 |
Подвиги цензора Красовского
|
|
|
|
В это же время прославился петербургский цензор А. И. Красовский, буквально ставший фольклорным героем — символом цензурного идиотизма[13]. В 1823 году он запретил для публикации в журнале «Сын Отечества» «Романс с французского» А. Константинова. Издатель журнала Н. И. Греч предполагал напечатать его в номере, выход которого приходился на дни Великого поста. Красовский советовал: «Сии стихи приличнее будет напечатать в номерах 18 или 19-м „Сына Отечества“. Теперь сыны и дщери церкви молят Бога, с земными поклонами, чтобы Он дал им дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви (совсем другой, нежели какова победившая француза-рыцаря). Надеюсь, что и почтенный сочинитель прекрасных стихов не осудит цензора за совет, который даётся от простоты и чистого усердия к нему и его читателям».
Закоренелый девственник, запрещавший даже своим подчинённым жениться, предела идиотизма (благодаря чему он и попал в анекдот) Красовский достиг в отзыве на вполне невинные «Стансы к Элизе» поэта Олина, вольно переведённые им из поэмы Вальтера Скотта «Замок Литтелькельт».
Вот как рассказывала об этом эпизоде А. Я. Панаева (Головачёва):
«(…) То время, о котором я вспоминаю, было очень тяжёлое для литературы. Например, существовал цензор Красовский, настоящий бич литераторов; когда к нему попадали стихи или статьи, он не только калечил, но ещё делал свои примечания и затем представлял высшему начальству. Помимо тупоумия, Красовский был страшный ханжа и в каждом литераторе видел атеиста и развратника».
Панаев добыл примечания Красовского на одно стихотворение В. Н. Олина и всем их читал. Вот эти примечания:
2-я строфа
О, сладостно, клянусь, с тобою было жить,
|
|
|
Сливать с душой твоей все мысли, разговоры,
Улыбку уст твоих небесную ловить.
Примечание Красовского: «Слишком сильно сказано; женщина недостойна того, чтобы улыбку её назвать небесною».
7-я строфа
О дева милая! Из смертных всех лишь ты
Под бурей страшною меня не покидала,
Не верила речам презренной клеветы
И поняла, чего душа моя искала.
Примечание: «Должно сказать, чего именно, ибо здесь дело идёт о душе».
10-я строфа
Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд
Дороже для меня вниманья всей вселенной.
Примечание: «Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить должно».
12-я строфа
О, как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный близ тебя к блаженству приучаться.
Примечание: «Таких мыслей никогда рассевать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницею; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».
13-я строфа
О! как бы я желал всю жизнь тебе отдать!
Примечание: «Что же останется Богу?»
У ног твоих порой для песней лиру строить…
Примечание: «Слишком грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины».
Все тайные твои желанья упреждать
И на груди твоей главу мою покоить…
Примечание: «Стих чрезвычайно сладострастный!»
14-я строфа
Тебе лишь посвящать, разлуки не страшась,
Дыханье каждое и каждое мгновенье,
И сердцем близ тебя, друг милый, обновясь,
В улыбке уст твоих печалей пить забвенье.
Примечание: «Все эти мысли противны духу христианства, ибо в Евангелии сказано: „кто любит отца или мать паче мене, тот несть мене достоин“»[14].
Этот эпизод вошёл во многие книги и статьи. Скабичевский, процитировав этот курьёзный документ в несколько иной редакции, добавляет: «Несчастный Олин пробовал было опротестовать это решение, но С.-Петербургский цензурный комитет признал доводы Красовского вполне „законными“, „ибо такое чтение должно было произвесть большой соблазн, особенно в Страстную неделю“…»[15]
|
|
|
Имя цензора Красовского в исключительно негативном контексте не раз встречается в переписке и записках П. А. Вяземского. Так, по поводу пушкинских «Братьев-разбойников» он пишет: «Я благодарил его и за то, что он не отнимает у нас, бедных заключённых, надежду плавать и с кандалами на ногах. Я пробую, сколько могу, но всё же ныряю ко дну. Дело в том, что их было двое, а мне остаётся одному уплывать на островок рассудка, вопреки погони Красовского со товарищи». По поводу цензоров Красовского и Бирукова он записывает: «Уж лучше без обиняков объявить мне именное повеление (как в том уверили однажды Василия Львовича <Пушкина>) не держать у себя бумаги, чернил и дать расписку, что навсегда отказываюсь от грамоты (…) А что делать из каждой странички моей государственное дело, которое должно проходить через все инстанции, право, ни на что не похоже»[16].
* * *
А. С. Пушкин
Эпиграмма на Красовского
Когда б писать ты начал сдуру,
Тогда б, наверно, ты пролез
Сквозь нашу тесную цензуру,
Как внидешь в царствие небес.
П. А. Вяземский
Цензор
Басня
Когда Красовского отпряли Парки годы,
Того Красовского, который в жизни сам
Был Паркою ума, и мыслей, и свободы,
Побрёл он на покой к Нелепости во храм.
«Кто ты! — кричат ему привратники святыни. —
Яви, чем заслужил признательность богини?
Твой чин? Твой формуляр? Занятье? Мастерство?» —
Я при Голицыне был цензор, — молвил он.
И вдруг пред ним чета кладёт земной поклон,
И двери растворились сами!
«МОРОВАЯ ПОЛОСА»
У цензоров довольно власти. У них есть карандаши: это их скипетры.
Николай I
«Моровой полосой» назвал эпоху Николая Первого А. И. Герцен, основавший в 1853 году впервые в России вольную типографию, независимую от цензуры; понятно, за её пределами, в Лондоне. Напуганный восстанием 14 декабря, сопровождавшим его вступление на престол, Николай всё своё тридцатилетнее царствование с глубоким подозрением, переходящим в ненависть, относился к печатному слову и его деятелям. Одно из первых его распоряжений касалось пересмотра прежнего цензурного устава 1804 года, показавшегося ему чересчур либеральным. В начале 1826 года он отдаёт распоряжение «О скорейшем приведении и окончании дел об устройстве цензуры». Дело было поручено адмиралу А. С. Шишкову, министру народного просвещения и поэту, ярому стороннику архаики и противнику «карамзинистов». Кстати, он был ненавистником всех иностранных слов в русском языке: именно ему приписываются анекдотические предложения заменить галоши — мокроступами, кий — шаропихом и т. п. К июню 1826 года он сочинил цензурный устав, который в обществе тотчас же получил название «чугунного»: он не оставлял вообще никаких надежд[17]. Например, один из параграфов гласил: «Кроме учебных логических и философских книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времён, вовсе печатаемы быть не должны».
|
|
|
10 июня 1826 года новый цензурный устав был «высочайше» утверждён, что означало не только пресечение выпуска в свет сколько-нибудь «вольных» сочинений, но и прямое правительственное вторжение в намерения авторов и сам литературный процесс. Адмирал перестарался: к счастью, устав показался чересчур жестоким не только верноподданному окружению Николая, выражавшему сомнение в его эффективности, но и самому государю.
В ноябре того же года он соглашается на пересмотр устава. Исследователь замечает по этому поводу: «В стране, где всё было регламентировано до последней запятой, произошло неслыханное: явочным порядком комитет приступил к пересмотру устава»[18].
На практике «шишковский» устав так и не вошёл в действие, хотя, понятно, действия цензуры были ужесточены. К 1828 году был разработан новый устав, в котором были пересмотрены и несколько смягчены статьи и параграфы предыдущего, хотя он и остался очень жёстким. Но ещё большую роль, чем статьи устава, играли негласные, в том числе «Высочайшие», распоряжения, проводимые через III отделение во главе с А. X. Бенкендорфом. Как известно, через него представлялось императору, милостиво даровавшего поэту это «право» («Теперь я буду твоим цензором!»), всё, сочинённое Пушкиным.
|
|
|
Цензурным уставом 1828 года были созданы Главное управление цензуры при Министерстве народного просвещения и сеть подчинявшихся ему местных цензурных комитетов. За действиями цензуры наблюдали III отделение и сам император. В тридцатые годы закрывается ряд журналов («Московский телеграф» Н. А. Полевого, «Телескоп» Н. И. Надеждина за публикацию знаменитого «Философического письма» П. Я. Чаадаева), конфискован и уничтожен ряд книг.
Окончательно печать и литература были терроризированы в 1848 году, в связи с прокатившейся по странам Западной Европы волной революционных выступлений и подавлением Николаем восстания в Венгрии. Началась «эпоха цензурного террора», или «мрачного семилетия»: такие названия она получила в позднейшей литературе. В то время было создано тайное ведомство, доселе не виданное и настолько тайное, что оно даже не имело имени и называлось по дате своего учреждения — «Комитет 2 апреля 1848 года», или по имени первого своего руководителя — графа Бутурлина — «Бутурлинским комитетом». Главная его цель заключалась в том, чтобы держать в постоянном страхе самих цензоров, ибо пропущенные ими книги, журналы и газеты должны были проходить повторную цензуру, или сверхцензуру. Такая практика была заимствована позднее большевиками, когда последующую репрессивную цензуру стали осуществлять органы тайной политической полиции (да и вообще, мы найдём здесь массу перекличек). Даже официальный историограф николаевского царствования вынужден был задать такой вопрос: «Спрашивается: каким образом могла существовать при таких условиях какая бы то ни было печать? Кончилось тем, что даже государь получил, по неведению комитета, так сказать, выговор от этого учреждения» (имеются в виду случай, когда одна газетная заметка об уличном происшествии, лично одобренная предварительно самим императором, не была пропущена в печать комитетом)[19].
* * *
М. А. Дмитриев
|
|
|
