 |
Между дьяволом и глубоким синим морем 7 глава
|
|
|
|
Чебурашка смотрел внимательно, иногда моргал длинными пушистыми ресницами. Наверное, тот, кто его придумывал, хотел, чтобы получился красивый, умный и веселый зверек. Наверное, он тоже прочел ту книжку, которую дала Насте Гертруда. И что-то было ужасное, неправильное, несправедливое в том, что человек, прочитавший хорошую добрую книжку, придумал и создал такого нелепого беспомощного уродца. А потом, не зная, что делать с этим уродцем, подбросил его в собачий приют.
Из хорошей идеи получается иногда такая мерзость, как правильно говорит Гертруда.
«Но, с другой стороны, – подумала Настя, – это ведь он меня спас. Это Чебурашка вытащил меня из моего леса, где я потерялась. Значит, все правильно получилось. Правильно и хорошо».
Настя улыбнулась Чебурашке, он понял и ответил на ее улыбку – весело сморщил мордочку.
– Все будет хорошо, – пообещала ему Настя.
И вздрогнула от дверного звонка, едва не выронив Чебурашку из рук.
«Наверное, Джамиля. Вот и ладно, – подумала Настя, – как раз надо бы попрощаться».
На пороге стоял мужчина. Высокий, худой, в обтрепанных джинсах и брезентовой куртке.
– Ну, ты и забралась, Настюха. Еще бы в берлогу залезла, – сказал он, широко и счастливо улыбнувшись.
– Индеец, – выдохнула Настя, бросилась ему на шею и заплакала.
– Ну чего, – сказал он, осторожно вытирая слезы с Настиных щек, – чего ты, Насть. Я же обещал, что тебя найду.
– Столько лет, – всхлипнула Настя.
– Я искал. Ты ведь знаешь, семьи отщепенцев специально разбивают, фамилии меняют, чтобы мы друг друга не нашли. Я когда из своего Дома СС сбежал…
– Ты оттуда сбежал? Как?
– Ну, – Индеец самодовольно хмыкнул, – я три раза убегал. Ловили. Потом все-таки сбежал, вернулся домой. Там уже не было ничего, конечно. А потом я деда Егорыча нашел, он недалеко в лесу прятался. А теперь мы… Поехали, Насть, а? Поехали домой? Я тебе все по дороге расскажу.
|
|
|
Машина неслась по шоссе, взрыкивая на поворотах. На заднем сиденье, в кошачьей переноске, возился Чебурашка.
Ветер бил в лицо. Настя улыбалась, иногда протягивала руку, дотрагивалась до Индейца – проверяла, что это все на самом деле.
Индеец рассказывал.
– Как вы здорово придумали, – сказала Настя.
– Ну, прикинь, оказалось не так уж и сложно. В общем, нас-то таких уже сейчас действительно меньшинство. Правда, Егорыч говорит, народ повалит, как узнает. Когда мы станем не изгоями, а как бы наравне со всеми. Потом Егорыч узнавал по каким-то своим источникам, что там, ну, наверху, тоже сильно встревожены тем, что происходит. Получилось, мол, совсем не то, что хотели. Катастрофа получилась. Население сокращается стремительно. Депрессии, самоубийства, рождаемость на нуле. Ну, реальную статистику замалчивают, как всегда, конечно. Так что нам поддержка будет. Вот смотри, видишь, река, а за ней дома начинаются. Приехали.
– Димкус! – обрадовался Егорыч. – А мы тут без тебя…
Он широко махнул руками.
Два молодых человека в одинаковых серебристых костюмах за соседним столом одновременно подняли головы от мониторов и посмотрели на Димку с одинаковым неодобрительным выражением. Он торопливо моргнул несколько раз, проверяя, не двоится ли у него в глазах.
– Юристов дали, – сказал Егорыч, кивая в сторону блестящих близнецов. – И мы тут… Название придумали. И вот, глянь. – Едва не опрокинув немытую чашку с разводами кофе, Егорыч сгреб со стола охапку бумаг с текстом, исчирканным вдоль и поперек, гордо встряхнул. – О-па, устав почти готов. В компьютере осталось поправить. Они тут, – Егорыч покосился в сторону поджавших губы юристов, – веселились, что я с бумагой работаю, а не с монитором. А чтоб не сильно ржали, я им сказал, что еще заставлю их итоговый вариант на бересту переписать. Ничего идея?
|
|
|
– Вполне, – одобрил Димка.
– А какое название? – спросила Настя.
– Люди старых традиций. Ничего?
– Ну, насчет традиций как-то, – засомневалась Настя, вспомнив разглагольствования Гертруды.
– Все еще в процессе, – махнул рукой Егорыч. – Можем поменять. Это здорово, что вы приехали. Он тебя, Настасья, знаешь, как искал? Ого. Я думаю, все это дело только для этого и придумал, а, Димкус?
– Ну… – смутился Димка.
– Индеец, – сказала Настя, дернув его за рукав, – а давай где-нибудь Чебурашку разместим? Он столько часов в дороге, устал.
– Это кто тут у вас? – заинтересовался Егорыч. – Кот? Очень своевременная животная, я тут мыша под полом слышал.
– Не совсем, – Настя достала из переноски Чебурашку. Егорыч отпрянул.
– О-па, – сказал он, – это из этих, мутированных уродцев? Не, Димкус, давайте везите его обратно. У нас такое нельзя.
– Как нельзя? – удивилась Настя. Посмотрела на Индейца. Тот смутился.
– Ну, – сказал он, – слушай, Насть. Это, правда, не того. Противоречит всему, что мы заявляем.
– Во, – подтвердил Егорыч. – Именно.
– Хочешь, я тебе котенка подарю? Или щенка?
– Вот он очень прав, барышня, особо советую кота. А этого чудища с юристами отдадим, пусть в город свезут, они туда едут сегодня. Возьми его Димкус, упакуй обратно.
Настя отступила от протянутых рук Индейца.
Прижала к себе Чебурашку.
На глазах набухали слезы.
«Как же так, – подумала она, глядя на Индейца, – я так мечтала, что он меня найдет. А теперь я что, сама от него уйду?»
Хотелось расплакаться, уткнуться в плечо Индейца. Чтобы он погладил по голове, утешил, взял за руку и отвел домой. Пусть решает, как надо. Пусть возьмет Чебурашку и вернет обратно Гертруде. Поставит коробку под дверь и нажмет звонок. Надо только напомнить, чтобы не забыл положить апельсин, чтобы Чебурашка не скучал. Ничего страшного, с ним ничего не будет, Гертруда его возьмет к себе. Неважно, что она скажет. Потому что Настя не услышит. Потому что это глупо – выбирать между человеком, которого она ждала всю жизнь, и…
Настя смахнула слезы. Отступила еще на пару шагов, чтобы точно не передумать.
|
|
|
– Индеец, – сказала она. Глубоко вздохнула, как перед прыжком в холодную воду, и взглянула в лицо, которое представляла столько раз в мечтах. – Если я его брошу, это будет как… как если бы ты меня тогда нашел в лесу, а потом бросил одну. Если ему здесь нельзя, я тогда уеду вместе с ним. Туда, где для него тоже будет дом. Извини.
– Настюха, – растерянно позвал он.
– Слушай, Димкус, – дернул его за рукав Егорыч, – брось. Одумается, вернется. А не одумается… Нам такое правда нельзя. Иначе все, что мы тут придумывали, не годится.
Индеец посмотрел на Настю. У него были очень отчаянные и больные глаза, как у третьей головы Цербера из первого блока.
– Настька, – сказал он тихо, – ты что, думаешь, я могу тебя найти, а потом бросить одну в лесу?
– Димкус, отпусти ее. Видишь, она не хочет…
Индеец даже не обернулся.
– Настюха, я тебя нашел, – сказал он. – А значит, дальше мы пойдем вместе. Туда, где тебе будет хорошо. И мне. Нам обоим.
– Э, стойте, ребята, – растерянно пробормотал Егорыч, – вы чего? Серьезно? Димкус, мы же с тобой это место выбирали, а? Ты говорил, чтоб река, лес, чтоб, значит, твоей Настасье понравилось. И чего теперь? Ну, можно как-то так, чтоб никуда не уходить, а?
Настя замялась под их взглядами – умоляющим – Егорыча и отчаянным – Индейца.
– Можно, наверное, – неуверенно сказала она. – Если этот ваш устав как-то переписать…
– Перепишем, – пообещал Егорыч, – перепишем все наново, как скажете. Хоть на глине, хоть на бересте, – он махнул рукой. – Чего это все мне одному? Надо, чтоб и вам… Место хорошее тут. И климат. Пусть ваш дом будет здесь.
– И его, – сказала Настя, показывая на Чебурашку.
– Пусть и его тоже, – согласился Индеец.
Владимир Березин
Вечера в Териоках
Они сперва шли вдоль берега Залива, а потом свернули на дорожку между дачами.
Ночь кончалась, да, впрочем, и ночи в Териоках сейчас никакой не было.
Двух собеседников окружала тишина, и даже птицы, казалось, замерли, набираясь сил. Только слышен был в этой тишине ритмический шум прибоя.
Один из прогуливающихся был совсем молод. Он, почти мальчик, худой и высокий, продолжал длинный разговор:
|
|
|
– И все-таки: я люблю работать по ночам – у нас были сложности с лабораторией, приборов мало, а ночью все свободно, никто не мешает. Люблю ночь.
– Любовь к ночным светилам прекрасна, но не провороньте ваши дни: вам нельзя отказываться от общения со студентами. Настоящему ученому нужно преподавать: только так вы будете проверять самого себя. Студенты безжалостны, – отвечал ему старик с острой бородкой, – но устоявшее после их проверки стоит, как правило, прочно.
– Студенты сейчас больше думают о революции, а не об интегралах.
– Это пройдет. И революция, и половой вопрос.
– Половой вопрос пройдет? Взаправду?
– Ну не он, а ажитация.
– Так все пройдет, но какой ценой мы оплатим наши эксперименты?
– Это не наши эксперименты, а – их, – старик произнес «наши» с сильным нажимом.
– Наши, – молодой отвечал старику с тем же нажимом, – просто мы в качестве лабораторных крыс, а не экспериментаторов. И отказаться нельзя.
Наша революция – прямое следствие той, французской. Они ведь все придумали за наших эсеров – закон за законом, пункт за пунктом. Никаких, прости Господи, марксистов, никаких бомбистов. У них уже были все нужные слова: «враг народа», «контрреволюция», «революционный трибунал», «ревком»… Ну и прочее – если в России снова начнут, им вовсе не нужно будет ничего изобретать. Нас с вами гильотинируют… нет, все же расстреляют по новому «Закону о подозрительных».
Все эти желания кровавых перемен и массового живодерства не в культуре, а внутри человека. Вот даже эротические эксперименты у наших союзников-лягушатников уже были – и вполне революционные. Маркиза де Сада из Бастилии, кстати, освободили… Впрочем, не помню точно, как там было.
В этот момент окошко одного из финских домиков открылось, и оттуда вывалился молодой человек довольно странной наружности. Во-первых, он был в мятой блузе, какую обычно носят художники, а во-вторых, идеально брит и головой напоминал бильярдный шар. Со стороны могло показаться, что из окна его выбросил пороховой заряд.
Молодой человек встал и, отряхнувшись, погрозил кулаком в окно.
Затем он снова похлопал себя по брюкам, счищая песок, и споро пошел в сторону железнодорожной станции.
– Да-с, – с некоторым недоумением заметил старик. – Вот случай. И, боюсь, мы никогда не поймем, что это было.
– Да что тут думать? Кого-то выкинули из дому за дурное поведение, возможно, человек напился и позволил себе лишнее. Наблюденные факты иногда очень просты. Даже физические факты.
– Как знать, вдруг когда-нибудь физические законы окажутся слишком сложными? Такими сложными, что вы не поймете моей работы, а я – вашей? Сейчас 1912 год, а кто знает, что будет через сто лет? Я через пару лет уже не узнаю научного пейзажа. Но мы – естествоиспытатели природы, – мы будем нужны всегда. Только давайте вернемся, надо заснуть, прежде чем проснется наша молодежь. А вечером нас опять будут терзать про Эйнштейна и теорию относительности – мои гости всегда путают дачную жизнь с публичным лекторием.
|
|
|
И прогуливающаяся пара повернула обратно.
Но вечером ни молодого физика из второй столицы, ни профессора Е. И. В. Санкт-Петербургского университета и многих почетных званий и орденов кавалера не расспрашивали ни о теории относительности, ни о скорости света, не о машине времени.
Говорили на дачной веранде о революции, да только о революции особого рода – «половом восстании», как это явление назвала стриженая курсистка.
Едва слышно, но очень быстро хлопал крылышками мотылек, пожизненный узник абажура.
В круге света тускло светились лафитники и чайные чашки.
Говорили о проблеме пола, и студент в расстегнутой тужурке уже прочитал чужое стихотворение:
«Проклятые» вопросы,
Как дым от папиросы,
Рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе.
Москвич с опаской полез в разговор, как купальщица в быструю реку:
– Но это еще не все там! Помните, как там кончается?
Научно и приятно,
Идейно и занятно —
Умей момент учесть:
Для слабенькой головки
В проблеме-мышеловке
Всегда приманка есть.
– «Проблема-мышеловка» – как верно это сказано!
Но его не слушали.
Какое-то странное напряжение сгустилось в воздухе – его рождали близость моря, запахи сосен и близость молодых женщин, казавшихся доступными, – причем доступными не так, как раньше, а по революционному обету, для прогресса.
Говорили также о том, что в будущем случится свобода не только социальная, но и половая. Причем для всех. Вспомнили и изломанных молодых людей, что томно сидели в летних ресторанах, не особо скрываясь.
Приехавший из города знаменитый писатель утверждал, впрочем, что энергия, накопившаяся в педерастах, послужит делу революции – ибо она только увеличивается и копится под спудом.
Старик-профессор брезгливо поморщился:
– Это ж содомия. Вот завтра заглянет к нам наш сосед-дьякон, он вам подробно это распишет.
– Бросьте, а Чайковский… – не отставал писатель.
– Нет, Чайковского мы вам не отдадим, скотство какое! Сводить Чайковского к содомии!
– Да отчего же скотство!
– Да оттого! Оттого, что приказчик, причем всякий приказчик теперь думает: «Ага, Чайковский-то кто!» И вот от этого приказчик чувствует, что он в своей низости ближе к Чайковскому, что своим выдуманным грехом Чайковский со своей бессмертной музыкой становится ниже – на один уровень с толпой. Понимание его музыки, которое трудно и требует работы над собой, замещается обсуждением мерзкого слуха…
Москвич с любопытством слушал все это, но теперь уж в разговор не мешался.
Он снимал тут не дачу, а сарай у одного финна. Сперва, когда он завез в сарай оборудование, финн решил, что новый жилец решил устроить у него динамитную мастерскую, и даже привел полицейского. Московский гость показывал бумаги и чертежи, но убедил осторожного финна визит адмирала из Петербурга. Адмирал был на самом деле кораблестроителем, полным академиком и более академиком, чем генералом.
Черный мундир адмирала произвел на финна неизгладимое впечатление – как, собственно, и предполагалось.
Но как только дверь дачной лаборатории закрылась, мундир повис на стуле, а суровый адмирал стал ползать под странным агрегатом, состоявшим из баллонов, насосов и электрических моторов. Его заинтересовала идея остановить движение молекул абсолютным холодом и обратить его вспять, вернув тем самым прошлое. Пустить время обратно – чем не прекрасная идея, вот и приехал академик посмотреть на молодого, да раннего гения. Приехал он по совету своего давнего друга-профессора, который каждое лето жил среди финских сосен и скал.
А молодой, да ранний каждый вечер ходил к своему соседу, на даче у которого собиралась молодежь. Старик любил молодых без разбору на чины, он был одинок – гости заменяли ему семью.
Иногда хозяин с московским гостем отправлялись гулять в середине ночи – они оба ценили это время, годное для неспешных мыслей. День – время решительных обобщений и смелых деклараций, а ночь хороша для осторожных рассуждений и медленных исследований.
Под утро молодой москвич двинулся к своей лаборатории, в ставший уже родным сарай.
Он пошел по тропинке между дачами и вдруг увидел за кустами на берегу лежащее тело. Москвич всмотрелся в странную позу и обнаружил, что в руке у лежащего зажат револьвер.
«Самоубийца», – с ужасом подумал москвич, но в этот момент тело пошевелилось. Крепкий юноша со светлыми кудрявыми волосами просто спал – но спал отчего-то с оружием в руке.
«Нет, не понять мне этих петербуржских нравов, – подумал тогда москвич. – A ну как этот молодец просто охраняет лодки, да и заснул за этим делом. Лодки, я слышал, тут воруют и перекрашивают. Лодки и взаправду рядом нет… Но все же, как это я его быстро принял за самоубийцу – как отвратительно быстро это я сделал. Самоубийства у нас стали модными, не пугают гимназистов черти со сковородками. Да и гимназисток не пугают. Вот и я, дурак, вижу все пессимистически – а этот парень просто приплыл на лодке из Сестрорецка да принялся ловить фармазонов, что покушаются на таких, как он».
Поздним утром все сошлись на профессорской даче за завтраком.
Молодой человек сидел со своим наставником, который отговаривал его переезжать в северную столицу: «А не заклюют ли вас тут на болотах, голубчик, а? Лучше жить дома, подальше от двора, как нам, помните, завершал Плиний-старший».
Потом на веранде появился и Писатель.
Писатель с утра был помят и глядел медведем, не вовремя прервавшим спячку. Москвич спросил его (больше из вежливости):
– А что вы пишете? Что сейчас вы пишете?
Писатель поднял на него глаза и сказал, что сочиняет роман о России будущего.
Там не будет церкви вовсе. И венчаний не будет.
– Да, помилуйте, как же так?
– А заметьте, – прошептал хозяин москвичу. – Заметьте, что наш священник взят напрокат из «Дуэли» Чехова?
Москвич согласился, но в этот момент Писатель, переваливаясь корпусом, действительно как медведь-шатун, подошел к ним.
– Я хотел бы узнать ваше мнение как физика, – он ткнул пальцем в старика. – Вот в чем дело – в моем романе через сто лет все человечество объединилось.
И для развития прогресса ему понадобилось электричество в невиданных доселе количествах – поэтому тысячи техников, инженеров, астрономов, математиков, архитекторов и других ученых специалистов будут самоотверженно работать над осуществлением самой вдохновенной, самой героической идеи: Всемирный Союз Анархистов решит обратить земной шар в гигантскую электромагнитную катушку, и для этого обмотали его с севера до юга спиралью из стального, одетого в гуттаперчу троса, длиною около четырех миллиардов километров. На обоих полюсах они воздвигнут электроприемники необычайной мощности и, наконец, соединили между собою все уголки земли бесчисленным множеством проводов.
Управление будет осуществляться с Северного и Южного полюса, с главных станций великой Электроземно-магнитной Ассоциации. И вот дальше…
Писатель остановился и обвел дачную веранду похмельным взглядом, снова остановившись на хозяине и его молодом друге.
– Послушайте, вы же физики, вам должно быть это понятно – неистощимая магнитная сила Земли приводит в движение все фабрики, заводы, земледельческие машины, железные дороги и пароходы. Она освещает все улицы и все дома и обогревает все жилые помещения. Она делает ненужным дальнейшее употребление каменного угля, залежи которого, кстати, скоро иссякнут. Она стирает с лица земли безобразные дымовые трубы, отравляющие воздух. Она избавляет цветы, травы и деревья – эту истинную радость земли – от грозившего им вымирания и истребления. Наконец, она дает неслыханные результаты в земледелии, подняв повсеместно производительность почвы почти в четыре раза. А, каково? Но что вы мне еще могли посоветовать?
– Но как я могу вам советовать? – добродушно ответил старик. – Это же у вас, позвольте сказать, аллегория! Никакого отношения к реальной науке это иметь не должно, да и не имеет.
– Как, разве электричество не получается из магнетизма?
– Получается. Но для этого вовсе недостаточно опутать всю землю проводами, да к тому же почему стальными, а не медными?
– Вы оставьте это, тут у меня пафос социальный. Это ведь у меня царство иных людей, по-настоящему свободных, они красивы и телом и душой, как настаивал Чехов. Да и одеждой красивы, хотя одежда им, может, и вовсе не понадобится. Климат изменится, и все будут будто в раю.
– То есть голые?
– Не голые, а как античные статуи. Они будут открыты любви. Любовь тоже будет свободной.
– Далась вам эта свободная любовь! Бывает ли несвободная?
– Нет, слушайте дальше – эти человекобоги соберутся вместе – и все будет общим, они совместно будут воспитывать детей. Все будет по желанию, и ничего запретного.
– И чувства мужчины к мужчине?
– Разумеется. И вот герои собираются в какое-нибудь общественное место. Натурально, вокруг мороз и холод, а тут стеклянные стены и все обогрето электричеством. Там собираются люди, прекрасные, как греческие боги, лишенные былых пороков, действующие только сообразно своим свободным желаниям. Они сидят за столами, танцуют и прогуливаются по огромной зале и вспоминают нас. У них праздник, и они вспоминают нас, да-да!
И вот встает их вождь и говорит: «Дорогие мои сестры и братья! И вы, прелестные женщины, к которым теперь обращена моя страсть! И вы, сестры, прежде любившие меня, вы, к которым мое сердце преисполнено благодарностью! Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на земле – Человеку. Воздадим хвалу всем радостям его тела и воздадим торжественное, великое поклонение его бессмертному уму!
Вот гляжу я на вас – гордые, смелые, ровные, веселые, – и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснен наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и все радостнее познаем мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а красивые, богоподобные, улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за жалкий остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомленные путники. Труд наш это наслаждение. И любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости, – подобна любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин – человеческий гений!
Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные общие места? Но я не могу поступить иначе. Сегодня с утра я читал, не отрываясь, замечательную и ужасную книгу. Эта книга – История революций XX столетия.
Часто мне приходило в голову: не сказку ли я читаю? Такой неправдоподобной, такой чудовищной и нелепой казалась мне жизнь наших предков, отдаленных от нас девятью веками.
Порочные, грязные, зараженные болезнями, уродливые, трусливые – они были похожи на омерзительных гадов, запертых в узкую клетку. Один крал у другого кусок хлеба и уносил его в темный угол и ложился на него животом, чтобы не увидал третий. Они отнимали друг от друга жилища, леса, воду, землю и воздух. Кучи обжор и развратников, подкрепленные ханжами, обманщиками, ворами, насильниками, натравляли одну толпу пьяных рабов на другую толпу дрожащих идиотов и жили паразитами на гное общественного разложения. И земля, такая обширная и прекрасная, была тесна для людей, как темница, и душна, как склеп»…
«Вот ужас, – подумал про себя москвич. – Это так он все время пишет? Это ж какая-то пародия, а не человек».
Тут писатель возвысил голос:
– Но вождь наших потомков как бы возражает самому себе, он говорит: «Однако и тогда среди покорных вьючных животных, среди трусливых пресмыкающихся рабов вдруг подымали головы нетерпеливые гордые люди, герои с пламенными душами. Как они рождались в тот подлый, боязливый век, – я не могу понять этого! Но они выходили на площади и на перекрестки и кричали: «Да здравствует свобода!» И в то ужасное кровавое время, когда ни один частный дом не был надежным убежищем, когда насилие, истязание и убийство награждались по-царски, эти люди в своем священном безумии кричали: «Долой тиранов!»… И они обагряли своей праведной горячей кровью плиты тротуаров. Они сходили с ума в каменных мешках. Они умирали на виселицах и под расстрелом. Они отрекались добровольно от всех радостей жизни, кроме одной радости – умереть за свободную жизнь грядущего человечества.
Друзья мои! Разве вы не видите этого моста из человеческих трупов, который соединяет наше сияющее настоящее с ужасным, темным прошлым? Разве вы не чувствуете той кровавой реки, которая вынесла все человечество в просторное, сияющее море всемирного счастья?
Вечная память вам, неведомые! Вам, безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам свое благословение»!..
Две курсистки захлопали, а несколько студентов, стоявших у веранды, превратили аплодисменты в овацию.
Старик-хозяин, между тем, наклонился к москвичу:
– Давайте его разыграем?
– А как?
– Очень просто – отправим его в будущее.
– Это как?
– Приведем его в вашу лабораторию, посадим в кресло и отправим.
– Так моя машина не умеет делать этакие штуки! Ведь она устроена вовсе не так – возможно лишь на краткое время воссоздать вокруг себя прошлое, а вот путешествовать в будущее никто не может по определению.
– Но он ведь этого не знает?
– Не знает, но все едино – он же ничего не увидит.
– Нам этого и надо. Помните сказку о голом короле – он не признается и наверняка станет фантазировать. В этом и заключена вся шутка. Машина сочинять не умеет, а вот наш писатель умеет. Посмотрим, что он скажет, когда заработают ваши насосы, замигают лампочки и потянет холодом. Но куда интереснее, как он опишет воображаемое будущее. Поверьте мне, я ведь его знаю – он ужасный хвастун и не преминит что-то сочинить.
Я очень хорошо помню, каким он был в Крыму. Вместе с одним поэтом они на пару ловили скорпионов и заставляли их пожирать друг друга. Скорпионы водились в долине неподалеку. Знаете, мой молодой московский друг, они так и стоят у меня перед глазами – вдвоем, толстый и тонкий, охотились там за ними и приносили их в стеклянных банках на дачу. На даче они устраивали скорпионам гладиаторские состязания. Два скорпиона сажались в стакан, а потом в стакане они вступали в драку, и сильный пожирал слабого. Так отбирались самые сильные скорпионы; потом этих силачей стравливали друг с другом, пока не остались только сильнейшие. Победителем этого состязания оказался поэт – у него был скорпион, который мог пожрать любого другого скорпиона, сколько бы их ни подсаживали ему в стакан.
Да, коллега, я заметил, что самые лирические поэты нет-нет, а произведут нечто кровожадное. Но и наш писатель не отставал – я тогда и понял механизм его сочинительства. Он ведь пишет о себе и то и дело рассказывает, героем каких переделок он побывал, в каких дуэлях участвовал.
Мы тогда покупали вино в больших жестяных чайниках, которые были принадлежностью всякого путешествующего. Чайники надевали за ручки на два длинных шеста, двое мужчин брали каждый шест за концы и, сопровождаемые всеми, двигались в деревню. В деревне все чайники доверху наливались молодым белым вином. Крестьяне-болгары, жившие неподалеку, брали за кружку вина, вмещавшую полбутылки, пять копеек. На обратном пути тащить чайники было тяжело, носители шестов часто сменялись. Устраивались привалы для отдыха, садились на горячие от солнца каменные ступеньки болгарских домиков. Терпения, разумеется, не хватало, и пить начинали на этих привалах – сосали вино из носиков чайников; и на дачу приходили уже слегка навеселе. И на этих привалах наш писатель тут же сочинял истории, а внимательный слушатель мог понять, что все они сделаны из чужих жизней, из баек, рассказанных накануне. Мало того что он приписывал себе идею банок со скорпионами, он врал вдохновенно – в глаза очевидцам истинных событий.
Так что, будьте покойны, настоящее приключение он не упустит. И рассказывать он будет цветисто, как Шахразада. Да и ваши опыты известны – газетчики давно прозвали их строительством машины времени.
– Да неловко как-то – разменивать науку на балаган.
– А кому, как не вам? Кому?
Но, не дожидаясь его согласия, старик подсел к писателю и, заговорщицки оглядываясь, заговорил:
– А вам не хотелось посмотреть, как там – лет через сто? Что там будет в вашем прекрасном будущем?
– Можно и посмотреть. Вы случайно не о…
– Именно! Но учтите, здесь для вас пройдет несколько секунд, а в будущем вы проведете около часа. Смотрите, не отходите там от аппарата, а то он вернется без вас, автоматически.
– А почему же я?
– Мы с моим молодым другом не можем лететь, потому что должны оперировать рычагами машины в настоящем. Ну а кому, как не вам, автору чудесной утопии, первому увидеть то, как она воплотится в реальность? Да и расскажете об увиденном вы всяко лучше нас, косноязычных.
– А это… Опасно?
– Не многим опаснее, чем полет на аэроплане. Опасность есть, но я бы не стал ее преувеличивать. Только давайте не будем никого звать – нам ведь свидетели не нужны, да?
Поутру у лабораторного сарая собрались дачники.
Хотя решили никому не говорить об эксперименте, все «под большим секретом» рассказали своим – и вот уже с полсотни человек окружили сарай московского физика.
Пришел даже молодой дьякон и осенил аппарат крестным знамением.
– Друг мой, – да что же вы? – подкатился к нему старик. – Вы ж не верите в это железное чудовище прогресса?
– Верить не верю, а человек, может, на муку идет.
– Тьфу! Да вы накаркаете еще. Скажите проще – сами, поди, не отказались бы, но звание не пускает?
– Н-нет, – сказал дьякон. – Я, конечно, и вправду не могу, но Господь не велит забегать в будущее всем. И вам оттого не посоветовал, и ему не советую.
|
|
|
