях скотоводчески-пастушеского хозяйства
от охотничьего,
лежало то, что технология общения с животным была в обоих случаях предельно
элементарной и не подлежавшей сколько-нибудь существенной рационализации — я уже
|
|
|
отмечал, что до сих пор она остается, в сущности, такой же, какой была изначально, а
скромные технические усовершенствования, типа механической подачи кормов,
электродоилок, современных способов убоя скота и даже птицефабрик, осуществляется не
изнутри данной сферы деятельности, а извне — из города, как питомника научно-технической
мысли, устремления которой универсальны: имманентная ей ненасытная потребность
углубления познания и творчества, рационализации и изобретательства, которую я назвал
единственным подлинным «вечным двигателем», безразлична к тому, в каком направлении ей
действовать, — совершенствовать технологию производства продуктов питания, военную
технику, медицинское оборудование, средства массовой коммуникации или самое себя с
помощью компьютеров, а скотоводство же как таковое не стимулирует активность интеллекта,
развитие абстрактного мышления, оно предельно консервативно в организации отношений
«человек—животное», и для передачи из поколения в поколение практического опыта,
научения вступающих в жизнь молодых людей работать с животными здесь достаточно показа
и устных комментариев, — поэтому в культуре скотоводов не родилась письменность, которая
была необходимым средством закрепления и передачи опыта в культурах аграрных и, тем
более, ремесленных; (правда, О. Сулейменов утверждает, что «..кочевые тюрки имели
буквенное письмо за несколько веков раньше многих европейских народов!», но историками
«поспешно, без строгого анализа и сопоставлений объявлено заимствованным у иранцев»; не
берусь судить, сколь справедливо это утверждение, но если и справедливо, то речь может идти
лишь об исключении, тогда как применительно к культуре земледельцев изобретение и
применение письменности является правилом, ибо этому типу практической деятельности, в
отличие от скотоводства, она необходима). Примечательно, что даже изобразительное
искусство, игравшее столь значительную коммуникативную и педагогическую роль в культуре
|
|
|
палеолитических охотников, утрачивает это значение в культуре скотоводов, становясь здесь
по преимуществу символически-декоративным средством визуализации социальной иерархии;
один из самых ярких примеров — найденное в 1971 г. при раскопках царского кургана Толстая
Могила грандиозное нагрудное украшение — золотая пектораль.
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 94
В то же время визуальные формы художественно-ремесленного творчества не только
сохраняли, но расширяли сферу своего присутствия — к примеру, М. П. Завитухина,
исследовавшая культуру алтайских кочевников, с полным основанием говорит о том, что
«..блестящие находки многочисленных предметов быта, одежды, конской упряжи позволили
сделать вывод о необычайно широком развитии искусства» у этих племен. «Каждого человека
в течение всей его жизни окружали художественно оформленные вещи... Одежда и обувь
алтайцев отделывались художественной аппликацией из цветного войлока, меха, кожи и
расшивались узорами из шерстяных и сухожильных нитей, покрывавшихся оловом.
Подлинными шедеврами являлись войлочные ковры — красочные орнаментальные изделия,
выполненные в технике аппликации. Такими коврами завешивались стены и устилались полы
жилищ. Деревянные ножки походных столиков вырезаны в виде фигур тигров. Красочно
орнаментированы кожаные и меховые сумки, фляги... Орнаментировано оружие — древки
стрел, щиты. Пожалуй, не было у алтайцев такого предмета, которого не коснулась бы рука
художника». При этом подчеркивалось, что «..предметом особой любви был верховой конь.
Кони в парадном убранстве выглядели фантастическими существами. Их головы венчали
маски. Уздечки украшались деревянными резными бляхами, покрытыми листовым золотом.
Войлочные седельные покрышки были с фигурными многокрасочными аппликациями. На
гриву и хвост коня надевали расшитые кожаные чехлы». Остается заметить, что в большей или
меньшей степени такая потребность в универсальной эстетизации всей предметной среды
была свойственна всем племенам скотоводов-кочевников.
Народам, обреченным характером их производства на кочевой образ жизни, — его
диктовала потребность постоянного поиска новых пастбищ для прокорма стад скота, было
недоступно стабильное городское бытие, со всеми его производными — монументальной
архитектурой, связанными с ней скульптурой и живописью, школой, как институтом
образования — всем тем, что обретет человечество на других путях движения из
первобытности и совокупность которых будет именоваться цивилизацией. Кочевье диктовало
|
|
|
такую структуру жилища, которая обеспечила бы его мобильность, — то, что на современном
языке называется «сборно-разборными конструкциями», — типа юрты, шалаша, вигвама; более
того, по свидетельству античных историков, скифы жили в повозках, четырехколесных и
шестиколесных
кибитках, запряженных волами, в которых живут и передвигаются женщины и дети, а
мужчины едут верхом. Естественно, что при таком образе жизни скульптура могла
существовать только в миниатюрных формах, используемых в столь же мобильном
прикладном и ювелирном искусстве, и особенно в конструировании оружия, одежды воинов,
конской сбруи.
Так искусство в полной мере реализовывало свою функцию самосознания культуры — и по
своей зооморфной сюжетной ориентации, и по своим жанровым предпочтениям оно ценностно
утверждало, поэтизировало и эстетизировало тот строй жизни, который основывался на
управлении стадами животных и военных столкновениях с другими народами, на которые
«обрекал» кочевников их образ жизни: достаточно напомнить о татаро-монгольском
нашествии на Русь, особенно хорошо известном нашим соотечественникам. Но это был отнюдь
не единичный случай в истории племен, представляющих данный тип культуры, и объяснялся
он не природной агрессивностью и жестокостью этих этносов, а объективными условиями их
существования, которые, по закону естественного отбора, культивировали данные качества,
необходимые для поддержания и укрепления образа жизни социума, и соответственно
воспитывали в этом социально-психологическом духе поколения скотоводов-воинов.
|
|
|
