География, достопримечательности, религии, народы 43 глава

Немаловажным фактором была опасность, которой я подвергался. Для некоторых людей опасность – это своего рода наркотик, возбуждающее средство. Для меня, беглеца, живущего в постоянном страхе быть пойманным или убитым, она значила нечто иное. Она была копьем, которым я убивал дракона – свой перманентный стресс. Она помогала мне нормально спать. Когда я попадал в опасные места и ситуации, конкретная угроза заглушала тот страх, который преследовал меня постоянно по ночам. После того как очередное задание было выполнено и связанные с ним треволнения уходили в прошлое, я мог расслабиться и какое‑то время жить спокойно.

И я не был исключением. В этих поездках я встречался с другими агентами, контрабандистами и наемниками, у которых при столкновении с опасностью разгорались глаза и закипала кровь. Подобно мне, они бежали от того, чего боялись и не могли забыть, с чем не могли справиться. И только работа с риском для жизни позволяла им на какое‑то время избавиться от преследующего их страха.

Так же благополучно я съездил в Африку во второй, третий и четвертый раз, используя разные паспорта и вылетая из трех разных индийских аэропортов. Кроме того, я продолжал совершать «двойные перелеты» из Бомбея в Дели и обратно и помогал время от времени Халеду в торговле валютой и золотом. Все это отвлекало меня от гнетущих мыслей о Карле.

К концу сезона дождей я заглянул в трущобы, где встретил Казима Али, осуществлявшего один из регулярных обходов подведомственной ему территории и проверявшего состояние хижин и дренажных канав. Мне вспомнилось, как я восхищался им, живя здесь, и какую большую помощь он мне оказывал. Прохаживаясь рядом с ним в новых черных джинсах и ботинках, я видел крепких босоногих парней в набедренных повязках, прочищавших голыми руками канавы и укреплявших их стенки, как делал в свое время и я. И я позавидовал им. Я позавидовал их важному, полезному труду и той серьезности, с которой они к нему относились. Я тоже занимался когда‑то этим делом со всем рвением и убежденностью в его необходимости и гордился, получая благодарные улыбки обитателей трущоб по окончании грязной работы. Но эта жизнь была в прошлом. Ее чистота и ощущаемое мной тогда бесценное внутреннее удовлетворение были так же безвозвратно потеряны для меня, как и та жизнь, которую я оставил в Австралии.

Возможно, почувстовав мое мрачное настроение, Казим Али проводил меня до площадки, где Прабакер и Джонни Сигар делали первые приготовления к своим свадьбам. Джонни вместе с десятком соседей сколачивал каркас шамианы, большого шатра для проведения свадебной церемонии. Неподалеку другая группа людей возводила невысокий помост, сидя на котором, молодожены после церемонии бракосочетания должны были получать подарки от родных и друзей. Джонни обрадовался мне и сказал, что Прабакер водит такси и закончит работу только после захода солнца. Мы осмотрели сооружаемый каркас и обсудили, что лучше и выгоднее: обтянуть его холстом или сделать покрытие из пластмассы.

Джонни пригласил меня выпить чая, а по дороге мы заглянули на участок, где строили помост. Руководил этой работой Джитендра. Он, казалось, оправился от горя, выбившего его из колеи на несколько месяцев после смерти жены. Выглядел он не таким здоровяком, как прежде, округлое брюшко опало, сократившись до едва заметной выпуклости, но в глазах снова светилась надежда, улыбка была непритворной. Его сын Сатиш порядком вытянулся за последнее время. Я поздоровался с ним за руку и незаметно передал при этом бумажку в сто рупий. Он так же незаметно сунул ее в карман своих шорт. Он тепло улыбнулся мне, но было видно, что шок, вызванный смертью матери, еще не прошел. В глазах его еще оставалась пустота – черная дыра, образованная внезапно обрушившимся несчастьем, которая поглощала все вопросы, не выдавая ответов. Сатиш вернулся к работе – он нарезал куски кокосового жгута для обвязывания бамбуковой обшивки; его мальчишеское лицо при этом было словно одеревенелым. Мне было знакомо это выражение – я иногда ловил его в зеркале. Оно появляется, когда мы утрачиваем веру во что‑то, приносившее нам невинную радость, и виним себя – справедливо ли, нет ли – в ее утрате.

– Знаешь, почему мне дали такое имя? – спросил меня Джонни, когда мы потягивали замечательный горячий трущобный чай; в глазах его плясали веселые искорки.

– Нет, – улыбнулся я в ответ. – Ты никогда не говорил мне.

– Я родился на тротуаре недалеко от Кроуфордского рынка. Мать жила там на небольшом пространстве, огороженном двумя шестами и листами пластмассы. Листы были прикреплены к стене дома, а над ними висел щит для наклеивания афиш и объявлений. Щит был старый и покореженный, на нем сохранились лишь обрывки двух плакатов. Один из них был когда‑то киноафишей, от которой осталось только имя «Джонни», а другой – бывшей рекламой табачной фирмы, и на ней можно было прочитать только одно слово – «сигара», как ты догадываешься.

– И ей пришла в голову идея назвать тебя…

– Да, Джонни Сигар. Понимаешь, родители выгнали ее на улицу, а мой отец бросил ее, так что она не хотела давать мне ни ту, ни другую фамилию. И когда она рожала, валяясь на тротуаре, перед ее глазами маячили эти два слова у нее над головой. И она решила, что это знак свыше, – прости мне этот каламбур. Она была очень упрямой женщиной.

Он наблюдал за Джитендрой и Сатишем, которые вместе с помощниками сооружали настил, укладывая на опоры толстые листы клееной фанеры.

– Это хорошее имя, Джонни, – отозвался я, помолчав. – Оно мне нравится. И оно принесло тебе удачу.

Он посмотрел на меня с лукавой улыбкой, переросшей в безудержный хохот.

– Больше всего меня радует, что это не была реклама какого‑нибудь слабительного или чего‑нибудь похуже, – выдавил он. Я прыснул, облив его чаем.

– Ваши приготовления к свадьбе что‑то затянулись, – заметил я, отсмеявшись. Из‑за чего задержка?

– Понимаешь, Кумар корчит из себя преуспевающего бизнесмена и хочет дать за каждой из дочерей приданое. Мы с Прабакером говорили ему, что нам оно на фиг не нужно. Это устаревший обычай. Но у папаши Прабакера иное мнение. Он прислал из деревни целый список вещей, которые хотел бы получить в качестве приданого. Помимо всего прочего, это золотые часы «Сейко» с автозаводом и новый велосипед. При этом он выбрал модель, которая слишком велика для него. Мы объясняли ему, что он со своими короткими ногами не достанет даже до педалей, не то что до земли, йаар, но он зациклился именно на этой модели. Так что теперь мы ждем, когда Кумар соберет все приданое. Свадьбы намечены на последнюю неделю октября, перед самым праздником Дивали.

– Да, неделя будет уникальная. Мой друг Викрам тоже женится в эти дни.

– А ты придешь на наши свадьбы, Лин? – спросил Джонни, чуть нахмурившись.

Он был из тех людей, кто отдает людям все, не задумываясь, но попросить других о чем‑либо с такой же легкостью не может.

– Я не пропущу этого ни за что на свете! – рассмеялся я. – Как только ты услышишь звон свадебных колоколов, можешь быть уверен, что тут же появлюсь и я.

Я попрощался с ним, и он обратился к Сатишу. Мальчик внимательно слушал Джонни, но живости в его глазах было не больше, чем у могильной плиты. Я вспомнил, как он сидел, обнимая мою ногу и глядя на Карлу, когда она посетила мою хижину, и какой застенчивой улыбкой он одарил ее на прощание. Это воспоминание резануло мое омертвевшее сердце. Говорят, что человек не может возродить прошлое, и это, конечно, верно, но так же верно и то, что он должен стремиться возродить его, и он действительно непрерывно стремится к этому, даже против собственной воли.

Чтобы прогнать грустные мысли, я оседлал свой «Энфилд» и отправился на знаменитую Студию Р. К. [128], выжимая полный газ и с риском для жизни лавируя между автомобилями. Накануне я завербовал для Лизы восемь иностранцев. Найти среди них желающих принять участие в съемках болливудского фильма не составляло труда. Немцы, швейцарцы, шведы или американцы, которые отнеслись бы с подозрением и даже враждебностью к индийцу, зазывающему их на кастинг, воспринимали мое предложение с энтузиазмом. За те годы, что я жил в трущобах, работал гидом и посредничал между черным рынком и туристами, я достаточно хорошо изучил их и знал, как войти к ним в доверие. Надо было прикинуться на две части шоуменом, на две части льстецом и на одну часть донжуаном, добавив чуточку озорства, капельку снисходительности и щепотку нахальства.

В качестве гида я также завел тесное знакомство с несколькими кафе и ресторанами Колабы, куда я приводил туристов, побуждая их тратить валюту, не скупясь. Среди них были кафе «Мондегар», «Пикадилли», соковый бар «Дипти», «Эдуард Восьмой», «Мезбан», «Апсара», кофейня «Стрэнд», «Идеал» и другие. И теперь я разыскивал иностранцев для киностудии именно в этих заведениях, чьи владельцы и служащие тепло приветствовали меня. Видя это, молодые люди, которым я предлагал сотрудничество с Болливудом, проникались ко мне доверием и, как правило, через несколько минут соглашались. После этого я звонил Лизе Картер и договаривался о транспорте на следующий день.

Наша совместная работа с Лизой развивалась успешно. Лизу стали приглашать в качестве агента по кастингу также и другие продюсеры и киностудии. Последняя группа туристов, завербованная мной накануне, предназначалась для Студии Р. К., с которой Лиза и я сотрудничали впервые.

Вьъехав в ворота студии, я задрал голову, с интересом разглядывая серые паруса щипцовых крыш из гофрированной жести. Лизе Картер, как и многим другим девушкам, волшебный мир кино внушал чуть ли не благоговейный трепет. Я особого трепета не испытывал, но и равнодушным не оставался. Когда я оказывался в мире кинофантазий, их магия воздействовала на меня новизной впечатлений, и мое сердце подпрыгивало, стремясь вырваться из глубин мрака, который довольно плотно окутал мою жизнь.

Мне показали дорогу в студию звукозаписи, где находилась Лиза со своей немецкой группой. Я застал их во время перерыва, Лиза раздавала молодым людям чай и кофе. Они сидели за столиками, составленными около сцены и изображавшими современный ночной клуб. Поздоровавшись с туристами, я перекинулся с ними парой слов, после чего Лиза оттащила меня в сторону.

– Ну, как они? – спросил я.

– Просто великолепны! – воскликнула она. – Терпеливы, абсолютно раскованы и, мне кажется, занимаются всем этим с удовольствием. Сцена должна получиться. За последние две недели ты присылал отличных исполнителей, Лин. Студии прямо в восторге. Знаешь… мы с тобой могли бы поставить это на широкую ногу.

– Тебе нравится эта работа?

– Ну еще бы!

Ее улыбка пронзила меня насквозь, я чувствовал ее даже затылком. Затем ее лицо приняло чуть торжественное и решительное выражение. Такое выражение появляется на лицах людей, твердо вознамерившихся добиться цели вопреки обстоятельствам и даже без надежды на успех. На нее было приятно посмотреть: красотка с калифорнийского пляжа в пышущих сладострастием бомбейских джунглях, девушка с рекламного плаката, сумевшая освободиться и от пиявок героина, высасывавших из нее жизненные соки, и от удушающей роскоши заведения мадам Жу. Кожа ее была гладкой и загорелой, небесно‑голубые глаза излучали решимость. Длинные волнистые волосы были убраны в элегантную прическу, гармонировавшую со скромным брючным костюмом цвета слоновой кости. «Она завязала с героином, – думал я, глядя в ее глаза, – она справилась с этим». Я вдруг осознал, сколько в ней мужества и какую важную роль оно играет, помогая ей выжить, – не меньшую, чем свирепая обращенная ко всему свету угроза в ее тигриных глазах.

– Да, мне нравится эта работа, эта толпа и эта жизнь. Я думаю, тебе все это тоже должно понравиться.

– Мне нравишься ты, – улыбнулся я.

Лиза засмеялась и, взяв меня под руку, повела на осмотр помещения.

– Фильм будет называться «Панч паапи», – сообщила она.

– «Пять поцелуев», – перевел я.

– Нет, не папи, а паапи – «Пять воров». Эта игра слов задумана в названии нарочно – это ведь романтическая комедия. В главной женской роли занята Кими Каткар[129]. Она потрясающая. Не только лучшая танцовщица в мире, но и настоящая красавица. А главную мужскую роль исполняет Чанки Пандей[130]. Он тоже хорош, но мог бы быть еще лучше, если бы не задирал нос так высоко.

– Кстати, о задранных носах. Маурицио больше не донимал вас?

– Нет, исчез бесследно. Но я беспокоюсь за Уллу. Позапрошлой ночью ей позвонил Модена, она сорвалась с места, куда‑то понеслась и до сих пор не вернулась. Модена до этого несколько недель не проявлялся. Она сказала, что позвонит мне, но пока звонка не было.

Я нахмурился было, но тут же решительно прогнал мрачные мысли.

– Улла знает, что делает, – проворчал я. – Давай не будем взваливать на себя ее проблемы. Она попросила меня помочь ей, и я помог, потому что она мне нравится. Но эта троица, Улла‑Модена‑Маурицио, с их темными делишками, мне уже осточертела. Модена ничего не сообщил ей насчет денег?

– Не знаю. Может быть, и сообщил.

– Парни на улице говорят, что пока они не нашлись, как и сам Модена. Маурицио повсюду разыскивает его. И не успокоится, пока не найдет. Улла тоже хороша. Шестьдесят тысяч баксов, конечно, не такая уж сногсшибательная сумма, но людей убивали и за гораздо меньшие. Если они у Модены, ему следовало бы держаться подальше от Уллы, пока Маурицио сидит у него на хвосте.

– Да, ты прав.

Глаза у нее вдруг затуманились тревогой.

– Я беспокоюсь не столько за Уллу, сколько за тебя, – сказал я мягко. – Если Модена появится на горизонте, тебе лучше держаться поближе к Абдулле. Или ко мне.

Она взглянула на меня, плотно сжав губы, словно ей хотелось ответить мне, но она либо не знала, что сказать, либо предпочла промолчать.

– Расскажи мне, что вы снимаете, – попросил я, желая отойти подальше от холодного черного водоворота, в который превращалась жизнь Уллы. – Что это за история?

– Перед тобой ночной клуб – его кинематографическая версия. Герой крадет большой бриллиант у богатого политика и прибегает сюда, чтобы спрятать его. В это время здесь как раз выступает со своим танцем героиня, Кими, и герой влюбляется в нее. Когда в зале появляется полиция, он прячет бриллиант в ее парике. А все дальнейшее действие представляет собой попытки героя подобраться к Кими, чтобы вернуть бриллиант.

Она сделала паузу, внимательно глядя на меня и пытаясь по моим глазам понять мою реакцию.

– Боюсь, ты считаешь, что это довольно глупо.

– Нет, – возразил я. – Мне нравится. В реальной жизни он просто отнял бы бриллиант силой, а может, и застрелил бы ее. Эта придуманная версия нравится мне больше.

– Мне тоже, – рассмеялась она. – Очень нравится. И знаешь, они с помощью кусков крашеного холста и кучи деревяшек создают прямо какую‑то… сказку, или мечту. Я понимаю, это звучит как сентиментальнпя банальность, но это действительно так. Я влюбилась в мир кино, Лин, и мне не надо никакого другого.

– Эй, Лин! – прозвучал голос у меня за спиной. Это был один из постановщиков, Чандра Мехта. – Можно тебя на минутку?

Я оставил Лизу с немцами и подошел к Мехте, стоявшему около металлической опоры, увешанной софитами с переплетающимися кабелями. На голове у него была натянута задом наперед бейсболка, из‑за которой его полное лицо казалось еще круглее. Из‑под выпирающего брюшка выглядывала пуговка выцветших голубых «ливайзов», прикрытых длинной рубахой. В замкнутой влажной атмосфере съемочной площадки было довольно жарко, и он вспотел.

– Слушай, старина, я хотел поговорить с тобой, йаар, – произнес он с заговорщическим придыханием. – Давай выйдем, подышим воздухом. В этой душегубке я растеряю все свои килограммы, доставшиеся мне в виде дополнительной премии, йаар.

Между зданиями, увенчанными металлическими куполами, сновали актеры в костюмах для съемок и рабочие, таскавшие всевозможное оборудование и реквизит. Мимо нас в студию звукозаписи порхнула группа хорошеньких танцовщиц в экзотических нарядах с перьями. Я повернул вслед им голову, затем пришлось развернуться целиком и идти какое‑то время задом наперед. Чандра Мехта не удостоил их даже взглядом.

– Послушай, Лин, я хотел обсудить с тобой одно дело… – проговорил он,

прикоснувшись к моему локтю. – У меня есть друг, который бизнесмен, и у него много бизнеса в Штатах. Ачха [131], как бы это сказать… у него проблема с обменом наличных, йаар. И я подумал, что ты… ну, в общем, я слышал краем уха, что ты можешь помочь, когда трудности с этим процессом.

– Как я понимаю, трудности в том, чтобы обменять рупии на достаточное количество долларов?

– Да, – улыбнулся он, – я рад, что ты это правильно понимаешь.

– И сколько же требуется долларов, чтобы процесс пошел успешно?

– Я думаю, десять тысяч ему вполне хватит.

Я сообщил Мехте стоимость доллара по курсу Халеда Ансари, и цифра его устроила. Мы договорились встретиться на студии на следующий день. Я предупредил его, что поскольку рупии будут иметь гораздо больший объем, нежели американская валюта, они должны быть в мягкой упаковке, которую я смогу пристроить на своем мотоцикле. Мы закрепили сделку, обменявшись рукопожатием. Чтобы напомнить Мехте, что доллары он получит от могущественного Абдель Кадер Хана, чье имя, разумеется, ни один из нас не упомянул, я сжал его руку чуть крепче, чем принято, и когда он, слегка поморщившись, поднял на меня глаза, я с улыбкой проговорил:

– Надеюсь, все будет в порядке, Чандра. В таких делах никто не любит осложнений, а уж мои друзья тем более.

– Ну разумеется, баба! – воскликнул он, широко улыбаясь, хотя в глазах его промелькнула искорка тревоги. – Без проблем. Кой бахт нахи! Ни о чем не беспокойся! Я очень благодарен, что ты можешь помочь мне… моему другу, йаар.

Мы вернулись в студию, где Лиза беседовала со вторым постановщиком, Клиффом де Сузой.

– А, Лин! Ты как раз подойдешь! – приветствовал меня де Суза и, схватив за руку, потащил к столикам ночного клуба.

Я оглянулся на Лизу, но она лишь вскинула руки: я, мол, тут ни при чем.

– Подойду для чего, Клифф?

– Нам нужен еще один исполнитель, йаар. Гора, который будет сидеть вместе с этми прекрасными девушками.

– Нет, нет и нет! – воскликнул я, отдирая от себя де Сузу и стараясь сделать это не слишком невежливо.

Мы были уже около столика, и две немецкие девушки поднялись, чтобы усадить меня между собой. Тем не менее, я продолжал сопротивляться:

– Я не могу! Я не умею играть. Я теряюсь перед камерой. Это невозможно!

– Nа, komm’ schon! Hör auf! [132] – cказала одна из девушек. – Разве не вы только вчера убеждали нас, как это легко, на?

Девушки действительно были миловидны. Собственно говоря, я и выбрал‑то эту группу накануне потому, что все молодые люди выглядели привлекательно. Они улыбались, приглашая меня присоединиться к ним. Я подумал о том, что фильм увидят примерно триста миллионов человек в десятке стран, где, возможно, циркулируют мои портреты с предупреждением «Разыскивается». Сниматься было опасно и просто‑напросто неразумно.

– Ну что ж, давайте попробуем, – решил я.

Актеры заняли свои места, Клифф с ассистентами убрались из кадра. Игравший героя Чанки Пандей был симпатичным атлетически сложенным молодым человеком. Я видел его в нескольких фильмах, и был удивлен, убедившись, что в жизни он даже красивее и харизматичнее, чем на экране. Ассистент по гриму поднес ему зеркало, и Чанки стал придирчиво поправлять свою прическу. Он рассматривал свое отражение таким сосредоточенным взглядом, какой бывает разве что у хирурга в ходе сложной и ответственной операции.

– Вы пропустили самое интересное, – прошептала мне одна из немок. – Он очень долго разучивал танцевальные па для этой сцены, и у него никак не получалось. И после каждой неудачной попытки этот человечек с зеркалом подскакивал к нему, и снова начиналась вся процедура с причесыванием. Эти бесконечно повторяющиеся попытки исполнить танец и последующее причесывание – прямо готовая мизансцена для кинокомедии.

Режиссер, стоявший позади оператора, заглянул одним глазом в камеру и дал последние указания осветителям. По его сигналу ассистент призвал всех к соблюдению тишины, оператор объявил, что лента пошла.

– Звук! – скомандовал режиссер. – Начали!

Из динамиков, предназначенных для установки на стадионе, грянула музыка. Я никогда еще не слышал столь громкого исполнения индийской музыки, и оно произвело на меня большое впечатление. Танцовщицы во главе с Кими Каткар выпрыгнули на сцену. Кими начала плавно скользить в танце между столиками и актерами массовки, выполняя все необходимые телодвижения и мимические жесты. Чанки Пандей присоединился к ней, но тут появились полицейские, и он нырнул под стол. В фильме все это должно было длиться не больше пяти минут, но репетиция и съемка этого эпизода продолжались весь день, с утра и до вечера. Пару раз камера проехалась и по мне, так что на память о моей пробе пера в сфере шоу‑бизнеса у меня остался снимок моей физиономии, взирающей с восхищенной улыбкой на Кими Каткар.

Когда съемки были закончены, мы усадили немецких туристов в два такси, а Лиза оседлала мой «Буллит». Вечер был теплый, и она сняла жакет, а волосы распустила. Крепко обняв меня руками за талию, она прижалась щекой к моей спине. Она была толковым пассажиром – из тех, кто полностью доверяется всем прихотям водителя, приспосабливая свое тело к неожиданностям, подстерегающим его при езде. Через тонкую рубашку я чувствовал спиной ее грудь, руки же я ощущал непосредственно кожей живота, поскольку рубашка была расстегнута до пупа. Шлема на мне не было – я никогда не надевал его. К сидению сзади был пристегнут шлем для пассажира, но Лиза тоже отвергла его. Время от времени, когда мы тормозили на перекрестке или делали поворот, порыв ветра забрасывал ее длинные волосы мне на лицо и в рот, так что на губах я постоянно чувствовал аромат вербены. Бедра ее легко касались моих, тем не менее их потенциальная сила угадывалась. Мне вспомнилось, как в тот вечер в доме Карлы я ощущал ладонями кожу этих бедер, мягкую, как лунный свет. И она, словно читая мои мысли, спросила, когда мы остановились перед очередным светофором:

– А как поживает малыш?

– Какой малыш?

– Ну, тот маленький мальчик, с которым ты тогда приходил к Карле.

– Замечательно поживает. Я видел его на прошлой неделе у его дяди. Он уже не такой маленький, быстро растет. Ходит в частную школу. Ему там не очень нравится, но учится он хорошо.

– Ты по нему скучаешь?

Зажегся зеленый свет, я нажал на газ, и мы вынеслись на перекресток под пульсирующее стаккато двигателя. Я не ответил ей. Разумеется, я скучал по Тарику. Он был симпатичный малыш. Я скучал по своей дочери. Я скучал по старым друзьям – по всем, кого я не надеялся больше увидеть. Это было своего рода оплакивание их всех, тем более горькое, что все они, насколько я знал, были живы. Мое сердце казалось мне иногда кладбищем, утыканным могильными плитами без имен. И по ночам, в одиночестве моей квартиры, я иногда задыхался от чувства утраты. На туалетном столике валялись пачки денег и свежеиспеченных паспортов, с которыми я мог уехать куда угодно. Но ехать было некуда: не было такого места на земле, где я не ощущал бы пустоты, оставленной теми, кого я потерял, пустоты безымянной, лишенной смысла и любви.

И хотя беглецом был я, мне казалось, что в образовавшейся вокруг меня пустоте исчезли все они, весь мир, который я когда‑то знал. Человек, спасающийся бегством, старается, преодолевая боль, вырвать из сердца свое прошлое, остатки своего бывшего «я», память о тех местах, где он вырос, о тех людях, кто любил его. Бегство позволяет ему выжить, теряя себя самого, но он все равно проигрывает. Мы можем отвергнуть свое прошлое, но оно продолжает мучить нас, оно следует за нами, как тень, которая назойливо, вплоть до самой смерти, шепчет нам правду о том, кто мы такие.

Пока мы ехали, город сбросил предзакатное одеяние. Розово‑пурпурные краски исчезли, их поглотила сине‑черная темнота. Подгоняемые морским бризом, мы мчались по туннелям электрического света. Прикосновение рук Лизы к моей коже ощущалось как беспокойные ласкающие морские волны. Мы словно слились в одно существо с единым желанием, единым обещанием, которое обернулось компромиссом, единым ртом, чувствовавшим вкус опасности и восторга. И что‑то – возможно, любовь, а возможно, страх – подталкивало меня к решению, вплетая свой шепот в будоражащие струи воздуха: «Ты никогда не будешь таким молодым и свободным, как сейчас».

– Я, пожалуй, поеду.

– А ты не хочешь выпить кофе или чего‑нибудь еще? – спросила она, отпирая дверь квартиры.

– Я, пожалуй, поеду.

– Кавита сама не своя из‑за этой истории с двумя женщинами из трущоб, которую ты рассказал ей. Ни о чем другом не может говорить. Она называет их «голубыми сестрами» – не знаю уж, почему. По‑моему, звучит немного холодно.

Она пыталась придумать тему для разговора, чтобы задержать меня.

– Я, пожалуй, поеду.

Я не удивился, когда два часа спустя, все еще ощущая на губах поцелуй, полученный на прощание, я услышал телефонный звонок.

– Ты можешь приехать прямо сейчас? – спросила она.

Я подыскивал слова, которые звучали бы как «да», но означали бы «нет».

– Я пыталась дозвониться до Абдуллы, но он не отвечает, – продолжала она, и только тут я почувствовал, каким испуганным и безжизненно‑монотонным был ее голос. Словно она была контужена.

– Что‑то случилось?

– Случилось… У нас тут беда.

– Опять Маурицио? С тобой все в порядке?

– Да, Маурицио. Я убила его.

– …Там есть еще кто‑нибудь?

– Еще кто‑нибудь? – переспросила она тупо.

– Есть еще кто‑нибудь в квартире?

– Нет… то есть, да. Здесь Улла… и он, на полу.

– Так, слушай внимательно, – скомандовал я. – Заприте дверь и никого не впускайте.

– Дверь взломана, – ответила она слабым голосом. – Он выбил замок и ворвался.

– Тогда придвиньте что‑нибудь к двери и не открывайте ее, пока я не приеду.

– С Уллой нехорошо… Она совсем расклеилась.

– Мы разберемся с этим. Пока что забаррикадируйте дверь. Не звони больше никому. Ни с кем не разговаривайте и никого не впускайте. Сделай две чашки кофе с молоком и сахаром – побольше сахара, по четыре куска – и выпейте его с Уллой. И дай ей также чего‑нибудь крепкого, если считаешь, что это поможет. Не паникуйте и ждите меня. Я буду через десять минут.

Мчась в ночи, вклиниваясь в транспортные заторы, лавируя в сети огней, я ничего не чувствовал – ни страха, ни беспокойства, ни возбуждения. У мотоциклистов существует выражение «гнать на красном», что означает езду на такой скорости, когда стрелка спидометра все время зашкаливает, не покидая зоны максимальных значений, закрашенной красным цветом. Мы все и жили точно так же – Карла, Дидье, Абдулла и я, и Лиза, и Маурицио, каждый по‑своему, – гнали на красном, держа стрелку в опасной красной зоне.

Наемник‑голландец в Киншасе сказал мне как‑то, что он перестает ненавидеть себя только в те моменты, когда пускается в рискованную авантюру и действует, ни о чем не думая и ничего не чувствуя. Я выслушал его признание с досадой, потому что слишком хорошо знал, что это означает. В эту ночь я мчался на мотоцикле, я плыл сквозь ночь, и в сердце у меня был полный штиль, я почти примирился с миром.

 

Глава 28

 

 

В первой же драке на ножах я понял, что люди делятся на тех, кто убивает, чтобы выжить, и тех, кто живет, чтобы убивать. Типы, которым нравится убивать, часто вступают в схватку азартно и ожесточенно, но побеждают обычно те, кто борется за свою жизнь. Если убийца‑маньяк чувствует, что проигрывает, его запал угасает, а человек, стремящийся выжить, в аналогичной ситуации начинает драться еще яростнее. И, в отличие от обычной стычки на кулаках, стимул, побудивший человека взяться за нож, не пропадает и после драки – как у того, кто победил в кровавом столкновении, так и у проигравшего. Но факт остается фактом: стремление спасти свою жизнь оказывается сильнее желания отнять ее.

Впервые мне пришлось пустить в ход нож в тюрьме. Как и в большинстве тюремных драк, началось все банально, а кончилось круто. Моим противником был крепкий закаленный в схватках ветеран. Он был одним из тех, кто обирал других, – то есть, силой отнимал у более слабых деньги и табак. Большинство заключенных боялись его, и поскольку он был не слишком умен, то путал страх с уважением. Я презираю таких задиристых подонков за их трусость и жестокость. Мне никогда не встречались по‑настоящему сильные люди, которые жили бы за счет слабых. Они ненавидят этих обирал почти так же сильно, как те ненавидят их.

Я не был неженкой. Я вырос в рабочем предместье с его суровыми законами и с детства привык драться. Но в тюрьме об этом поначалу никто не догадывался, потому что у меня не было тюремного стажа, я впервые попал за решетку. Более того, я был интеллигентом, что сразу чувствовалось по тому, как я говорил и держался. Некоторые уважали меня за это, другие насмехались, но никто не боялся. Тем не менее, заработанный мною за вооруженные ограбления двадцатилетний срок в сочетании с тяжелым принудительным трудом заставляли людей призадуматься. Я был темной лошадкой. Было неясно, как я поведу себя в трудной ситуации, и многим хотелось это проверить.

⇐ Предыдущая38394041424344454647Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: