 |
Культура советского периода
|
|
|
|
Каждый этап в богатой многовековой отечественной культуре — от седой древности до наших непростых постсоветских времен — имеет неповторимое лицо, отмечен сложным и неоднозначным содержанием. Во второй раз за XX в. Россия находится на решающем историческом и культурном перекрестке, в небывалых муках и с колоссальными потерями пытается обновиться, стать по-настоящему благоденствующей демократической страной. Хотя «большое видится на расстоянии», уже сегодня российская (русская) культура нуждается в глубоком осмыслении ее иллюзорных надежд и разочарований, труднейших исканий и несомненных достижений, невероятно крупных ошибок и тяжелых поражений.
В первых попытках понять социокультурное содержание советской эпохи — в разноголосице сегодняшних мнений отчетливее других вырисовываются две позиции. Одна, поспешная, близорукая и конъюнктурная, опирающаяся только на авторитетные суждения философа Н. Бердяева о «новом сред-
невековье» и поэта О. Мандельштама о «веке-волкодаве», объявляет почти столетнюю советскую историю и культуру заведомо мрачной ямой тоталитаризма, не представляющими якобы никакого позитивного содержания. Другая — конкретно-историческая, аналитически объемная и граждански ответственная, учитывающая сложнейшие противоречия в развитии и тормозящие его явления точка зрения, отбрасывающая в сторону метания в крайности, скоропалительную смену полюсов и ядовитое нигилистическое отрицание в угоду выгодной ситуации и амбиций. Именно такая позиция нам представляется исторически объективной и продуктивной. Безусловно, историю и культуру советской эпохи крайне важно рассмотреть в реальных противоречиях общественной жизни, социальной психологии народа, в сопоставлении всей дооктябрьской русской культуры серебряного века и культуры русского зарубежья — неотъемлемой составной части всей отечественной культуры текущего столетия. Иначе ее анализ может превратиться в безосновательный и безответственный, жестокий суд над ней и родным народом-страдальцем, у которого небывало трагическая и вместе с тем творчески самобытная судьба. К величайшему сожалению, наши опасения сегодня стали реальностью. Нужно прежде всего не отмахиваться необдуманно от сложностей эпохи, не «отменять» произвольно то, что было в недавнем прошлом, а суметь «подняться над схваткой» и отдать должное всем духовным, социальным и материальным явлениям, движениям, течениям и школам в российской культуре нынешнего столетия.
|
|
|
Ныне нами осознано основное: советская культура и культура советской эпохи — явно не одно и то же. Многозначную и многослойную культуру советской эпохи нельзя сводить в прокрустово ложе воспевания отвлеченно-идеального «светлого будущего» — коммунизма или безоглядному восхвалению вождизма. В этом случае проявилась бы грубая примитивизация сложнейшего явления, где исключительно наивная утопическая вера или надежда, определявшая смысл жизни миллионов одних людей, уживалась рядом с драматизмом личных судеб миллионов других. Нельзя не вспомнить без внутреннего потрясения многих и многих из духовного пантеона России: А. Блока, С. Есенина, Н. Гумилева, Н. Клюева, О. Мандельштама, В. Маяковского, А. Платонова, М. Цветаеву, М. Булгакова, А. Лосева, А. Солженицына, М. Бахтина... Поистине им несть числа!
Социокультурная панорама советской эпохи — пестрая, мучительно сложная диалектическая целостность мозаики. Крича-
щая противоречивость, свойственная как всей системе, так и составляющим ее неоднозначным элементам. Духовное, человечески живое и заветное в ней всегда самым странным образом сочеталось с мертвящей своей бездуховностью административно-командной системой власти, тоталитаризмом, а кровная связь с многовековой историей народа — с официозным прославлением все той же системы: горы фальшивых произведений в самых разных жанрах, дифирамбов в честь вождей и в различном исполнении... Так что сегодня глубоко закономерно то, что далеко не все сделанное в советской культуре выдержало строгую проверку Временем, своеобразным испытанием «на разрыв».
|
|
|
В советской культуре нельзя было не заметить официально признанную и находящуюся в «тени» культуру инакомыслия и оппозиции, культуру «подполья» и «выдворенную» за рубеж. Сходство и несходство их неоднозначных судеб в том, что они должны были стать послушным придатком тоталитарного государства. Истинная духовность, трепетное обращение к национальным истокам, общечеловеческие ценности — вот что служило мерой и критериями названных структур, которые с кровью и потом, трагедийно и сложно прорывались через канонизированную классовость, безудержную политизацию, временные непонимание и забвение, тиранию. В советском прошлом присутствует качественно иной духовный стержень, иная линия: не только «применительно к подлости», но действительно связующая начало нашего пути с сегодняшним и завтрашним днем. В этом труднопереоценимом качестве культура советской эпохи продолжает российский менталитет столетий. В эти грозовые десятилетия отчетливо проявляются и невероятно настойчивое стремление к идеалу, и безоглядно неистовая вера в «рай на земле», и напористая нацеленность на «мировую революцию», на «светлое и радостное будущее»... При этом нередко сочетается поиск общественной организации жизни, во многом философски звучащий, пытливый и многоплановый у разных творческих индивидуальностей, и жертвенность во имя будущего на страдных путях создания казарменного социализма, многотрудные думы о мучительной доле советского крестьянства и многомиллионном вкладе граждан бывшего СССР в Победу (несомненно, цифра людских потерь будет постоянно расти), в спасение от фашизма мировой цивилизации (Т.Е. Евплова).
|
|
|
Вместе с тем культура советской эпохи есть особое явление социокультурного мышления, массовой психологии, связанной
с российским (русским) менталитетом, с традицией беспримерной политизации и игнорирования запросов и прав отдельной личности, с одержимым стремлением масс веровать даже на официально атеистической почве, с постоянной ориентацией на культ Государства, Отечества и недалекого лидера-пророка... Как верно отмечают многие современные исследователи, для рассматриваемой эпохи, в частности для ее рядового «колесика и винтика», типично извечное российское состояние «зажатости» между прошлым и будущим, абсолютной концентрации на «двоичности» (революция — контрреволюция, белые — красные, мы — они, наши — не наши и т. п.), при заявленной одержимой устремленности вперед соседствует полное равнодушие к сиюминутному настоящему, к его важной роли в жизни современного конкретного человека. Думается, аморальной и ненаучной выглядит позиция тех скоропалительных критиков, кто видит в культуре советской эпохи только мифологизированную утопию, игнорируя при этом ее многозначность и определенные связи с духовными поисками в ближайшей русской истории. Суждения Н. Бердяева, Г. Федотова, И. Ильина и других известных философов культуры убеждают нас в том. Первый из названных утверждал, давая нам серьезную информацию к размышлению: «Большевизм гораздо более традиционен, чем это принято думать, он согласен со своеобразием русского исторического процесса»...
Ретроспективно обозревая сложную и драматичную историю советской эпохи, следует выделить несколько социокультурных десятилетий, отличающихся друг от друга принципиальным содержанием. Обоснованно назовем двадцатые, шестидесятые и восьмидесятые годы как основные этапы развития культуры некоторого плюрализма и инакомыслия по отношению к партийно-государственной идеологии, как стойкую опору пробуждающегося нового социокультурного мышления и сопротивления тоталитаризму («О, как я все угадал!» У М. Булгакова, исповедально-потрясенная мысль А. Н. Радищева как нельзя лучше выражала гражданское и эстетическое кредо А. Платонова, «Жить не по лжи!» — как завет в этике А. Солженицына, «Что с нами происходит?» — тревожный нравственный вопрос В. Шукшина современникам и потомкам), как активное воспитание общественного самосознания и деятельности, как мощные прорывы к общечеловеческим ценностям.
|
|
|
Двадцатые годы были, пожалуй, самыми многообещающими в истории советской культуры. Хронологически почти
целое десятилетие оказалось такой стадией развития общества, которая существенно отличалась как от предыдущей (серебряный век), так и последующей (усиление партийно-государственной деспотии). Специфика двадцатых состояла прежде всего в возможности творческого плюрализма, в многообразии форм социально-экономического развития, в известной динамичности и еще открытости политической жизни, в небывалом для последующих времен духовном богатстве. Они выделяются активной деятельностью блестящей плеяды исторических личностей, выдающихся ученых и художников слова, по-разному воспринимавших мир, но активно участвовавших в его преобразовании (И. Павлов, Н. Вавилов, К. Циолковский, А. Чаянов, М. Булгаков, А. Платонов, М. Шолохов и др.). Поэтому не случайно те памятные годы при всей своей противоречивости явились временем альтернатив, возможностей диалога культур и инакомыслия, временем борьбы за то или иное будущее нашей страны. Выделение рождавших надежды двадцатых в особый этап советского общества связано еще и с нэпом (новой экономической политикой). Он дает пока уникальный случай из истории послеоктябрьского периода, позволяющий осмыслить целостный процесс в его многообразных проявлениях.
Прежде всего нельзя забывать, что на содержательность и глубину исканий двадцатых в культуре падал благотворный отсвет блистательного серебряного века (многие деятели его продолжали творить в разных сферах духовного — К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, А. Ахматова, О. Мандельштам, И. Павлов и др.), который «закончился», надо полагать, в 1921—1922 гг.: расстрел Н. Гумилева, смерть А. Блока, забытого властью, высылка ведущих русских философов, историков, профессоров, социологов на пресловутом «философском пароходе», активная эмиграция творческой интеллигенции. Ощущения последней хорошо передает писатель М. Осоргин в книге воспоминаний «Времена»: «От революции пострадав, революций не проклинали и о ней не жалели; мало было людей, которые мечтали бы о возврате прежнего. Вызывали ненависть новые властители, но не дело, которому они взялись служить и которое оказалось им не по плечу, — дело обновления России. В них видели перерядившихся старых деспотов, врагов свободы, способных только искажать и тормозить огромную работу, которая могла бы быть — так нам казалось — дружной, плодотворной и радостной. Смотря вперед, верили или хотели верить, что все это выправится, и потому
|
|
|
мечтали о прекращении гражданской бойни, мешавшей успокоению и питавшей террор»... Совсем недаром тонкий знаток отечественной культуры академик Д. Лихачев не без горечи однажды заметил: «Мы подарили Западу начало нашего века». И как оказалось, не только начало. В стихотворении «Век» (1922) О. Мандельштам передал трагическое ощущение времени, характерное для части интеллигенции:
· Век мой, зверь мой, кто сумеет
· Заглянуть в твои зрачки
· И своею кровью склеит
· Двух столетий позвонки?..
Все же бросается в глаза общий тонус духовных поисков, прослеживается многообразие литературных группировок и художественных объединений, богатство стилевых и жанровых исканий в искусстве (А. Платонов, В. Кандинский, Е. Замятин, П. Филонов, М. Булгаков, М. Шолохов, К. Петров-Водкин и др.). Рождающийся новый метод, еще не названный социалистическим реализмом и не загруженный партийными догмами, резко увеличил для художника «зону контакта с изображаемым миром», требовал от него постоянно «соприкасаться «со стихией незавершенного настоящего» (М. Бахтин). Живая душа нового метода, вызвавшего сильнейший резонанс в художественном мире планеты, — в движении познающей мысли, в превращениях, изменениях форм и стиля... Если современные писатели Запада и Востока имеют сегодня горькое право на вакуум, на свою ненужность, на нереализованность, на «свободу и одиночество», то М. Шолохов в «Тихом Доне», этом «эпическом самопознании истории и самого себя, оказался в счастливом теснейшем отношении с изображаемым миром, с соавтором-историей» (В. Чалмаев). Не случайно первым немецким откликом на роман века была необычайно содержательная рецензия писателя Ф. Вайскопфа: «Тихий Дон» кажется мне исполнением того обещания, которое молодая советская литература дала начавшему внимать ей Западу «Разгромом» Фадеева, «Брусками» Панферова, новеллами и романами Бабеля и Иванова; идет новая литература, сильная своей самобытностью... То, что в известных уже произведениях молодых русских прозаиков часто только намечалось, было еще зародышем— новый угол зрения, подход к проблеме с совершенно неожиданной, новой стороны, сила художественного отображения, — все
это в романе Шолохова получило уже свое полное развитие. Величием своего замысла, многообразием жизни и проникновенностью воплощения этот роман напоминает «Войну и мир» Льва Толстого» (1929). Певец Тихого Дона смог, как и А. Платонов в романе-предупреждении «Чевенгур» (1929), как М. Булгаков в «Белой гвардии» (1925) и «Мастере и Маргарите», «с тревогой и мукой сказать всему миру: путь революции сложен, противоречив, это буря, которая выбрасывает на верх, к вершинам власти не только идеалистов, бескорыстных романтиков, подвижников, но и людей социального дна, люмпенов, ограниченных доктринеров, фанатиков казарменного «рая» (В. Чалмаев). В сатирических повестях «Собачье сердце» (1925), «Дьяволиада» (1924), «Роковые яйца» (1934) М. Булгакова, в пьесе А. Платонова «Шарманка» (1928), в стихах С. Есенина, О. Мандельштама и других во весь голос звучал сигнал тревоги в связи с абсолютизацией насилия, которое начинало искать жертвы везде...
Тревога рождалась от разрушительного воздействия административно-командных методов руководства экономикой и культурой, от усиливающегося духовного диктата партии-государства над творческой интеллигенцией, отмены нэпа, разрушительной деятельности пролеткульта, РАППа и других объединений, от отделения школы и граждан от церкви как отторжении народа от своей богатой национальной истории, культуры и нравственности, трагически преступной тайной распродажи за бесценок художественных сокровищ Эрмитажа, Русского музея, русской православной церкви и дома Романовых, принявшей в тридцатые годы еще больший размах, — вот далеко не полный перечень серьезных духовных утрат в жизни общества, настоящий «культурный террор»...
Нельзя не сказать о том, что в советскую эпоху шла постоянная борьба русского начала с космополитическими силами. Раскрестьянивание России, подавление русского национального сознания, православия подготавливали «перестройку» постсоветского периода, перешедшую в затяжной болезненный кризис. Одновременно с известными экономическими пятилетками была объявлена и «безбожная пятилетка», выразительно запланировано, в каком году будет закрыта последняя церковь в стране, а в каком — имя Бога больше не будет произноситься. И. Сталин заложил мину замедленного действия, когда определил культуру Отечества «национальной по форме, социалистической по содержанию»... Не зря в письме Л. Брежневу в марте 1978 г. великий русский писатель М. Шолохов писал о
«протаскивании через кино, телевидение и печать антирусских идей, позорящих нашу историю и культуру». Такой подход сохранился до сегодняшних дней.
В лучших произведениях «деревенской прозы» 60—70-х гг. (Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, В. Шукшин, В. Распутин и др.) убедительно показано тотальное уничтожение именно форм национальной русской жизни. Полноценная народная жизнь, богатейшая культура народа изображены с писательской болью в «Канунах» В. Белова, «Прощании с Матерой», во многих рассказах В. Шукшина и др., так как над ней занесен топор...
Русская цивилизация обладает спасительной внутренней силой, позволяющей ей выжить, даже если растаптывались жизни ее творцов от 20-х до 90-х гг. Основная линия ее развития — это противостояние силам, разрушающим русскую традицию, русскую идею. Более того, вся советская история была борьбой этих двух сил.
Вместе с тем двадцатые все-таки не отказались от культурной полифонии, сохраняя определенные намерения к диалогу культур и эпох, когда не были еще полностью заангажированы политикой (публиковались произведения мировой литературы, мемуары и воспоминания белых генералов, проводились выставки художников-передвижников и авангардистов и т. д.), давали себя знать традиции христианской философии и культуры (П. Флоренский, М. Булгаков и др.)...
Разрушительная деятельность сталинского тоталитаризма начала усиливаться во второй половине двадцатых, особенно с развертыванием коллективизации (проводимой под лозунгом «раскулачивания», как в годы гражданской войны — «расказачивания») — великого преступления системы перед своим народом, получившего глубокое художественное воплощение в «Котловане» А. Платонова и «Поднятой целине» М. Шолохова. Последствия этого эксперимента над людьми и землей постоянно отзывались на судьбах российской деревни вплоть до наших дней.
Тридцатые — сороковые — время еще большего упрочения административно-командной, номенклатурной системы. Политический тоталитаризм тех десятилетий, особенно преступно выразившийся в целом ряде судебных «показательных» процессов — трагедии инакомыслия в стране, — тесно взаимодействовал с культурным: трагедию ученого, честного художника слова, кисти, резца, музыкального ключа вне этого унизительного и страшного сопряжения понять до конца просто нельзя... Вспомним человеческие судьбы А. Платонова,
М. Булгакова, М. Цветаевой, О. Мандельштама, А. Ахматовой. Их творческое и гражданское подвижничество помогает осмыслить как прошлое, так и наши дни, связанные с «социалистическим» наследием России. В их творчестве — сплошь «болевые точки», конфликтные узлы нашей жизни, нашей истории — и социальной, и политической, и духовной. Их произведения, вернувшиеся к своему читателю-народу через много лет, не просто устраняют «белые пятна», не только увеличивают количество литературной информации, но и меняют прежде всего качество нашего отношения к литературе и к самим себе...
«Сокровенные» произведения А. Платонова, рассматривающие судьбоносные проблемы России — роман «Чевенгур» (1929), повести «Котлован» (1930) и «Ювенильное море» (1934) — были изданы на языке оригинала только во второй половине 80-х гг., неожиданно для всех представив автора в ином качественном измерении — великий художник. Платонов — один из первых литераторов советской эпохи, так пронзительно понявший трагическую судьбу идей социализма, коллективизации, «социалистического строительства», которые оказались в руках политических авантюристов.
В трагически ироничном стихотворении О. Мандельштама передана духовная суть тридцатых — пятидесятых:
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца...
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь,
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина...
Ноябрь, 1933
«Культурная революция» понималась в те годы как составной элемент известной триады — индустриализация, коллективизация, культурная революция. Главным в ней были не те или иные духовного плана мероприятия, а коренное изменение личности. Происходило намеренное ограничение культур-
ной работы на уровне ее «первого этажа», т. е. расширения элементарных форм (ликвидация неграмотности, первоначальное школьное обучение, растянувшееся как обязательное на многие десятилетия), необходимых для создания массовых производственных кадров, и одновременное отторжение этой же массы от усвоения высших культурных ценностей. Партийно-номенклатурному режиму требовалась культура исполнительская, а не подлинно творческая, немыслимая вне самостоятельного мышления: «отец народов» боялся ее всегда. Процесс нивелировки личности и ее принижения (вспомните булгаковского Шарикова!) — своеобразный исторический «феномен» нашей многострадальной родины. «Опасность извне» заняла особое место в советской идеологии, которая десятилетиями навязывалась насильственно народу. Тоталитарная власть, отбросившая нормальные цели человеческого общежития, обеспечивающего каждому индивиду возможность строить свое счастье своими руками и по собственному разумению, должна была искать оправдания для постоянного подавления здоровых человеческих стремлений. Оправдание в таких случаях находилось одно: образ врага и лучше всего — внешнего, неведомого и потому особенно страшного (вспомните, как блестяще передал это ощущение на образах Берлиоза и Бездомного М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита»!). Заношенный жупел периодически вытаскивали из нафталина на протяжении многих десятилетий, вплоть до своего позорного краха в 1991 г.
Шестидесятые, о которых так много говорят и пишут сегодня (а также о гражданско-духовной сути шестидесятников), выросли на гребне хрущевской «оттепели» (по одноименному названию повести И. Эренбурга). В обществе появилась идиллическая надежда на реальные перемены после критики культа личности. Глава партии и государства не решился сказать всю правду о сталинизме на закрытом заседании XX съезда (1956), а текст доклада был опубликован спустя 33 года! Крах великого начинания Н. Хрущева был предопределен не тем, что он не решился сказать всю правду о Сталине, и не ошибками в отдельных практических вопросах, в том числе и в области культуры. Его политическим самоубийством стал новочеркасский расстрел рабочих... Поколение партруководителей времен XX съезда встало вровень с поколением вождей X съезда (1921), расстрелявших восставших матросов Кронштадта...
Выход в свет рассказов А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» вызвал сильнейший резонанс
в нашем обществе. Произведения высокохудожественные и потрясающе горько-правдивые, они буквально всколыхнули всю читающую и думающую Россию. Вряд ли найдется иная человеческая и творческая судьба, отражающая эпоху так, что история вне ее — полуправда, если не меньше. Романист, публицист и драматург, Солженицын оказался теснейшим образом связанным со всем тем, что произошло с нашей страной и с нами за последние десятилетия. Его мужественное и победное по результату единоборство правдивым Словом с тоталитарной системой дает нам веское основание видеть в нем не только великого писателя, но и Гражданина. Именно он во многом открыл нам глаза на ход новейшей истории России и ее культурного развития. Именно он в открытом письме Съезду писателей, еще до своего позорящего режим изгнания с Родины (1974), требовал «честной и полной гласности» как «первого условия здоровья всякого общества, нашего тоже», когда уже основательно был искривлен путь России, ее многострадальной деревни (не случайно предтечей «деревенской прозы» станет «Матренин двор»). Возвращение книг писателя в Отечество, а потом и его самого в мае 1994 г. стало крупнейшим культурным и общественным событием, дополненным сегодня активной позицией в постановке острейших социально-политических вопросов. Правда, сейчас не до конца ясно, в какую страну все мы прибыли после более чем семидесятилетнего «путешествия в никуда»...
Вскоре после десятилетней «оттепели» в духовной жизни страны последовали брежневские «заморозки», связанные с реанимацией сталинизма. Во все еще внешне крепкой, но, как оказалось, изнутри дряхлевшей системе неосталинского тоталитаризма странно-уродливо сочетались директивно-мобилизационная доктрина экономики, ее всячески скрываемые негативные результаты, продолжалась неэффективная, разорительная политика во всех сферах социальной и духовной жизни. В эти годы все еще давала о себе знать романтическая ориентированность на заветное «светлое будущее», возникала время от времени в центре общественного внимания духовная веха нашей истории — русская идея, неожиданно, как всегда бывало прежде, появилась актуальнейшая проблема огромных маргинальных масс (т. е. снявшихся со своих мест сельских жителей в связи с трагическим разломом русской деревни и по большей части не нашедших себя в духовной жизни города; термин образован от латинского «марганалис» — промежуточный), занявших места не только в системе диктатуры партии, но и создавших особо сложные проблемы в экономике, в нравственно
этическом облике общества. Взволнованно-серьезно писали об этом явлении В. Шукшин и В. Распутин. Сужение культурного пространства, большие утраты в духовной жизни общества повторялись и во многом углублялись: продолжали закрываться и уничтожаться храмы (мощный пласт национальной культуры!) и памятники, усилился запрет на знакомство массового читателя и зрителя с шедеврами отечественной и зарубежной культуры, в каждом крупном учреждении культуры существовали отделы специального хранения — спецхраны и т. д. Также углубился духовный диктат над инакомыслием, внутренней оппозицией, увеличился состав диссидентов. Как устоявшаяся система давало о себе знать изгнание за пределы Родины творческой интеллигенции, клеветнические кампании и насильственное выдворение по идейным мотивам многих писателей и других деятелей культуры.
Все та же классовая концепция культуры, перенесенная властью в политику, оставила незаживающий след на развитии духовной культуры эпохи, когда литература, живопись, архитектура и многие другие стороны духовной жизни общества оценивались с позиций вульгарного социологизма, постоянно велась ожесточенная борьба против измышленных «формалистических вывертов», «врагов народа», против всех честных творцов культуры, якобы «утративших классовое чутье»... Тоталитарный режим обрекал десятки миллионов не только на насильственную смерть, но и на долгие годы пребывания в тюрьмах, концлагерях, ссылке и высылке. Разумеется, при этом духовно обкрадывался великий народ. Неудивительно, что тема неволи, лагерная тема, все больше входит в современное искусство и литературу (В. Шаламов, А. Солженицын, Г. Жженов, А. Жигулин, Л. Копелев, Э. Неизвестный и др.). Массовые репрессии привели к невосполнимым потерям в демографии, экономике и культуре, отразились на нравственном состоянии общества.
Примечательный факт: развитие русской культуры в советскую эпоху невозможно рассматривать вне многонационального объединения культур бывшего СССР и России. В период «социалистического строительства» успешно решалась задача преодоления культурного неравенства и отсталости ранее угнетенных народов. Русская культура сыграла в этом просветительском процессе трудно переоценимую роль. На протяжении всей советской эпохи усиливалось взаимодействие культур русского и других народов страны, формировались научные кадры творческой и технической интеллигенции.
Философская культура советской эпохи становилась «в духе времени» явно уплощенной и упрощенной, а судьбы философов поражали переменами, превосходящими по резкости продажу Платона в рабство или пребывание Диогена в бочке: «хождение по мукам» А. Лосева, М. Бахтина, Э. Ильенкова, П. Флоренского и многих других.
А как же понять и объяснить Победу в Великой Отечественной войне, крупные успехи в науке, образовании, просвещении, некоторых областях экономики и культуры? Объясняя причины исторической выживаемости нашего народа, современный историк С. Лесной-Парамонов отметил «три основные черты славян, определяющие их жизнестойкость: необыкновенное трудолюбие, доходящее иногда до самоистязания, любовь к родине, часто даже не осознаваемая умом, и талантливость». Эти характеристики национального архетипа, безусловно, помогли нам выжить в условиях казарменного социализма. И Победа, этот памятник павшим и награда живым, юбилей которой отметили все народы бывшего Союза и всего мира, и достижения в отдельных сферах жизни общества — завоевания, достигнутые ратным и созидательным трудом, высоким и жертвенным энтузиазмом на пределе всего народа, а истинные успехи в искусстве достигнуты вне рамок и вопреки догмам «социалистического реализма». Только в этом ключе мы можем осмыслить произведения М. Булгакова, А. Платонова, М. Шолохова, Б. Пильняка, Д. Шостаковича, А. Шнитке, Г. Свиридова, А. Глазунова... В произведениях-предупреждениях «Мы» Е. Замятина, «Чевенгур» и «Котлован» А. Платонова вскрыто главное противоречие для всей советской эпохи — противостояние тоталитарного «мы» и традиционной культурной потребности сохранить духовное «я», так много значащее во все века и эпохи.
Есть еще личная горькая предсмертная исповедь А. Фадеева, которая стала «документом эпохи». Вчитаемся и вдумаемся в этот отчаянный крик исстрадавшейся души: «В ЦК КПСС. Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих... Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа... С каким чувством свободы и открытости мира входило мое поколение в литературу, какие силы необъятные были в душе и какие пре-
красные произведения мы создавали и еще могли бы создать! Нас... уничтожали, идеологически пугали и называли это — «партийностью». И теперь, когда все можно было бы исправить, сказалась примитивность, невежественность — при возмутительной дозе самоуверенности — тех, кто должен был бы все это исправить. Литература отдана во власть людей неталантливых, мелких, злопамятных... Жизнь моя как писателя теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из этой жизни...» Последние строки, настолько откровенные и напугавшие своей прямотой и мужественной, отчаянной правдой руководителей страны, заставили письмо арестовать и бросить его, как узника, в темницу сейфа на долгие тридцать четыре года!
В восьмидесятые, в «перестроечные» годы, открывшие «железный занавес» духовному плюрализму и известным демократическим свободам, из длительного искусственного забвения постепенцо начала «возвращаться» богатейшая культура серебряного века, запрещенные ранее по идеологическим и политическим мотивам произведения самых разных художников в различных областях творчества, ставшие явлением, украсивших последнее десятилетие XX в. На современников хлынул буквально поток «новых» произведений, фактов, документов, свидетельств разных культурных периодов отечественной истории. Культура рубежа веков явила миру целый «поэтический континент» тончайших лириков (И. Анненский, Н. Гумилев, М. Волошин, В. Ходасевич и др.), глубоких мыслителей (Н. Бердяев, В. Соловьев, С. Булгаков, Г. Федотов, А. Лосев и др.), серьезных прозаиков (А. Белый, Д. Мережковский, В. Брюсов, Ф. Сологуб), ищущих театральных деятелей-реформаторов (К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, В. Мейерхольд), композиторов (И. Стравинский, С. Рахманинов, С. Прокофьев) и художников (К. Сомов, А. Бенуа, П. Филонов, В. Кандинский и др.), талантливых исполнителей (Ф. Шаляпин, Л. Собинов, М. Фокин, А. Павлова и др.). И потому правомерно все растущее присутствие этой востребованной культуры, обогащающей всех нас.
Российское общество и его культура переживают сегодня непростые времена, вычерчивая в своей истории очередную кривую социальных последствий «либеральной революции» после августа 1991 г. Глубокий кризис есть следствие длительного пренебрежения объективными законами общественного и культурного развития на протяжении всей советской эпохи.
Первостепенная задача духовного, возрождения России видится в изживании тоталитарного мышления в общественном сознании наших дней, в предельной мобилизации всех спасительных средств и резервов внутри России и за ее пределами, в необходимости защиты подлинных ценностей национальной культуры с опорой на многовековые духовно-нравственные начала, на собирание и восстановление всех истинных ценностей, созданных российским народом за многовековую историю. Через духовность — к возрождению Отечества!
Литература
• Бердяев Н. История и смысл русского коммунизма. М., 1990.
• Бердяев Н. Философия творчества, культуры и искусства: В 2 т. М., 1994.
• Горький М. Несвоевременные мысли: Заметки о революции и культуре. М., 1991.
• Ильин И. О грядущей России. М., 1993.
• Костиков В. Не будем проклинать изгнание (Пути и судьбы русской интеллигенции). М., 1990.
• Мережковский Д. Больная Россия. Л., 1991.
• Мосякин А. Продажа // Огонек. 1989. № 6—8.
• Русская идея: Сб. ст. М., 1992.
• Россия в XXI веке: Историки мира спорят. М., 1994.
• Русская идея: В кругу писателей и мыслителей Русского зарубежья: В 2 т. М., 1994.
• Под созвездием топора: Петроград 1917 года — знакомый и незнакомый. М., 1991
|
|
|
