Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

География, достопримечательности, религии, народы 53 глава




Некоторые из моих бомбейских друзей считали такой тип бороды ваххабитским – ваххабитами называли непреклонно ортодоксальных мусульман Саудовской Аравии, подстригавших бороду на этот манер, якобы излюбленный Пророком. Для нас, тех, кто находился в каньоне, это был знак, что незнакомец – человек влиятельный, возможно, представитель светской власти. Последнее подчёркивалось впечатляющим длинноствольным ружьём антикварного вида, которое он держал вертикально, упёртым в бедро. Приклад оружия, заряжаемого с дульной части, был украшен сверкающими дисками, завитками, ромбами из медных и серебряных монет, отшлифованных до ослепительного блеска.

Человек приблизился к Кадербхаю на расстояние вытянутой руки и остановился. Он держался властно и явно привык ко всеобщему уважению. По существу, это был один из немногих известных мне людей, почитаемых в той же мере, что и Абдель Кадер Хан, возможно даже, вызывающих благоговение и умеющих подчинить себе единственно своей горделивой осанкой, силой человека, полностью реализовавшегося в жизни.

После продолжительной дискуссии Кадербхай ловко развернул свою лошадь в нашу сторону.

– Мистер Джон! – обратился он ко мне по‑английски, называя имя, стоявшее в моём фальшивом американском паспорте. – Приблизьтесь, пожалуйста.

Я слегка ударил лошадь каблуками, издав, как мне казалось, ободряющий звук. Глаза всех людей внизу и вверху были устремлены на меня, я это отчётливо сознавал, и за эти несколько долгих секунд в моём воображении возникла картина: лошадь сбрасывает меня на землю к ногам Кадера. Однако кобыла красивым лёгким галопом прогарцевала сквозь колонну и остановилась рядом с Кадером.

– Это Хаджи Мохаммед, – объявил Кадер, делая широкий жест рукой. – Он здесь хан, вождь всех местных жителей, кланов и семейств.

– Салам алейкум, – сказал я, держа руку у сердца в знак уважения.

Считая меня неверным, вождь не ответил. Пророк Магомет призывал своих последователей отвечать на мирное приветствие единоверца ещё более вежливым, поэтому услышав «Салам алейкум» – «Да пребудет мир с тобой», – следует отвечать хотя бы: «Ва алейкум салам ва рахматулла»– «И с тобой мир и милость Аллаха». Вместо этого старик, глядя на меня сверху вниз с высоты верблюда, задал неприятный вопрос:

– Когда вы пришлёте нам «Стингеры», чтобы мы могли сражаться?

Этот вопрос задавал мне, американцу, каждый афганец с того момента, как мы очутились в их стране. И хотя Кадербхай перевёл мне его повторно, я понял его слова, а ответ у меня был готов заранее.

– Это случится скоро, если такова будет воля Аллаха, а небо будет так же свободно, как горы.

Ответ был удачным и удовлетворил Хаджи Мохаммеда, но вопрос был гораздо лучше и заслуживал большего, чем моя обнадёживающая ложь. Афганцы от Мазар‑и‑Шарифа до Кандагара знали, что если бы американцы снабдили их ракетами «Стингер» в начале войны, моджахеды смогли бы изгнать захватчиков за несколько месяцев. «Стингеры» означали бы, что ненавистные, смертельно эффективные русские вертолёты могли бы уничтожаться с земли. Даже грозные истребители МИГи уязвимы для запущенных вручную ракет «Стингер». Без подавляющего преимущества в воздухе русским и их афганским ставленникам пришлось бы вести наземную войну против сил сопротивления – моджахедов, – а такую войну они никогда бы не выиграли.

Циники среди афганцев полагали, что американцы отказывались поставлять «Стингеры» в первые семь лет этого вооружённого конфликта, потому что хотели, чтобы русские одержали верх на каком‑то этапе афганской войны, но при этом зарвались бы и истощили свои силы. А когда, наконец, прибудут «Стингеры», русские потерпят поражение, которое будет стоить им такого количества людей и ресурсов, что вся Советская империя рухнет.

Правы были циники или нет, но смертоносная игра развивалась именно по такому сценарию. Когда ракеты «Стингер» были, наконец, использованы через несколько месяцев после того, как Кадер привёл нас в Афганистан, они действительно изменили ход событий. Русские были настолько ослаблены этой войной, сопротивлением, которое им оказывали сельские жители, миллионы афганцев, что их исполинская империя распалась. Всё и случилось именно так, но стоило это миллиона афганских жизней. Треть населения была вынуждена покинуть свою страну – эту цену тоже пришлось заплатить. То было одно из самых массовых вынужденных переселений в человеческой истории: три с половиной миллиона беженцев добрались до Пешавара, пройдя через Хайберское ущелье, ещё более миллиона было изгнано в Иран, Индию и мусульманские республики Советского Союза. Ценой этой войны были и пятьдесят тысяч мужчин, женщин и детей, которые стали калеками, подорвавшись на минах. Ценой этой войны стали сердце и душа Афганистана.

А я, разыскиваемый преступник, работающий на босса мафии, стал для них олицетворением американца, смотрел этим людям в глаза и лгал про оружие, которое не мог им дать.

Хаджи Мохаммеду настолько понравился мой ответ, что он пригласил нас – Кадера, Назира и меня – в свою деревню на свадьбу младшего сына. Не желая обидеть отказом престарелого вождя, искренне тронутый этим великодушным приглашением Кадер согласился. Но предварительно была обговорена дань: Хаджи Мохаммед запросил много, а в качестве дополнительного, личного дара потребовал и получил лошадь Кадера.

Наша колонна разбила лагерь в долине с пастбищем и обильной пресной водой. Вынужденный перерыв в марше позволил почистить лошадей, дать им отдых. Вьючные лошади требовали постоянного присмотра: груз был укрыт в надёжной пещере, а лишённые поклажи животные получили возможность свободно бродить и резвиться. Люди Кадера готовились к пиршеству: деревня Хаджи снабдила их четырьмя зажаренными овцами, ароматным индийским рисом и зелёным чаем в знак благодарности за наше участие в джихаде. После того, как деловая часть была завершена – дань получена, – старейшины деревни Хаджи Мохаммеда, как и все прочие вожди афганских кланов, встреченные нами во время нашей экспедиции, признали нас борцами за общее дело и предложили любую возможную помощь. Когда мы – Кадер, Назир и я – направлялись от нашего временного лагеря к деревне – кхелу, – нас сопровождали пение и смех, усиленные шаловливым эхом. Первый раз за двадцать три дня путешествия мы ощутили, что у наших людей стало легче на сердце.

В деревне Хаджи Мохаммеда празднование было в полном разгаре. Столкновение с нашей вооружённой колонной было бескровным, да к тому же ещё принесло немалую выгоду, и это только усилило всеобщее радостное оживление в предвкушении предстоящей свадьбы. По дороге Кадер объяснял нам сложные ритуалы афганской процедуры вступления в брак, длящейся многие месяцы. Были уже совершены церемониальные визиты семей жениха и невесты друг к другу. Каждый раз при этом происходил обмен небольшими подарками – носовыми платками или ароматными сладостями, педантично выполнялись все надлежащие церемонии. В приданое невесты входили затейливо вышитые ткани, импортные шелка, духи и драгоценности, выставленные, чтобы ими восхищались, на всеобщее обозрение. Потом всё это передавалось на попечение семьи жениха. Обычай предусматривал также тайный визит жениха к будущей невесте: он беседовал с ней и вручал личные подарки. В соответствии с обычаем строго запрещалось, чтобы во время этого посещения кто‑нибудь из мужчин семьи невесты видел жениха, но мать девушки должна была ему помогать. Кадер заверил меня, что заботливая мать присутствует при первой встрече влюблённой пары, выступая в роли дуэньи. Когда всё это выполнено, жених с невестой готовы к кульминации – самой брачной церемонии, которая назначается через три дня.

Кадер знакомил меня с мельчайшими подробностями ритуалов, мне показалось даже, что в его обычно мягкой, учительской манере появилась некая назойливость. И я подумал – мне кажется, моя догадка была правильной, – что он как бы вновь знакомится с обычаями своего народа после долгих пяти десятилетий изгнания. Он воскрешал в памяти сцены и праздники своей юности, ему надо было увериться самому, что он по‑прежнему афганец душой и сердцем. Его уроки продолжались и в последующие дни, относился он к ним с прежней серьёзностью, и в конце концов я осознал, что все эти длинные истории и пространные объяснения нужны больше мне, чем ему. Он преподал мне интенсивный курс культуры страны, в которой я, возможно, буду убит и где моё тело может обрести вечный покой. Он осмысливал тот отрезок жизни, когда я был рядом с ним, и мою возможную смерть единственным известным ему способом. И понимая это без лишних слов, я внимательно слушал его, стараясь узнать как можно больше.

В те дни поток родственников, друзей и прочих приглашённых в деревню Хаджи не прекращался. Четыре основных здания, составлявших похожую на крепость огороженную территорию Хаджи Мохаммеда, были высокими, квадратными, большими домами из илового кирпича. Они стояли по углам участка за высокими стенами. Эти жилища, предназначенные только для мужчин, назывались кала. Помещения для женщин, именовавшиеся тем же словом, состояли из отдельно стоящих зданий за ещё более высокими стенами. В мужском лагере мы спали на полу и сами себе готовили пищу. В доме, где поселились Кадер, Назир и я, народу и без того хватало, но когда из отдалённых деревень прибыли новые люди, нам пришлось ещё больше потесниться. Мы спали вповалку на всём пространстве пола, так что голова каждого из нас лежала у ног соседа. Существует теория, что храп во сне является подсознательным защитным рефлексом – предупреждающим звуком, отпугивавшим от входа в пещеру хищников, когда наши предки в эпоху раннего палеолита укладывались на ночлег. Эти афганские кочевники, погонщики верблюдов, пастухи овец, крестьяне и моджахеды подтверждали эту теорию: их громовой храп раздавался всю долгую холодную ночь с такой неумолчной свирепостью, что мог бы превратить стаю прожорливых львов в испуганных мышек, обратив их в паническое бегство.

Днём те же мужчины готовили для назначенной на пятницу свадьбы сложные блюда, в состав которых входили йогурты с ароматическими приправами, острые сыры из овечьего и козьего молока, лепёшки из овсяной муки, финики, орехи и дикий мёд, печенье на масле из сбитого козьего молока и, конечно же, мясо цыплёнка и овощной плов. Я наблюдал, как вытаскивали на открытое место точильный круг, приводимый в движение ногами, и как конюх потратил целый час, чтобы придать большому, богато украшенному кинжалу остроту бритвы. Отец невесты скептически следил за этими усилиями. Убедившись, что оружие вполне способно нанести смертельную рану, он с мрачным видом принял его в дар от молодого человека.

– Жених только что заточил кинжал, которым отец невесты станет учить его уму‑разуму, если он будет плохо с ней обращаться.

– Хороший обычай, – задумчиво сказал я.

– Это не обычай, – поправил меня Кадер со смехом. – Эта идея принадлежит отцу невесты. Никогда раньше не слышал ни о чём подобном. Но если сработает, может стать обычаем

Каждый день мужчины, помимо всего прочего, репетировали обрядовые групповые танцы вместе с музыкантами и певцами, приглашёнными, чтобы достойно завершить публичное празднование. Танцы позволили мне познакомиться с новой, совершенно не известной мне стороной натуры Назира. Он со страстью и грацией ринулся в скопление кружащихся в танце и поющих мужчин. Более того, мой низкорослый, кривоногий друг, чьи большие руки, казалось, выступают, как ветки из древесного ствола, из толстых плеч и груди, оказался, без сомнения, лучшим танцором среди всего этого собрания, за что быстро снискал всеобщее восхищение. В танце выражалась вся скрытая от посторонних глаз внутренняя жизнь этого человека, все его творческие и душевные свойства. А это лицо! Я уже говорил однажды, что никогда не видел столь неулыбчивого человека, но в танце угрюмые складки разглаживались, и всё лицо преображалось, сияя такой красотой, искренней и бескорыстной, что я с трудом сдерживал слёзы.

– Расскажи‑ка мне ещё раз, – потребовал Абдель Кадер Хан с плутоватой улыбкой в глазах. Он наблюдал за танцорами, удобно расположившись в тени у стены.

Я рассмеялся, а когда обернулся к нему, он тоже рассмеялся.

– Давай, – настаивал он, – Потешь меня.

– Но я повторял это уже раз двадцать. Может быть, лучше ответите на мой вопрос?

– Расскажи ещё раз, и я отвечу на твой вопрос.

– Хорошо. Значит, так. Вселенная возникла около пятнадцати миллиардов лет назад и была первоначально абсолютно простой, но постепенно становилась всё более и более сложной. Это движение от простого к сложному встроено в ткань, из которой соткана Вселенная, и называется тенденцией к усложнению. Мы все – продукты этого усложнения, как и птицы, пчёлы, деревья, звёзды и галактики. И если даже нам суждено быть уничтоженными космическим взрывом в результате столкновения с астероидом или что‑нибудь в этом роде, возникнет какое‑то иное выражение нашего уровня сложности – ведь именно это делает Вселенная. И так, вероятно, будет происходить повсюду во Вселенной. Могу ли я делать такие далеко идущие выводы?

Я замолчал, но не получив ответа, продолжил свои рассуждения.

– Ладно, окончательная и предельная сложность – место, где сходятся все отдельные сложности, – это то, или тот, кого мы можем назвать Богом. И всё, что способствует этому движению к Богу, усиливает и ускоряет его, – хорошо. Всё, что ему препятствует, мешает, замедляет его – плохо. И если мы хотим знать, плохо что‑то или хорошо, скажем, война, или убийство, или контрабанда оружия для повстанцев‑моджахедов, мы задаём вопросы: «Что случится, если все будут делать это?», «Поможет ли это нам здесь, в этом маленьком уголке Вселенной, попасть туда, к Богу, или помешает?» И тогда мы получим достаточно ясное представление, хорошо это или плохо. А что ещё более важно: мы знаем, почему это хорошо или плохо. Ну, как это всё звучит?

– Очень хорошо, – сказал он, не глядя на меня.

Пока я делал краткий обзор его космологической модели, он кивал головой, закрыв глаза и поджав губы в некоем подобии улыбки. Когда я закончил, он повернулся ко мне и улыбнулся по‑настоящему: глаза его искрились радостью и озорством:

– Видишь, если захочешь, можешь изложить эту идею во всех подробностях так же точно, как и я. А я разрабатывал, обдумывал её чуть ли не всю свою жизнь. Трудно выразить, насколько я счастлив, когда слышу, как ты излагаешь мою теорию собственными словами.

– Думаю, слова‑то ваши, Кадерджи. Вы достаточно долго меня наставляли. Но у меня возникла пара вопросов. Могу я спросить вас сейчас?

– Да.

– Хорошо. В мире есть неживая субстанция, например, камень и живая – деревья, рыбы, люди. В вашей космологии не говорится, откуда берутся жизнь и сознание. Если камни сделаны из того же материала, что и люди, как получается, что камни неживые, а люди – живые? То есть, как возникает живое?

– Я знаю тебя достаточно хорошо, чтобы сказать наверняка: ты хочешь получить на этот вопрос прямой и короткий ответ.

– Пожалуй, я на любой вопрос хотел бы иметь прямой и короткий ответ, – сказал я со смехом.

Он поднял бровь, видимо, сочтя мою реплику глупой и нахальной, и медленно покачал головой.

– Знаешь ли ты английского философа Бертрана Рассела?[150] Читал ли какие‑нибудь из его книг?

– Да, читал кое‑что в университете и в тюрьме.

– Он был любимым философом моего дорогого эсквайра Маккензи, – улыбнулся Кадер. – Я часто не согласен с выводами Бертрана Рассела, но мне нравится, как он приходит к ним. Во всяком случае, он сказал однажды: «Всё, что можно растолковать коротко, не следует растолковывать длинно». И я согласен с этим. А ответ на твой вопрос такой: жизнь – свойство всех вещей. Можем назвать это характеристикой – одним из моих любимых английских слов. Если английский не твой родной язык, слово «характеристика» звучит удивительно – как стук барабана или треск древесины, которую рубят, чтобы разжечь костёр. Продолжая вышесказанное: каждый атом Вселенной имеет характеристику жизни. Чем сложнее сочетание атомов, тем сложнее выражение характеристики жизни. В камне расположение атомов очень простое, поэтому и жизнь в камне настолько проста, что мы не можем её видеть. Кошка представляет собой очень сложное расположение атомов – следовательно, жизнь в ней вполне очевидна. Но жизнь есть во всём, даже в камне, и даже тогда, когда мы не в состоянии её видеть.

– Откуда вы почерпнули эту идею? Из Корана?

– Эта концепция имеется в той или иной форме в большинстве великих религий. Я слегка изменил её, чтобы она соответствовала тому, что мы узнали о мире за несколько последних столетий. Но священная книга Коран вдохновила меня на это исследование, потому что Коран велит мне изучать всё и узнавать всё, чтобы служить Аллаху.

– Но откуда берётся эта характеристика жизни? – не унимался я в полной уверенности, что поймал его, наконец, в ловушку, в тупик, где оказываются редукционисты с их склонностью всё упрощать.

– Жизнь, как и все прочие характеристики всего сущего во Вселенной, такие как сознание, свободная воля, тенденция к усложнению и даже любовь были даны Вселенной светом в начале времён, известном нам.

– При «большом взрыве»? Вы это имеете в виду?

– Да. «Большой взрыв» распространялся из точки, называвшейся «сингулярностью» – ещё одно моё любимое английское слово, – почти бесконечно плотной, почти бесконечно горячей, при этом, как мы знаем, не занимающей пространства или времени. Эта точка – кипящий котёл лёгкой энергии. Что‑то заставило её расшириться – мы до сих пор не знаем, что это было, – и от этого света возникли все частицы, все атомы, а также пространство и время, и все известные нам силы. Итак, в начале Вселенной свет дал каждой маленькой частичке набор характеристик, а по мере того, как эти частички соединялись друг с другом всё более сложным образом, характеристики проявляли себя всё более и более многообразно.

Он сделал паузу, наблюдая, как на моём лице отражается борьба идей, эмоций и вопросов, крутившихся в моей голове. «Он снова ускользнул от меня», – подумал я, внезапно разозлившись на него за то, что он сумел ответить на мой вопрос, и по той же самой причине испытывая к нему уважение, близкое к восхищению. В мудрых лекциях главаря мафии Абдель Кадер Хана – иногда они больше походили на проповеди – всегда было что‑то жутко неуместное. Сидя здесь, у каменной стены в афганской деревне чуть ли не каменного века, рядом с грузом контрабандного оружия и антибиотиков, я с особой остротой ощущал раздражение и гнев, вызванные диссонансом между окружающей обстановкой и его спокойными, глубокими рассуждениями о добре и зле, о свете, жизни и сознании.

– То, о чём я только что говорил тебе, – это взаимосвязь сознания и материи, – разглагольствовал Кадер, вновь сделав паузу, чтобы поймать мой взгляд. – Это своего рода тест, теперь ты знаешь это. Его можно испытать на любом человеке, утверждающем, что он знает смысл жизни. Каждый гуру и учитель, которого ты встретишь, каждый пророк и философ должен ответить тебе на два вопроса: «Каково объективное, общепризнанное определение добра и зла?» и «Какая связь между сознанием и материей?» Если он не сможет ответить на эти два вопроса, как это сделал я, ты будешь знать, что он не прошёл этот тест.

– Откуда вам известна вся эта физика? – спросил я. – Насчёт частиц, сингулярностей и «большого взрыва»?

Он внимательно посмотрел на меня, прочитывая до конца скрытый в этом вопросе оскорбительный смысл: «Откуда известно афганскому гангстеру, вроде тебя, так много о науке и высшем знании?» Я встретил его взгляд и вспомнил тот день в трущобах с Джонни Сигаром и как жестоко я ошибся, решив, что он невежествен только потому, что беден.

– Есть поговорка: «Когда студент готов, надеется и учитель», – знаешь такую? – спросил Кадер, смеясь. Казалось, что он скорее смеётся надо мной, чем вместе со мной.

– Да, – досадливо процедил я сквозь зубы.

– Так вот: когда при изучении философии и религии мне потребовались специальные знания, появился учёный, который мог мне дать их. Я знал, что многие ответы кроются в науке о жизни и звёздах, а также в химии. К сожалению, мой дорогой эсквайр Маккензи не учил меня этому, если не считать самых элементарных понятий. И тогда я повстречал физика, работавшего в Атомном исследовательском центре Бхабха в Бомбее. Очень хороший был человек, но имел тогда пристрастие к азартным играм. С ним случилась беда: он проиграл большую сумму чужих денег в одном из клубов, принадлежавших человеку, которого я хорошо знал, – тот работал на меня, когда мне это было нужно. У учёного были неприятности и другого рода: он влюбился в женщину и наделал из‑за неё глупостей – так что опасность грозила ему и с этой стороны. Когда учёный пришёл ко мне, я помог решить его проблемы и устроил так, что всё осталось строго между нами: никто другой ничего не узнал ни о его безрассудстве, ни о моём участии в его делах. В благодарность за это он стал учить меня. Его зовут Вольфганг Персис. Если захочешь, я познакомлю тебя с ним, когда мы вернёмся.

– Как долго он вас учил?

– Мы занимались с ним раз в неделю последние семь лет.

– Господи Иисусе! – воскликнул я в изумлении, думая не без злорадства, что мудрый и могучий Кадер умел взять то, что ему было нужно.

Но в следующее мгновение я устыдился этой мысли. Я ведь любил Кадера настолько сильно, что пошёл за ним на войну. Почему и этот учёный не мог полюбить его? И я понял, что испытываю ревность к учёному человеку, которого я не знаю и, возможно, никогда не увижу. Ревность, как и давшая трещину любовь, порождающая её, не желает брать в расчёт ни времени, ни пространства, ни мудрых, взвешенных аргументов. Ревнивец может бросить злобный упрёк мёртвому или ненавидеть абсолютно незнакомого человека за одно звучание его имени.

– Ты спрашиваешь о жизни, – мягко сказал Кадер, меняя тему разговора, – потому что думаешь о смерти. Ты размышляешь о том, каково будет отнять жизнь у человека, если придётся стрелять. Я угадал?

– Да, – пробормотал я.

Он был прав, но убийство, занимавшее мои мысли, должно было случиться не в Афганистане. Жизнь, которую я хотел отнять, – это жизнь мадам Жу, восседающей на своём троне в потайной комнате гротескного бомбейского борделя под названием Дворец.

– Помни, – настойчиво говорил Кадер, держа меня за руку, чтобы придать больший вес своим словам, – иногда приходится совершать дурные поступки ради высоких целей. Главное – быть уверенным, что наши цели правильные, а когда творим зло, признавать это честно, не лгать самим себе, не пытаться убедить себя в правильности своих действий.

Позже, когда отшумела и откружилась свадьба, когда смолк последний радостный крик, и мы, воссоединившись со своим отрядом, с шумом карабкались, напрягая все силы, через новую гряду гор, я попытался освободить своё сердце от венка из колючек, которым обвил его Кадер, сказав: «Дурные поступки ради высоких целей…». Однажды он уже мучил меня этой фразой. Я пережёвывал её в своём сознании, как медведь жуёт кожаный ремень, которым привязан за лапу. В своей жизни я почти всегда совершал дурные поступки ради неправильных целей. Даже когда я поступал правильно, мои побуждения нередко были не самыми лучшими.

Мрачное состояние духа овладело мною: угрюмость, терзавшие меня сомнения – всё это я никак не мог с себя стряхнуть. Мы ехали в зиму, и я часто думал об Ананде Рао, моём соседе по трущобам. Вспоминал лицо Ананда, улыбающегося мне через металлическую решётку комнаты для посетителей в тюрьме на Артур‑роуд, – доброе красивое лицо, такое безмятежное, умиротворённое. Он считал, что совершил неправильный поступок с добрыми намерениями. Он спокойно принял наказание, которое заслужил, как сам сказал мне, словно то было его право или привилегия. Но после многих дней и ночей раздумий я проклял Ананда. Проклял, чтобы выбросить из своей памяти, потому что во мне звучал голос – мой собственный или, может быть, голос моего отца, – говоривший, что я никогда не познаю умиротворения, никогда не достигну этого Эдема души, когда принятие наказания, признание правильного и неправильного рассеивает беды, камнями засевающие бесплодное поле одинокого сердца.

Ночами мы вновь двигались на север, карабкаясь вверх, чтобы пересечь узкое ущелье Кусса в горах Хада. Путь в тридцать километров птичьего полёта обернулся для нас почти ста пятьюдесятью километрами подъёмов и спусков. Затем мы шли около пятидесяти километров по плоскогорью, и над нами простиралось бескрайнее небо. Мы пересекли реку Аргастан и три её притока, достигнув Шахбадского ущелья. И здесь, когда моё сознание всё ещё душили мысли о правильном и неправильном, нас в первый раз обстреляли.

Приказание Кадера начать подъём в Шахбадское ущелье без остановки на привал спасло в тот холодный вечер много жизней, включая мою собственную. Мы выбились из сил после безрассудной гонки рысью через открытое ровное пространство. Все мы надеялись отдохнуть у входа в ущелье, но Кадер подгонял нас, требуя идти дальше колонной. Вот почему мы быстро продвигались вперёд, когда раздались первые выстрелы. Я услышал звук – глухой стук металла, словно кто‑то ударял куском медной трубы по пустому баку для бензина. По своей глупости я сперва никак не связал его в сознании с ружейной стрельбой и продолжал устало тащиться вперёд, держа под уздцы лошадь. Затем пули стали ложиться ближе, со стуком врезаясь в тропу, в нашу колонну и каменные стены вокруг нас. Люди карабкались по скалам в поисках укрытия. Я упал на землю, вдавливая лицо в пыль каменистой тропы, уговаривая себя, что на самом деле ничего не случилось, что я не видел, как разорвало спину человека, идущего впереди, и как он споткнулся, падая лицом вниз. Люди вокруг меня начали стрелять в ответ. И тогда, оцепенев от страха, судорожно вдыхая пыль, я понял, что наконец попал на войну.

Я мог бы так и остаться лежать лицом в грязь с бешено колотящимся, словно передающим земле свой сейсмический ужас сердцем, если бы не моя лошадь. Я потерял поводья, и лошадь, испугавшись, встала на дыбы. В страхе, что она может затоптать меня, я кое‑как поднялся и принялся ловить мотающиеся в воздухе поводья, желая вновь обрести над ней власть. Лошадь, до этого производившая впечатление вполне послушной, внезапно превратилась в самое буйное животное каравана. Она встала на дыбы и начала брыкаться, бить копытами и тащить меня назад. Потом стала кружиться, всё время сужая круги, пытаясь выбрать удобный угол, чтобы половчей лягнуть меня. Она даже умудрилась укусить меня за руку через три слоя одежды, вызвав резкую боль.

Я бросил взгляд влево и вправо. Те, кто был ближе всех к ущелью, бежали к нему что было сил, не отпуская поводьев в надежде укрыть себя и лошадей за выступами скал. Те, кто находились непосредственно передо мной и сзади, сумели как‑то уложить своих лошадей и припали к земле рядом с ними. Только моя лошадь, вставшая на дыбы, была видна как на ладони. Не имея навыков наездника, чрезвычайно трудно заставить лошадь лечь в разгар боя. Другие животные ржали от страха, что ещё сильнее пугало мою лошадь. Я же хотел спасти её, заставить лечь на землю, чтобы она не была такой удобной мишенью, но и за себя боялся, конечно. Вражеский огонь хлестал по скалам надо мной и рядом, и при каждом оглушительном звуке я вздрагивал, как олень, коснувшийся колючей изгороди.

Странные испытываешь ощущения, ожидая попадания пули: наиболее похожее чувство, по‑моему, это когда падаешь в пустоте и ждёшь, когда раскроется парашют. Во рту какой‑то особый, ни на что не похожий вкус. Даже твоя кожа пахнет по‑другому, а в глазах появляется жёсткость, словно они сделаны из холодного металла. Стоило мне отпустить поводья, позволив лошади самой заботиться о себе, она грациозно выгнулась, следя за тем как мои вытянутые руки опускаются вниз и упираются ей в бок. Я распластался на земле, потащив за собой лошадь и используя её раздутое брюхо как щит. Чтобы успокоить животное, я потянулся потрепать её по загривку, и рука моя с хлюпаньем погрузилась в кровавую рану. Подняв голову, я увидел, что пули попали в лошадь дважды: одна – в верхнюю часть спины, другая – в живот. Каждый раз когда грудь её вздымалась при вздохе, потоки крови струились из ран, и лошадь плакала – другого слова я подобрать не могу: то действительно были слышные при вздохах прерывистые жалобные всхлипы. Я пригнул голову к её гриве и обнял лошадь за шею.

Люди из нашего отряда сосредоточили свой огонь на гребне горы метрах в ста пятидесяти от нас. Крепко прижимаясь к земле, я выглянул из‑за гривы и увидел, как поднимаются и перелетают через отдалённый гребень горы клубы пыли вслед за пулями, попадающими в землю.

А потом всё кончилось. Я слышал, как Кадер кричит на трёх языках, чтобы прекратили стрелять. Долгие минуты мы ждали в тишине, нарушаемой лишь стонами, всхлипами и стенаниями. Поблизости послышался хруст камней, я поднял глаза и увидел, что ко мне бежит, низко согнувшись, Халед Ансари.

– Ты в порядке, Лин?

– Да, – ответил я, в первый раз за всё это время подумав, не задело ли и меня. Ощупав руки и ноги, я сказал: – Похоже, я цел. По‑прежнему состою из одного куска. Но они подстрелили мою лошадь. Она…

– Я считаю людей! – прервал он меня, подняв вверх обе ладони, чтобы успокоить и заставить замолчать. – Кадер послал меня узнать, всё ли у тебя в порядке и пересчитать людей. Я скоро вернусь. Оставайся на месте, не двигайся.

– Но она…

– Она скоро подохнет! – прошипел он, но тут же голос его смягчился. – С ней всё кончено, Лин. О ней позаботятся. Она не одна такая: Хабиб их всех пристрелит. Просто оставайся здесь и не высовывай головы. Я вернусь.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...