Библиографические примечания 4 глава

то это почти повторение (интересно, сознательное или невольное?) положения знаменитой Готской программы:

“По отношению к пролетариату все остальные классы сливаются в одну реакционную массу”.

Очевидно, что здесь не только совпадение отдельных оборотов, мыслей. Ведь если отжать основное ядро литературы современного “Малого Народа”, попытаться свести ее идеи к нескольким основным мыслям, то мы получим столь знакомую концепцию “проклятого прошлого", России “тюрьмы народов”; утверждение, что все наши сегодняшние беды объясняются “пережитками”, “родимыми пятнами” — правда, не капитализма, но “русского мессианства” или “русского деспотизма”, даже “дьявола русской тирании”. Зато “великодержавный шовинизм” как главная опасность — это буквально сохранено, будто заимствовано литературой “Малого Народа” из докладов Сталина и Зиновьева.

Вот ещё одно конкретное подтверждение. Шрагин заявляет, что он не согласен, будто сознание нашего народа покалечено обработкой, цель которой была — заставить стыдиться своей истории, забыть о ее существовании, когда Россия представлялась “жандармом Европы” и “тюрьмой народов”, а история ее сводилась к тому, что “её непрерывно били”. ⁽¹⁴⁾

Время, когда это делалось, всеми забыто, говорит он. “Попробовал бы кто-нибудь протащить через современную советскую цензуру эти слова — “жандарм Европы”, отнеся их хотя бы к русскому прошлому”.

Но сам на той же странице пишет:

“Была ли Россия “жандармом Европы”? — А разве нет? Была ли она “тюрьмой народов” — у кого достанет совести это отрицать? Били ли ее непрерывно за отсталость и шапкозакидательство? — Факт”.

Значит, “время, когда это делалось”, — совсем не забыто, прежде всего самим Шрагиным. Сменился только солист — перед нами как бы хорошо отрепетированный оркестр, в котором мелодия, развиваясь, переходит от одного инструмента к другому. А в то же время нам-то рисуют картину двух антагонистов, двух путей, друг друга принципиально исключающих. И представляется нам только выбор между этими двумя путями — ибо третьего, как нас уверяют, — нет. Опять та же, хорошо знакомая ситуация!

Никогда, ни при каком воплощении “Малого Народа” такая полная убежденность в своей способности и праве определять жизнь “Большого Народа” не останавливалась на чисто литературном уровне. Так, Амальрик уже сравнивает теперешнюю эмиграцию с “эмиграцией надежды”, предшествующей 1917 году. И конечно, можно не сомневаться, что в случае любого кризиса они будут опять здесь в роли идейных вождей, муками изгнания выстрадавших свое право на руководство. Недаром так упорно поддерживается легенда, что все они были “высланы” или “выдворены” — хоть и долго обивали пороги ОВИРа, добиваясь своей визы.

Другое указание на наличие некоторого слоя, проникнутого элитарными, кружковыми чувствами, не стремящегося войти в контакт с основными социальными слоями населения, даже отталкивающегося от них, можно, мне кажется, извлечь из наблюдения над нашей общественной жизнью, из различных выступлений, заявлений и т.д. Я имею в виду ту их удивительную черту, что уж очень часто они направлены на проблемы МЕНЬШИНСТВА. Так, вопрос о свободе выезда за границу, актуальный разве что для сотен тысяч человек, вызвал невероятный накал страстей. ⁽¹⁵⁾ В национальной области судьба крымских татар вызывает куда больше внимания, чем судьба украинцев, а судьба украинцев — больше, чем русских. Если сообщается о притеснениях верующих, то говорится гораздо больше о представителях сравнительно малочисленных религиозных течений (адвентистов, иеговистов, пятидесятников), чем православных или мусульман. Если говорится о положении заключенных, то почти исключительно политзаключенных, хотя они составляют вряд ли больше 1% общего числа. Можно подумать, что положение меньшинства реально тяжелее. Это совершенно неверно: проблемы большинства народа никак не менее острые, но, конечно, ими надо интересоваться; если их игнорировать, то их как бы и не будет. И пожалуй, самый разительный пример — заявление, сделанное несколько лет назад иностранным корреспондентам, что детям интеллигенции препятствуют получать высшее образование (было передано по нескольким радиостанциям). В то время как для детей интеллигенции, особенно в крупных городах, возможность поступления в высшую школу, наоборот, больше, чем для остальных из-за внушенной в семье установки, что высшее образование необходимо получить, из-за большей культурности семьи, компенсирующей недостаточный уровень средней школы, из-за возможности нанять репетиторов. Каким позором было бы такое заявление в глазах интеллигенции прошлого века, считавшей себя в долгу перед народом! Теперь же задача — вырывать своим детям места за счёт народа.

Ещё один знак, указывающий в том же направлении, — это “культ эмиграции”. То внимание, которое уделяется свободе эмиграции, объявление права на эмиграцию “первым среди равных” прав человека — невозможно объяснить просто тем, что протестующие хотят сами уехать, в некоторых случаях это не так. Тут эмиграция воспринимается как некий принцип, жизненная философия. Прежде всего как демонстрация того, что “в этой стране порядочному человеку жить невозможно”. Но и более того, как модель отношения к здешней жизни, брезгливости, изоляции и отрыва от нееё. (Ещё Достоевский по поводу Герцена заметил, что существуют люди так и родившиеся эмигрантами, способные прожить так всю жизнь, даже никогда и не выехав за границу.) Насколько эта тема деликатная и болезненная, показывают следующие два примера.

1. На одной пресс-конференции была высказана мысль, что эмиграция все же не подвиг, в уезжают люди, порвавшие духовные связи со своей родиной, которые поэтому уже вряд ли способны внести большой вклад в ее культуру. Опровержения и протесты так и посыпались в западной и эмигрантской печати, по радио… Один живущий здесь писатель написал громадную статью в известную французскую газету “Монд”, в которой, в частности, утверждал, что “отрыв от родины” — всегда подвиг и что “мы(?), оставшиеся, благословили уехавших”.

2. Выходящий в Париже на русском языке журнал “Континент” в своем первом номере, где предлагается программа журнала и прокламируется его намерение говорить от имени “Континента Восточной Европы”, публикует статью одного из его организаторов и влиятельного члена редколлегии А. Синявского ⁽¹⁶⁾ (под псевдонимом Абрам Терц). “Сейчас на повестке дня третья эмиграция”, — пишет автор. Понимает он её широко. “Но все бегут и бегут” — не только люди, например, она совпадает с тем, что “уходят и уходят из России рукописи”. А кончается статья картиной:

“Когда мы уезжали, а мы делали это под сурдинку, вместе с евреями, я видел, как на дощатом полу грузовика подпрыгивают книги по направлению к таможне. Книги прыгали в связке, как лягушки, и мелькали названия: “Поэты Возрождения”, “Салтыков-Щедрин”. К тому времени я от себя уже все отряс. Но они прыгали и прыгали (…). Книги тоже уезжали…

Я только радовался, глядя на пачки коричневых книжек, что вместе со мной, поджав ушки, уезжает сам Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.

Мы уезжали навсегда. Все было кончено и забыто. (…) Даль была открыта нашим приключениям. А книги прыгали. И сам, собственной персоной, поджав ушки, улепетывал Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин”.

Это какой-то гимн эмиграции, апофеоз бегства: сам автор “все от себя отряс”, для него “все было кончено и забыто”, но этого мало — бегут не только люди, но и рукописи, книги и даже “улепётывают” великие русские писатели — Русская Литература.

И ту же психологию “Малого Народа” мы все время можем наблюдать в нашей жизни. Популярные певцы, знаменитые рассказчики — из магнитофонов, телевизоров, с подмостков эстрады — вдалбливают в головы образ русского — алкоголика, подонка, “скота с человеческим лицом”. В модном театре с репутацией либеральности идет пьеса из русского прошлого. Понимающая публика тонко переглядывается: “как смело, как остро подмечено, как намекает на современность, действительно — в этой стране всегда так было и быть иначе не может”. В кино мы видим фильмы, в которых наше прошлое представляется то беспросветным мраком и ужасом, то балаганом и опереткой. Да и на каждом шагу можно натолкнуться на эту идеологию. Например, в таком стишке, в четырех строках излагающем целую концепцию революции:

Как жаль, что марксово наследство
Попало в русскую купель,
Где цель оправдывает средства,
А средства обо…ли цель.

Или в забавном анекдоте о том, как два червя — новорожденный и его мама — вылезли из навозной кучи на белый свет. Новорожденному так понравилась трава, солнце, что он говорит: “Мама, зачем же мы копошимся в навозе? Поползем туда!” — “Тсс, отвечает мама, — ведь это наша Родина!” Сами такие анекдоты не родятся, кто-то и зачем-то их придумывает!

Изложенные выше аргументы приводят к выводу: литературное течение, рассматривающееся в этой работе, является проявлением идеологии “Малого Народа”, отражением его войны с “Большим Народом”.

Такая точка зрения объясняет все те черты этой литературы, которые мы отмечали на протяжении нашей работы: антипатию к России (“Большому Народу”), Русской истории; раздражение, которое вызывает любая попытка взглянуть на жизнь с русской национальной точки зрения; настойчивое требование идейно порвать с нашим прошлым и конструировать будущее, не обращаясь к своему историческому опыту. Здесь оказывается особенно уместным образ Кошена: лилипуты ползут на связанного Гулливера, осыпают его отравленными стрелами…

Этот вывод порождает, однако, сразу же другой вопрос: из кого состоит этот “Малый Народ”, в каких слоях нашего общества он обитает? В настоящем параграфе мы проделаем только подготовительную работу, рассмотрев термины, которыми пользуются сами идеологи “Малого Народа”, когда они говорят о социальных слоях, с которыми себя отождествляют. Таких терминов, хоть сколько-нибудь конкретных, употребляется два: “интеллигенция” и “диссидентское движение”.

Безусловно, авторы рассматривавшихся нами работ являются людьми “пишущими” и поэтому относятся к интеллигенции в любом понимании этого слова. Точно так же те, к кому они обращаются, — это читатели самиздата или люди, способные доставать выходящие на Западе русские журналы, и, вероятно, также принадлежат к интеллигенции. Поэтому правдоподобно, что наш “Малый Народ” составляет какую-то часть интеллигенции. Однако отождествлять его со всем сословием “образованных людей”, например “лиц с высшим образованием”, — нет никакого основания. Жизненные взгляды миллионов учителей, врачей, инженеров, агрономов и т.д. совершенно иные. Но, к сожалению, мы унаследовали еще от ХIХ века дурную привычку рассматривать интеллигенцию только как единое целое. Примером такого глобального суждения была концепция “интеллигенции, противопоставившей себя народу”. Если эта суждение принимать точно, то от интеллигенции надо бы отчислить славянофилов, Достоевского, Соловьева, Мусоргского (да и почти всю русскую музыку), Менделеева (который из-за своих националистических, консервативных убеждений даже не был избран академиком). А ведь они для кого-то писали, имели своих читателей и слушателей — не окажется ли, что большинство интеллигенции к ней не принадлежит? В русской публицистике к интеллигенции часто применяли термин “орден” (П. Анненский, Ф. Степун, Н. Зернова). Например, Анненский писал:

“Интеллигенция представляет собой как бы воюющий орден, который не имеет никакого письменного устава, но знает всех своих членов, рассеянных по нашей земле, и который по какому-то соглашению всегда стоял поперек всего течения современной жизни”.

Очень странно было бы применять этот образ к земским врачам, учителям гимназии или инженерам. Не естественно ли предположить, что авторы имели в виду некоторый очень специфический круг внутри образованной части общества, весьма напоминающий “Малый Народ”? Интересно посмотреть, как этот вопрос трактуется в известном сборнике “Вехи”, имеющем подзаголовком “Сборник статей о русской интеллигенции”. П. Струве оговаривается, что он имеет в виду не всю интеллигенцию, но определенную ее часть, которой свойственно “безрелигиозное отщепенство от государства” — черта, очень подходящая к характеристике “Малого Народа”. Бердяев в начале статьи упоминает, что он имеет в виду “кружковую интеллигенцию” и даже предполагает для нее новый термин: “интеллигентщина”. Он говорит: “странная группа людей, чуждая органическим слоям русского общества". Характеристика Гершензона: “сонмище больных, изолированных в своей стране”. Франк называет интеллигента “воинствующим монахом нигилистической религии безбожья”, интеллигенция — “кучка чуждых миру и презирающих мир монахов”.

Сборник “Вехи” вызвал бурную реакцию либеральной части интеллигенции. Как ответ появился сборник “Интеллигенция в России”, в котором участвовали видные представители этого направления: Ковалевский, Милюков, Туган-Барановский и др. Как же толкуют термин “интеллигенция” они? Милюков считает “интеллигенцию” ядром “образованного класса”, “ей принадлежит инициатива и творчество”. Характеризуя ее, он пишет: “Русская интеллигенция почти с самого своего возникновения была антиправительственна”, у нее “сложился свой патриотизм государства в государстве, особого лагеря, окруженного врагами”. Он отмечает “эмигрантское настроение” интеллигенции. Овсянико-Куликовский пишет об интеллигенте-разночинце: “Он относится с величайшим отвращением к историческим формам русской жизни, среди которой он чувствует себя решительным отщепенцем”.

Казалось бы, эти черты выделяют какой-то очень узкий, специфический слой или течение. Но иногда авторы совершенно определенно относят их ко всему “образованному обществу”. Вопрос “кто же это — интеллигенция?” как-то обходится, на него нет определенней точки зрения. Видно, что авторы сборников имели перед собой очень трудный для определения социальный Феномен. Они смутно чувствовали его уникальность, но даже не поставили задачи о его более точной характеристике. Дальше исчезло и это чувство: укоренилось аморфное, нерасчлененное понятие “интеллигенции”, очень искаженно отражающее сложную жизненную ситуацию. Этот штамп, к сожалению, сохранился, дожил до наших дней и мешает правильно оценить нашу действительность. В частности, надо признать, что термин “интеллигенция” дает совершенно неверную интерпретацию интересующему нас “Малому Народу”. Но следует помнить, что термин этот тем не менее в литературе самого “Малого Народа” широко используется, и, встречаясь в анализируемой литературе с термином “интеллигенции”, мы можем понимать его как “Малый Народ”.

Шрагин и Янов (и, кажется, только они) пользуются иногда термином “диссиденты” для обозначения того течения, с которым они себя отождествляют. Термин этот еще менее определенный, чем “интеллигенция”. И пущен-то он в обиход иностранными корреспондентами, в нашей жизни очень мало разбирающимися. Но при любом его понимании как раз ни Янова, ни Шрагина диссидентами не назовешь: пока они жили здесь, они были типичными “работниками идеологического сектора”. Также не являются диссидентами четыре анонимных (и до сих пор не проявившихся) автора в №97 “Вестника РСХД” и тем более Р. Пайпс.

Другие термины, которые применяет, например, Померанц: “элита”, “избранный народ”, еще более расплывчаты. Так что, как мне представляется, та терминология, которой пользуются сами идеологи “Малого Народа”, не дает возможности этот “народ” сколько-нибудь точно локализовать. Мы должны искать какие-то другие пути для решения этой задачи.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ АСПЕКТ

Направление, в котором надо это решение искать, может указать одна очень ярко заметная особенность разбираемой литературы ее насыщенность национальными и прежде всего противорусскими эмоциями. Авторы, по-видимому выступая как объективные исследователи, ищущие истину мыслители — историки, философы или социологи, часто не выдерживают своей линии и срываются в чисто эмоциональные выпады не только против русской истории, но и против русских вообще. Быть может, читатель уже отметил эту особенность приведенных выше цитат (“вселенская русская спесь”, “отсутствие чувства собственного достоинства у русских”, “холуйская смесь злобы и зависти”, “архитипическая российская психологическая предрасположенность к единогласному послушанию”, “российская душа упивалась жестокостью власти”). Вот еще несколько образцов, которые можно было бы объединить заголовком ОНИ О НАС:

“Россией привнесено в мир больше Зла, чем какой-либо другой страной” (N.N.).

"Вековой смрад запустения на месте святом, рядившийся в мессианское “избранничество”, многовековая гордыня “русской идеи” (он же).

“Народ” оказался мнимой величиной, пригодной сегодня лишь для мифотворчества” (“Горский”).

“Собственная национальная культура совершенно чужда русскому народу” (он же).

“…Византийские и татарские недоделки (о русских допетровских времен)” (Померанц).

"[На Руси] христианские глубины практически всегда переплетаются с безднами нравственной мерзости” (он же).

“Страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач” (Амальрик).

“Страна без веры, без традиций, без культуры” (он же).

“А что самим русским в этой тюрьме сквернее всех, так это логично и справедливо” (Шрагин).

“[В дореволюционной России] “трудящиеся массы” пропитаны приобретательским духом худшего буржуазного пошиба в сочетании с нравственным цинизмом и политической реакционностью” (Пайпс).

“…Исполнение мечты о “порядке” и “Хозяине”, которая уже сейчас волнует народное сознание” (Янов).

“…Традиционная преданность народа “Хозяину” (Янов).

“[Перемешивание населения в СССР хорошо тем, что] “у русофилов выбивают почву из-под ног”. Предлагается отказаться от слов “Россия”, “русский народ”, заменив их “советский народ, советские люди и т.д.” (Белоцерковский). ⁽¹⁷⁾

Вообще, в литературе этого направления изо всех народов, претензии предъявляются только русскому. Например, “национализм” без всяких оговорок подразумевается только русский (см. хотя бы сборник цитат “Спектр неонационализма” в “Демократических альтернативах”). И при этом Плющ еще заявляет: “Ненормальным мне кажется подсчитывать, кто на сколько процентов сделал пакостей русским за тысячу лет”, — это в сборнике “Демократические альтернативы”, где подобные “подсчеты” и упреки адресованы только русским”!

Чтобы не создавалось впечатления, будто здесь какую-то особую роль играет слово, приведем два примера, где те же чувства передаются средствами живописи.

1. На обложке журнала “Третья волна” (1979, №6), издаваемого А. Глезером, напечатана репродукция картины художника Влад. Овчинникова: избушка и мужичок изображены на фоне кладбища, покрытого крестами. Картина называется: СОБАЧЬЕ КЛАДБИЩЕ.

2. В роскошно изданном каталоге выставки под названием “Современная русская живопись” репродуцирована картина Александра Злотника “Тяжелое небо”. На картине какое-то существо без головы, стоя, раздвинув ноги, рожает чудище с тремя собачьими головами, Из первого существа течет моча, целое озеро мочи, рождающее реку, которая втекает в качестве ночного горшка — в храм Василия Блаженного.

Особую брезгливость вызывают у этих авторов крестьяне, Мы уже упоминали мнение Р. Пайпса о пословицах русских крестьян, смысл которых, по его мнению, “примитивно прост: заботится только о себе и не думать о других”. Об их религии Меерсон-Аксенов ⁽¹⁸⁾ говорит:

“…Магизм и суеверие крестьянского православия”

(и это пишет человек рукоположенный в сан православного священника!).

Суждения Померанца таковы:

“Мужик не может возродится иначе как оперный. Крестьянские нации суть голодные нации, а нации, в которых крестьянство исчезло (так!) — это нации, в которых исчез голод.

Крестьяне несовершенны в религии, как в агрономии.”.

А. Амальрик пишет:

“И если язык наиболее полное выражение народного духа, то кто же более русский — “арапчонок” Пушкин и “жидёнок” Мандельштам или мужик, который у пивной размазывая сопли по небритым щекам, мычит: “Я… русский!”. ⁽¹⁹⁾

Этот список можно было бы продолжать и продолжать… ⁽²⁰⁾ Чувства, которые движут авторами, трудно иначе характеризовать как РУСОФОБИЮ (причём вполне подходят оба смысла, вкладываемые в термин “фобия” — страх и ненависть). А ненависть к одной нации скорее всего связана с обостренным переживанием своей принадлежности к другой. Не делает ли это правдоподобным, что авторы находятся под действием какой-то мощной силы, коренящейся в их национальных чувствах? Я предлагаю принять этот тезис как рабочую гипотезу и посмотреть, не поможет ли она понять все явление.

Если, приняв эту “рабочую гипотезу”, спросить, ЧЬИ ЖЕ национальные чувства здесь проявляются? — то для человека, знающего жизнь нашей страны, ответ, думаю, не вызовет сомнений. Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим чуть ли не ежедневно. Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают чуть ли не в каждом разговоре. “Еврейский вопрос” приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование “русского вопроса”, по-видимому, вообще не признаётся.

То, что рассматриваемые нами авторы часто находятся под влиянием сильных еврейских национальных чувств, подтверждается многими чертами этой литературы. Например, тем, какое место занимают в ней вопросы, волнующие сейчас еврейское националистическое движение: проблема отъезда и страх антисемитизма — они всплывают почти в каждой работе. Еще более универсальным и характерным является другой признак. Рассматриваемые работы могли бы создать впечатление, что их авторам чужд и даже антипатичен национальный аспект жизни вообще. Но вот что поражает: хотя авторы в большинстве являются евреями, они НИКОГДА не пытаются примерить и своему народу и ЕГО государству те упреки, которые они адресуют русским в России. Например, почти все авторы обвиняют русских в “мессианстве”, в гордыне “избранничества”. Есть ли у русских такие черты и насколько сильно они проявились вопрос спорный. Но ведь “Мессия” — не русское слово! Бердяев говорил, что любой мессианизм есть лишь подражание еврейскому. Именно у евреев представление о себе как “Избранном Народе” и ожидание Мессии составляет несомненную основу их религии, а религия — основу государства Израиль — и ни один из авторов в ЭТОМ не видит ничего болезненного или неестественного.

Ярче всего эти стороны выступают в работах Янова (что Янов еврей, подчеркивает Бреслауер в предисловии к одной из его книг, считая это очень важной чертой для характеристики Янова). Он очень искренне описывает свою растерянность и недоумение, когда в 60-е годы в СССР “наступили новые и странные времена”: вместо того чтобы отдыхать в санаториях Крыма и Кавказа, интеллигенты начали бродить по деревням, собирая иконы и даже выражая безпокойство по поводу того, что крестьянское население исчезает! Как он стремился убедить всех “честных и мыслящих людей”, что, склоняясь к русскому национализму, они вступают на опасный и тёмный путь. Но, по-видимому, ему не казалось странным, что его соплеменники в то же самое время отправлялись не в близкую деревню, а в далекую тропическую страну — не в отпуск, а навсегда, — и притягивали их не иконы, которым молились ещё их отцы и деды, а храм, разрушенный почти 2000 лет назад! Или вот, Янов описывает русскую националистическую группу, провозгласившую в своей программе неприкосновенность свободы личности, свободу всех методов распространения истины, демонстраций и собраний и т. д. Тем не менее Янов считает, что это — начало пути, который неизбежно приведёт к деспотизму — только потому, что они говорили о духовном возрождении и русском пути, употребляя выражение “Великая Россия”, и предлагали обезпечить особую роль Православия (русского арийского язычества - ведизма) в будущей России. Но ведь все эти черты и не в виде мечтаний 30 молодых людей, а в реальности — можно наблюдать в государстве Израиль! Считает ли Янов, что оно неизбежно пойдёт по пути деспотизма? Однако Израиль упоминается в его книгах лишь однажды — и как пример демократического государства. Янов полагает, что традиционный образ мышления русских заключается в том, чтобы по любому поводу спрашивать: “кто в этом виноват?”, попытаться свалить вину на других, в “презумпции национальной невиновности”. (Заключение не безусловно убедительное — часто ведь отмечается и склонность к покаянию, типичная для русских, сказавшаяся в типах “кающегося дворянина” и “кающегося интеллигента”, в помощи русских польскому восстанию 1863 года и т. д.). С другой стороны, в его книгах и статьях исключительно большую роль играет концепция “антисемитизма”. Но ведь содержание этой концепции и выражается лучше всего его термином: “презумпции национальной невиновности”, вопросом “кто виноват?” в злоключениях евреев, и ответом — все остальные, от жителей древней Элефантины или античной Александрии до современных русских. И Янов не видит здесь никаких параллелей!

Некоторые аргументы таковы, что они вообще имеют смысл, только если обращены к людям тех же взглядов, смотрящих на все вопросы с точки зрения еврейского национализма. Так, Янов приводит в качестве документа, который должен показать отрицательные черты русского национализма, письмо, распространявшееся среди аппарата одной западной радиостанции. Автор письма утверждает, что большинство аппарата русской редакции — евреи, проводящие русофобскую политику. (Янов заимствует эти данные из статьи Белоцерковского — того самого, который хотел “выбить почву из-под ног русофилов”. О содержании этой статьи он ничего не сообщает.) Но что предосудительного может в этом увидеть безпристрастный читатель? Сам Янов считает главным злом — внесение в политику моральных оценок, демократами он признает только тех, кто борется за свои права “в экономической и политической сферах”. Вот русские и борются за свои права в русской же редакции! Ведь недавний упрёк еврейской “Лиги борьбы с диффамацией”, что процент евреев, занятых в американском банковском бизнесе, недостаточно высок, не вызвал возмущения! С негодованием Янов отмечает, что автор не останавливается перед тем, чтобы “исследовать кровь (то есть расовое происхождение)”, по-видимому, считая, что говорить об этом недопустимо. (Хотя почему бы? В “открытом обществе”, сила которого, как нас уверяют, в том, что всё обсуждается, ничто не замалчивается?). Но тут же Янов доказывает, что и он может делать то же самое, только лучше, поправляя автора: двое из указанных им как евреи таковыми не являются.

Лишь предположение о националистически-еврейской подоплёке может объяснить загадку опубликования статьи Янова о славянофилах — в Тель-Авиве! Увы, славянофилами и в Москве-то мало кто интересуется, кому до них дело в Тель-Авиве? Но с предлагаемой точки зрения ситуация становится понятной. Автор хочет сказать: “Не доверяйте свободолюбивому, духовному облику, который имеет русское национальное движение! В конце концов оно приведёт к вредным для нас результатам. Так было раньше, так будет всегда”. И действительно, мотив “антисемитизма” возникает на последней странице статьи.

Наконец и у самих идеологов “Малого Народа” нередко заявления, которые, если воспользоваться известным нам переводом: “интеллигенция” — “Малый Народ”, приобретают смысл прокламирования особой, центральной роли, которую играет в современном нам “Малом Народе” его еврейское ядро. Так Н. Я. Мандельштам (вдова поэта) пишет:

“Евреи (жиды) и полукровки (ублюдки) сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся (жидо)интеллигенция”.

“Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий (жидо)интеллигент всегда немного еврей…”

Мысль, по-видимому, не случайная, так как мы встречаем её у других авторов. Например, Борис Хазанов (псевдоним, автор сообщает, что живёт здесь), говорит:

“Такова ситуация русского еврейства, какой она мне представляется. Я не вижу противоречия между моей “кровью” и тем, что я говорю по-русски; между тем, что я иудей, и тем, что я русский интеллигент. Напротив, я нахожу это сочетание естественным, Я убеждаюсь, что быть русским интеллигентом сейчас неизбежно значит быть евреем”. (жидовское бахвальство, ложь, и присваивание чужих заслуг)

Автор не принимает эмиграции как выхода (по крайней мере для себя). Тем не менее он заявляет:

“…Я торжественно ставлю крест на теории ассимиляции, на философии ассимиляционизма (…). Я принимаю как нечто законное то, что я чужой здесь, и в этом состоит моё освобождение (…). Я не осознаю себя блудным сыном, которому пора вернуться под отчий кров, мой кров всегда со мной, где бы я ни скитался, мне нет надобности осознавать себя евреем, я и так еврей с головы до кончиков ногтей. Вы скажете: а почва? Как можно жить, имея под ногами бездну? Но удел русских евреев — ступать по воде”.

Заявляя, что он не собирается уезжать, автор говорит:

“Патриотизм в русском понимании слова мне чужд. Та Россия, которую я люблю, есть платоновская идея, в природе её не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна”. ⁽²¹⁾

Вместе с тем автор берётся указать некоторую миссию, особую роль русского еврейства (или по крайней мере какой-то его части):

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: